Через неделю Рептона снова привели в приемную и переодели в тюремный костюм с белыми заплатами, после серой пижамы выглядел он как английский денди. Затем его принял начальник тюрьмы, мужчина в возрасте, бывший полицейский, имевший в тюрьме репутацию строгого, но справедливого человека.
— Зачем мне такой костюм с абстракционистскими пятнами? — спросил Рептон. — Я не поклонник Хуана Миро.
— Чтобы легче было в вас попасть из винтовки, если вы попытаетесь бежать, — ответил начальник, обладавший повышенным чувством черного юмора. — Первое время вы будете находиться под специальным надзором. Работа и прогулки только под охраной. То же самое касается и свиданий. Каждый день вас будут переводить в новую камеру.
И разъяснил, что последняя роскошь введена из-за пагубного влияния на умы некоторых заключенных романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо»: первое время многие склонны к побегу через подземный ход, подкапывают стены, разгрызают камни и думают, что вполне реально прыгнуть со скалы в море и уплыть из замка Иф.
Действительно, блестящая идея, подумал Рептон, тюрьма Вормуд-Скраббс расположена удобно, километра три-четыре от советского посольства, за сорок четыре года можно было бы и осилить этот проект, правда, неясно, как повели бы себя русские, если бы он неожиданно высунулся из-под посольского паркета. Дипломатический скандал, нервная тряска по поводу чужого гражданина, и вообще, никто в СССР и словом не обмолвился, что в тюрьму засадили советского агента, верно служившего второй родине. Тем не менее стоило перечитать Дюма, и заключенный сухо попросил удовлетворить две его законные просьбы: заниматься арабским языком и выписывать книги из столичных библиотек.
На этом они и распрощались, надзиратель отвел Рептона обратно в камеру и взял на досмотр все вещи заключенного, оставив лишь ночную рубашку и Библию, чтение которой долженствовало внести успокоение в душу преступника.
Утром охранник вернул одежду, сопроводил Рептона в туалет (внутрь, правда, не входил, и заключенный тут же вспомнил мемуары английского разведчика Брюса Локкарта, арестованного ЧК и сумевшего во время стула отделаться от компроматов), а затем провел в швейную мастерскую, где производили брезентовые мешки для почты — дело, полезное для страны и для народа. Там заключенному объяснили все премудрости работы — не так все просто, тут нужно и выбрать соответствующую нитку, и освоить технику сшивания.
Специальный надзор не сняли.
Днем Рептон впервые вышел на прогулку в тюремном дворе, было пасмурно, как в традиционных романах об Англии, свежий воздух напомнил о прелестях свободы и о спецкомандировке в Бейрут, где почти соседствовали теплое море и снежные горы и после плавания с маской среди разноцветных рыбищ можно было встать на лыжи, размять как следует мышцы и потом загорать под неестественно ослепительным солнцем в горном кафе за бутылкой красного «макона».
Гулявших он насчитал всего девять человек, все они были на особом счету и носили абстракционистские костюмы с заплатами, действительно не промахнешься…
— Гордон Лонсдейл, — представился крепко сложенный мужчина с карими глазами. — Я читал о вас в газетах.
Дело Лонсдейла обрушилось на Англию как смерч, и его знали даже школьники: канадец, а на самом деле русский нелегал Конон Молодый, с блестящим английским, в котором явственно звучал канадский акцент, бизнесмен по «крыше», державший на связи агентурную группу на базе подводных лодок в Портленде. Подвели предатели, арестовали внезапно, срок впаяли безумный.
На процессе Гордон держался вызывающе смело, все обвинения отверг и не терял оптимизма: ведь обменяли же в свое время полковника КГБ Рудольфа Ивановича Абеля, точнее, Вилли Фишера на сбитого в СССР американского летчика Гарри Пауэрса. Он попытался утешить такой же перспективой Рептона, хотя знал, что англичане ни за что не поменяют своего осужденного гражданина хоть на десяток шпионов, — чужих граждан пожалуйста! — соотечественники же обязаны нести свой крест до конца, в назидание потомкам.
Пошив мешков для почты он освоил в тот же день и нашел в этом занятии даже прелесть, оно успокаивало, как вышивание по тюлю. Иногда подходили наименее робкие, кое-кто высказывал свое сочувствие или даже восхищение, большинство же просто любопытствовало — после такого паблисити в газетах явление вполне объяснимое. Публика в тюрьме подобралась пестрая и шустрая, некоторые выглядели просто нечеловекообразно к напоминали персонажей страшилок, однако вокруг — Рептона крутилось лишь несколько человек, среди которых был и острослов-ирландец, личность, отмеченная интеллектом и явно неординарная.
— Меня зовут Джон Брайен, мистер Рептон. Я глубоко вам симпатизирую и считаю, что зря вы не взорвали всю эту поганую Даунинг-стрит.
