— Все-таки дурак у нас резидент, — захохотал Кусиков. — Ведь ему и в голову не пришло, что Гусятников — это наша красная селедка! Ваша идея. Все-таки у тебя не голова, а золото, Витя! Давай выпьем за твою голову! (В минуты восхищения друг детства Кусиков переходил с шефом на «ты»).
За голову выпили с энтузиазмом победителей, Кусикова отнюдь не шокировало решение убрать предателя, наоборот, чего тут либеральничать? Еще Горький писал, что предателей нужно давить, как вшей, — так во время войны расстреливали дезертиров (во время войны Кусиков служил в Смерш), чего с ними цацкаться? Он не понимал, что Каткова беспокоил не столько сам акт возмездия, сколько непредсказуемые последствия, — ведь шеф хорошо помнил то время после двадцатого съезда, когда начали таскать надопросы старых чекистов, участвовавших в сталинских репрессиях, а вдохновителей сталинского террора, выдающихся разведчиков Судоплатова и Эйтингона, запросто отправили в каталажку. Разве не может наступить такое время, когда какой-нибудь вонючий законник раскрутит дело убитого Карцева и потребует привлечения к суду Каткова и Руслановского?
Тем временем, как и ожидалось, Карцев дозвонился до резидента и пригласил его на ужин в недавно полученную квартиру на Большой Бронной улице. Угощали по первому разряду: закуска а-ля рюсс (соленые огурцы, помидоры, рыжики и прочее), нежная, как поцелуй арфистки, малосольная семга, икра черная и красная, угорь, выловленный лично в Эстонии и закопченный тоже лично. Баранья нога, изысканная, с минимумом жира, взятая по блату в «Арагви», Полина запекла ее в духовке и подала на огромной грузинской тарелке, обложив зеленью. Пили просто и с любовью: Руслановский отказался от «бурбона» и предпочел водочку на лимоне, Карцев же с головою окунулся в «Чивас ригал» — ведь резидент притаранил в подарок целый ящик этого божественного напитка. Баранину, естественно, ели под кахетинское и кварели, причем не из московских магазинов, а лично присланное из братской Грузии председателем республиканского КГБ. Полина для приличия посидела минут десять с мужчинами, повздыхала о быстротечности бытия, неблагодарности детей и прочее, выпила рюмку и ушла в другую комнату, оставив мужчин одних.
— Долго ты будешь в Москве отсиживаться, пора и на передовую, — говорил Руслановский. — Вот я через год уеду, ты меня и замени.
Предложение было неожиданным и лестным для Карцева: хотя он числился непосредственным начальником резидента, но на деле последний имел гораздо больше власти и подчинялся председателю.
— Дадут ли американцы мне визу? — засомневался Карцев.
— Да мы подвесим здесь на визе их резидента — что им тогда останется делать? Давай меняй меня, а то у меня их демократия уже в печенках! Говорят о свободе, а на улицах бездомные и безработные, повсюду расовая дискриминация. Нас ругают за то, что мы сажаем разных мудаков-диссидентов, а сами вовсю поддерживают военные диктатуры в Латинской Америке! — Руслановский нес всю эту пропагандистскую чепуху лишь потому, что очень нервничал и оттягивал роковой момент. Когда Карцев вышел из комнаты в туалет, резидент проворно (сам удивился своей ловкости!) сыпанул ему в стакан (на нем было написано: занимайся любовью, а не войной) порошок, который мгновенно растворился. Возвратившийся Карцев сразу же впился в виски, вдыхая ноздрями ароматы и размазывая по губам животворную жидкость (и порошок вместе с нею), казалось, что он знал о яде и жаждал быстрой смерти. Руслановский чуть ые упал в обморок от этого зрелища, на лбу у него выступил холодный пот, и захотелось вырвать у Карцева стакан и разбить его вдребезги. К счастью, опьяневший Карцев не замечал состояния резидента и, блаженно улыбаясь, пил из чаши, словно Сократ цикуту.
Занимайся любовью, а не войной.
Дело сделано, можно и отгребать, лекарство подействует через час-другой. Резидент вдруг представил бледное, мокрое лицо Карцева, его судороги на смертном одре, и к горлу прилила тошнота. Он выпил залпом рюмку ледяной лимонной водки, она отбила психическую атаку желудка.
Пора и честь знать (угробив хозяина).
Расстались по-братски, Карцев уже надрался как зюзя, глаза у него слезились, физиономия лоснилась, он долго, с чувством целовал резидента, вдруг ставшего для него не вечным ворогом, а любимым братом и лучшим другом. Руслановский вышел на Тверской бульвар, бегло взглянул на памятник Александру Сергеевичу, маячивший на другой стороне площади. М-да, поэт долго будет любезен народу за то, что пробуждал лирой добрые чувства. А вот будет ли любезен народу резидент КГБ в Вашингтоне? Идиотские мысли, и он двинулся к Никитским воротам. Стояла полночь, на скамейках жались страстные парочки, патологически удлиненный Тимирязев на фоне внезапно появившейся луны казался узкоголовым призраком, взгромоздившимся на постамент. Муки леди Макбет, усмехнулся про себя Руслановский. Дело сделано, разве не вся жизнь — это бред, рассказанный идиотом? Как там дальше у Шекспира? К чертовой матери! Дело сделано, он выполнил приказ — и точка.
И точка. Но у себя на Восстания все-таки глотнул перед сном полный стакан хорошо разведенного водой «бурбона».
