На мгновение я погрузился в темноту с этим красным и держал шею Гендальфа сгибом левой руки, которая теперь работала за две, и силы в ней хватало. Я согнул эту руку, согнул, насколько мог, точно так же, как сгибал, когда делал упражнения с десятифунтовой гантелей. Потом открыл глаза. Гендальф затих, глядя мимо моего лица и неба за ним.
– Эдгар? – подошел Хастингс, который жил через два дома от Голдстайнов. На его лице читался ужас. – Ты можешь положить собаку. Она мертва.
– Да. – Я ослабил хватку. – Ты поможешь мне встать?
– Не уверен, что смогу, – ответил Хастингс. – Скорее, завалю нас обоих.
– Тогда пойди к Голдстайнам, посмотри, как они.
– Это ее песик, – вздохнул он. – Я сомневался. Надеялся… – Он покачал головой.
– Ее. И я не хочу, чтобы она видела его в таком виде.
– Разумеется, но…
– Я ему помогу. – Миссис Феверо выглядела чуть лучше и уже бросила сигарету. Потянулась к моей правой подмышке, замерла. – Вам будет больно?
«Да, – мог бы ответить я. – Но не так, как сейчас». И когда Хастингс уже шагал по дорожке к дому Голдстайнов, я ухватился левой рукой за бампер «хаммера». На пару нам удалось поставить меня на ноги.
– Наверное, у вас нет ничего такого, чтобы накрыть собаку? – спросил я.
– Если на то пошло, в багажнике есть кусок брезента. – Она посмотрела в сторону багажника (учитывая размеры «хаммера», путь предстоял долгий). – Слава Богу, собака умерла до возвращения девочки.
– Да, – согласился я. – Слава Богу.
– И, однако… она никогда этого не забудет, правда?
– Вы спрашиваете не того человека, миссис Феверо. Я всего лишь отошедший от дел строитель.
Но когда я спросил Кеймена, тот выказал удивительный оптимизм. Он сказал, что именно плохие воспоминания истончаются первыми. А потом, сказал он, они рвутся и пропускают свет. Я ответил, что он несет чушь, на что Кеймен только рассмеялся.
Может, да, сказал он, может – нет.