ни на их уже тяжко искаженное ви́дение мира. Они составляли маленькую, располагающую к себе группу, которая мне доверяла и подчинялась, даже если подчас было трудно добиться, чтобы они меня понимали. Они приняли меня с самой первой минуты, когда санитарка Партии, препоручив мне детей, повернулась к нам спиной. Мне было жалко трех этих крохотных существ, у которых единственной защитой перед лицом внешней агрессии было болезненное замыкание в самих себе. Иоганн, восемь лет; Мюриель, десять лет; Игорь, одиннадцать лет. В первые два часа нашего путешествия они время от времени подходили и брали меня за руку или прикасались ко мне, но потом, когда, надо думать, поняли, что я не потревожу их герметический мир, перестали обращать внимания на мое присутствие.
Мы отправились в путь в середине утра, и, когда спустилась ночь, все они начали проявлять тревогу, которая пошла на убыль, когда в вагоне зажгли ночные лампы, в то время как я нашла это освещение недостаточным и мрачным. В нашем вагоне мы были единственными пассажирами, как, наверное, и во всем поезде. Эта гипотеза глубоко обеспокоила меня, когда мы заняли свои места на пустынном вокзале и я в ожидании отправления обратила внимание, что на перроне нет ни души. Когда мы тронулись в путь, я постаралась об этом не думать, но потом эта мысль вернулась и еще более усилилась, когда мы оказались окружены темнотой. Хотя я не верю в подобные вещи, я стала бояться, что, начиная с утра, погружаюсь в метафизическую ловушку.
День тянулся, изнуряя своим однообразием. Поезд шел с весьма посредственной скоростью, не ускоряясь и не замедляясь. Дети оживились в момент раздачи бутербродов, потом вернулись к своей апатичной отрешенности или бесконечно повторяемым поступкам. Игорь раскачивался взад-вперед в ритме стучащих колес, Мюриель медленно, как лунатик, разгуливала из конца в конец по коридору, натыкаясь на двери в тамбур и не пытаясь их открыть, чтобы пройти дальше; так она вышагивала часами. Маленький Иоганн, лицо которого несло следы синдрома Дауна, время от времени пытался примоститься вплотную ко мне, потом отстранялся и цепенел в своего рода дремоте. Ландшафты, которые мы пересекали, ничуть не менялись. Друг друга сменяли возделанные до горизонта поля, черные и жирные, куда не наведывались ни крестьяне, ни вόроны, и сёла или пригороды больших городов, где у нас не было шанса заметить живую душу, так как железнодорожные пути были там отгорожены высокими стенами, такими же черными и жирными, как и поля, или толстыми решетками, усиленными противошумными экранами, тяжелыми пластинами из мутного, замызганного пластика, покрытыми призывающими к погромам граффити. Мы никогда не останавливались на станциях, а впрочем, мне кажется, что наш маршрут их избегал. С исчезновением внешних образов, с их растворением в ночи, я начала думать, что мы уже никуда не направляемся или, вернее будет сказать, нырнули в кромешную тьму, чьи измерения столь же непостижимы, как и те, что организуют, структурируют и размечают путешествие после смерти. Появление рядом с нами другого состава стало, таким образом, поразительным событием, способным развеять мое дурное расположение духа и мрачные рассуждения.
Событием поразительным, но и до жути странным. Наши два поезда сопровождали друг друга, разделенные смехотворным расстоянием в полтора метра, не больше. Точно так же как дети, разве что не пуская на стекло слюни, стала вглядываться внутрь ехавшего вровень с нашим вагона и я. Там все тонуло в темноте, но все же несколько жалких ночных ламп, светивших у нас в коридоре, отражались в стеклах и исподволь освещали то, что происходило там, с другой стороны.
По правде, там не происходило ничего. На сиденьях можно было смутно различить несколько, от силы с полдюжины, неподвижных, как манекены, пассажиров. Они не повернули взгляд в нашу сторону, не знаю, сознательно они нас игнорировали или нет. На них была одежда принарядившихся на праздник крестьян, за исключением одной женщины, которую мне поначалу никак не удавалось толком разглядеть, одетой наподобие школьной учительницы времен Первого Советского Союза. Я сосредоточилась на ней, на ее лице, пыталась поймать ее взгляд или по меньшей мере выражение лица, и внезапно мне показалось, что я ее узнала. Клара Шифф. В ту же секунду поезд тряхнуло, и она чуть-чуть повела головой. Ее глаза устремились навстречу моим. Я была уверена, что она мысленно адресует мне какие-то сокровенные слова, потом на ее красивое лицо вновь набежала тень.
Клара. Некогда я мечтала часами оставаться зависшей во взгляде Клары, единственно с целью вместе с ней зацепиться за осколок существования, невзирая на лагеря, невзирая на все абсурдности мира, невзирая на этнические чистки, невзирая на страх конца, невзирая на всё. Но, по сути, мы встречались всего лишь дважды, при ужасных обстоятельствах, и почти ничего не знали друг о друге. Посреди толпы, а это было во второй раз, среди пожара, мы сжали друг друга в объятиях, будучи убеждены, что вот-вот умрем, и я влюбилась в нее. Мне сказали, что она работает в фантомной ветви Партии, мне так и сказали: «фантомная ветвь». Я больше никогда ее не видела, но долго оставалась в нее влюбленной.