Ах уж эти ирландцы! Им бы взрывать и взрывать… Для твердокаменного марксиста, каким был Рептон, все это звучало ужасно — ведь еще вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин выступал против террора эсеров, укокошивших и Александра II, и многих видных чиновников, правда, в западной прессе много писали об ограблении большевиками почтовых вагонов с деньгами, бандитских налетах на банки — разве это не терроризм? Но Рептон хорошо знал, что буржуазная пресса продажна и служит своим владельцам, верить ей глупо, вот и ответные меры большевиков на покушение Фанни Каплан на Ленина причислены к «красному террору», а что, интересно, делать, чтобы не погибла революция? Ее в белых перчатках не делают, это не яблочный пирог.
— За что вы сидите?
— Один мерзавец — полицейский обвинил меня в растлении малолетних. И за это получил.
— Вы его убили?
— Я подорвал его бомбой. К несчастью, этот гад остался жив. У меня с ними давние счеты, они не знают, что такое бедность и голод. Первый раз меня посадили за кражу булки в магазине. Недаром говорят: если ты украдешь булку, тебя посадят в тюрьму, а если железную дорогу, то выберут в парламент.
Рептон подумал про себя, что этот ирландец — типичный стихийный марксист, такие люди встречаются не часто и могут принести большую пользу делу коммунизма, правда, к концу беседы он пришел к иному выводу: типичный анархист, ненавидевший любую теорию, непредсказуемый и, возможно, даже безрассудный. Бесспорно, может быть полезен. Амбициозен до безумия, считает ирландцев создателями великой английской литературы, в конце концов, кем были Свифт, Уайльд, Джойс и Шоу? Каждый ирландец — потенциальный классик, вот и Брайен мечтал потрясти мир и имел одну, но пламенную страсть (за исключением скотча, особенно двенадцатилетней выдержки): написать бестселлер. Этой мысли ирландец и не скрывал и тут же про себя замыслил большой роман о Рептоне — грандиозное обобщение об изменчивости человеческих судеб, возвышении и крахе героя, нечто масштабное, ирландское, годное на века. Понравился и другой заключенный интеллигентного вида, оказавшийся банкиром с изящной фамилией Де Курсин, он посочувствовал Рептону и всласть поругал суд за жесткость приговора.
Так прошел первый рабочий день, а следующий начался со свидания с взволнованной супругой, за ними наблюдал охранник, навострив свои длинные уши, беседа проходила нервно: через три месяца она должна была родить уже четвертого, что будет дальше? как жить? на что существовать? что говорить сыновьям, которые учатся в школе и прочитали в газетах о своем отце? Дети в школе беспощадны и дразнят ребят «шпионами»! Дальше так жить невозможно, надо уехать, но куда?
Слушать все это было тяжелее, чем приговор суда. Никаких перспектив, жене надо искать работу, необходим развод (сердце у него болело, когда он говорил об этом), она еще молода и красива, надо выйти замуж, в любом случае сменить фамилию и избавить и себя, и детей от мещанского любопытства, от позора… И она, и дети должны знать, что он действовал по велению своей совести.
Было тяжело. Очень тяжело, но он собрался с силами и попросил больше не навещать его в тюрьме ни одной, ни с детьми. Она заплакала, но с облегчением, встала и ушла, охранник препроводил его в мастерскую к брезентовым мешкам, сердце разрывалось от боли, он обратился к доктору, и тот сделал ему инъекцию.
Все кончено, он одинок, в конце концов, одиночество всегда настигает нас.
Разве в смерти мы не одиноки?
К счастью, от невеселых мыслей его отвлекли два битникообразных молодых человека, представившихся, как Майкл и Ник.
— Нам дали по 18 месяцев за проникновение на американскую базу, — сказал Майкл. — Правительство так лижет задницу американцам, словно Англия уже превратилась в американский штат.
— Вы из «Комитета 100»? — спросил Рептон, эту радикальную организацию он хорошо знал по прессе, острые методы ее не одобрял, но уважал за смелость и решительность действий, особенно когда дело касалось одностороннего ядерного оружия, естественно, буржуазной Англии. Ах, если бы все страны разоружились одновременно! Рептон в свое время не раз задавал вопросы своим советским кураторам, почему же первое в мире пролетарское государство не готово возглавить борьбу за ядерное разоружение столь радикальным способом, но каждый раз ему разъясняли, что Советы опасаются закабаления Западом и это определенно случится в случае послаблений в коммунистической политике. Когда же Рептон говорил, что в конце концов вся планета задохнется от ядов, радиации, мерзкого климата и всеобщего запустения, кураторы улыбались и называли его идеалистом.
Это было неприятно — ведь Рептон искренне верил, что только коммунисты смогут решить все глобальные проблемы, разве капитализм способен отказаться от прибавочной стоимости, а ведь именно эта поганая стоимость и лежит в основе всех войн, все гонок вооружений, всех бед.
— Вы нам симпатичны как враг буржуазного государства, — заявил Ник, — но ваши шпионские методы борьбы с ним компрометируют саму борьбу, и на знамени появляются грязные пятна.
— Кстати, мы поддерживаем кражу государственных секретов, — вмешался Майкл, — но не для тайной передачи их другому государству, а в целях их обнародования. Простые англичане должны знать, что творится за кулисами правительственной кухни.