Карцев сначала смыл жир с лица и подержал голову под холодной водой (еще студенческая привычка), затем прошел в спальню, размышляя о хорошенькой секретарше, недавно заменившей старую каргу Свету, великую сплетницу, выкинутую наконец из отдела. У новенькой оттопыривался круглый задок, и вообще от нее исходил секс. Карцев проглотил слюну, представив себе картину обольщения. Полина глубоко спала и вдруг показалась ему той самой, с оттопыренной. Сопя, он залез к ней под одеяло, вызвав возмущенные стенания и даже толчки острым локтем, страсть, однако, не отпускала, и он попытался перевернуть супругу на толстую спину. Тут в глазах зарябило, он вскрикнул и потерял сознание. Почти сразу же прибывшая «скорая» из поликлиники КГБ констатировала инсульт с параличом рук и ног и полной потерей речи.
Когда на следующий день перед возвращением в Вашингтон Руслановский узнал об этом диагнозе, словно камень свалился у него с сердца: все-таки КГБ не шел по пути кровавых чекистов, прямо отправлявших свои жертвы к праотцам, все-таки с годами он стал гуманнее… И умнее. А вдруг просто не сработал яд? Такое бывало — ведь яды изготовляют люди, а они несовершенны. Теперь резидент уже не казался себе разбойником с большой дороги и убийцей, в конце концов, инсульт у Карцева мог наступить из-за постоянных пьянок.
В кабинете директора ЦРУ стояла траурная тишина. Холмс, Уэст и сам директор смотрели на телевизионный экран, где Евгений Гусятников давал пресс-конференцию в советском посольстве в Вашингтоне. Еще только вчера он, живой и невредимый, участвовал в пирушке в загородном особняке и даже рассказывал анекдоты, вызывая хохот присутствовавших цэрэушников, уже считавших его своим корешом. Доверчивость победила, и его охрану сняли за ненадобностью: зачем следить за человеком, выдавшим важных агентов? Пусть себе наслаждается свободой в самой свободной и демократической стране!
После пирушки он пошел проветриться, естественно, без всякого сопровождения и вот… Его искали всю ночь, обшарили весь лес, думали, что заблудился, пока утром не позвонили из ФБР и не сообщили, что некто с наружностью беглеца вошел в советское посольство.
— Как объяснить, что вы попросили политического убежища в Риме, а теперь прибежали в свое посольство в Вашингтоне? — спрашивал журналист.
— Я не просил убежища, а был украден сотрудниками ЦРУ в Риме. Сейчас мне удалось от них вырваться, — отвечал Гусятников. — Со мной грубо обращались, надо мною издевались, и все это было ужасно.
— Знаете, когда допрашивали его на детекторе лжи, то наши психологи дали заключение, что у него неполадки с психикой. Внешне он держится совершенно нормально, но, по оценке и психологов, и психиатров, у него тяжелая форма шизофрении, — вставил Холмс, пытаясь подсластить пилюлю.
— Что-то вы мне об этом раньше не докладывали, — язвительно заметил директор. — В результате мы опять оказались в заднице.
— Работа в любых спецслужбах часто превращает людей в психов, — сказал Холмс.
— Очень дельное замечание, — заметил директор. — Прямо для сенатской комиссии, которая тут же начнет искать психов в ЦРУ.
— Иногда мне кажется, что наш основной враг — не КГБ, а Конгресс, — вздохнул Холмс.
Директор только метнул на него презрительный взгляд, собственно, он уже давно продумывал, на какую мягкую подстилку опуститься после увольнения. Но Холмс тоже тут не останется. В это время позвонил директор ФБР и поднес очередной подарок: подозреваемый шпион и наркоман Морган ловко ушел от наружного наблюдения и скрылся в неизвестном направлении. Более того, человека с его внешностью засекли в самолете Лос-Анджелес — Вена. Вывод: Морган бежал в Москву и сейчас, наверное, уже жрег сибирские пельмени в обществе кагэбэшников. Удар был тяжел, но было и оправдание: ордер на арест не выдали, а противозаконные действия привели бы такому скандалу, перед которым померк бы Уотергейт.
Путаница и паника, посеянные Гусятниковым, заставили забыть о «кротах» даже подозрительного Холмса. К тому же ЦРУ не сомневалось, что московская сеть была провалена Морганом и Дейл, выданными тихим шизофреником Гусятниковым, а тут еще неожиданно активизировался Львов и стал передавать Уэсту не только военную, но и важную политическую информацию, полученную из кремлевских источников. Маша радовался, престиж его рос, и даже слышались голоса о целесообразности назначить его вместо Холмса, обреченного на гильотину вместе с директором.
Триумф, гремят литавры, трепещут знамена, палят пушки, ошалело бьют барабаны, — ура! ура! победа за победой, но Случай подкрадывается тихо и незаметно, улыбается в усы и смеется над нами: радуйтесь, дети мои, играйте в свои игрушки, стройте свои домики из песка — ведь одно движение руки…
Встреча Руслановского и Уэста происходила в окрестном парке, где важно прогуливались женщины с колясками. Резидент нетерпеливо ожидал агента на скамейке, положив на колени атташе-кейс. Он легко поглаживал его и думал, как хорошо, что подобный кейс носит каждый третий американец, просто находка для моментальных передач, да и не только для них. С точно таким же кейсом появился и Уэст, он сиял и настроен был на бра