Поезда застыли друг против друга, будто их связывала какая-то неведомая тайна и они старались скрупулезно поддерживать одну и ту же скорость. Два сумрачных миража, которые скользили в темноте вместе, на протяжении нескольких минут, потом получаса, может больше. Мои часы остановились, я была не способна отмерять время.
Кое-как отклеившись от стекла, я вернулась к детям. Не знаю почему, по щекам Иоганна и Мюриель текли слезы. У всех троих остановился взгляд, и, когда я погладила их по голове и потрепала по плечам, они никак не реагировали. Одного за другим я прижала их к себе. Иоганн на полчаса вцепился в мою руку, потом отпустил. Мюриель перестала плакать. Они с Игорем одновременно начали бормотать невнятные, то и дело повторяющиеся слоги, ни смысл, ни посыл которых я не могла расшифровать. Ни он, ни она не пытались как-то согласовать свое бормотание.
Все еще оставаясь единым целым с детьми, я продолжала зондировать темноту в совсем близком вагоне с мыслью снова встретиться взглядом с Кларой Шифф. С этой надеждой. В относительной тишине, в скудном свете, со странно бормочущими рядом Мюриель и Игорем, со слезами и невразумительным сопением Иоганна, на меня накатила иррациональная ностальгия. Я покачивалась в такт тряске поезда на стыках, и меня охватило желание оказаться с другой стороны, вновь найти Клару Шифф, заключить ее в объятия и бесконечно смаковать свою любовь к ней и ее присутствие.
Эта ситуация, если можно назвать это ситуацией, тянулась без конца. Потом пространство разорвал скрип тормозов, и оба поезда сходным образом замедлились, без малейшего расхождения, и, когда составы остановились, то, что мы видели с другой стороны, ни на йоту не изменилось. Сидевшим на скамьях напротив путешественникам не приходило в голову поинтересоваться причинами неожиданной остановки. Не пошевелилась и Клара Шифф. Мне было очень горько.
Наступило несколько минут насыщенной механической тишины. Дети расплющили носы и руки о запотевшее, покрытое соплями стекло, которое они не трудились вытирать, и так и замерли. Мюриель смолкла. Игорь начал не слишком сильно биться лбом о стеклянную перегородку. Я попыталась оттянуть его назад, но он сопротивлялся. Мюриель попятилась в затененный коридор и вновь принялась расхаживать туда-сюда, как делала часами пополудни. Я удостоверилась, что по щекам малыша Иоганна больше не текут слезы, и прижала его к бедру, но он отстранился. В этот момент я была уверена, что Клара Шифф искоса вглядывается в меня из своего сумрака, и мне показалось, что до меня дошел ее зов.
Я должна пойти повидаться с ней, подумала я. Я должна перебраться в другой эшелон. Я должна повидать Клару. Вновь найти Клару Шифф, мою любовь.
Оставив присмотр за детьми, я подошла к двери в вагон. Я была вне себя. Меня охватило необоримое желание открыть эту дверь, в два шага преодолеть расстояние, разделяющее составы, и проникнуть туда, во второй поезд. Дверь, к несчастью, была заблокирована. Я несколько раз безрезультатно ее дернула, потом опомнилась и вернулась к детям, к окну, выходившему на купе, где Клара Шифф делала вид, что не верит, что мы существуем. С той стороны все замерло в неподвижности. С нашей шебуршились дети, и я не могла усидеть на месте.
Я не сообразила, что мы вновь начали двигаться. Мы тронулись с места без всякого толчка, и второй поезд сопровождал нас так гармонично, что я ничего не заметила. Теперь мы снова катили вместе, как спаянные.
– Должна же быть какая-то возможность перейти на ту сторону, – сказала я.
Внезапно я ощутила потребность услышать человеческий голос.
– Что ты думаешь об этом, Игорь, а? – еще бросила я наугад.
Реакция малыша меня ошеломила. Не произнося ни слова, словно он был человеком действия и просто дожидался момента, чтобы проявить себя, он направился к полке вагона и принялся ее разбирать. Это было трудно и ему не давалось, но он продолжал неспешно, методично упорствовать, весьма логично направляя руки в нужные, чтобы отделить сиденье от опоры и спинки, местá.
– Ну да, – вдруг сказала я, чтобы его подбодрить, и в свою очередь нагнулась над скамьей. – Ну конечно же, сиденье послужит мостиком, мы разобьем стекло, а потом второе, и оно послужит нам мостом.
Несмотря на все безумие этого плана, я
31. Шмумм
Перепевы и отголоски Интернационала затихали. Шмумм уже покинул центр города. Миновал магазин, откуда пахнуло сыром, свернул на углу с улицы и оказался один. Небо было до крайности черным, словно заштрихованное угольным карандашом, мрачными были и дома с фасадами цвета дегтя, сепии, угля. Со вчерашнего дня становилось только жарче и жарче.
Выбравшись из какой-то подворотни, на него внезапно налетела одетая в отрепье птица, опрокинула его и, остановившись тремя метрами далее, с гортанным, как у астматика, придыханием вперила в него злобный взгляд. Пернатый запахнул полы своего нищенского пальто и прокаркал: