Отцом был портной, некий Черра. Сын, по имени Гвиданио, очевидно, был книготорговцем.
«Очевидно» – слово, которое герцог произнес намеренно – и про себя, и вслух. Были задействованы некоторые ресурсы, чтобы разузнать кое-что у отца во время примерки новой парадной одежды для одного из братьев Риччи.
Было установлено, что сын посещал прославленную школу в Авенье, а оттуда отправился в Милазию, оказавшись там в весьма драматичное для истории этого города время.
Он уехал из Милазии уже после убийства графа; в записях не указано, куда он отправился, что делал, но теперь он был дома с большими для такого молодого человека деньгами, и было непонятно, где и как он их получил.
Дело было неясным, но, вероятно, не имело никакой важности. Юный Черра мог быть ловким игроком или умелым вором (если он не занимался этим в Серессе, их это мало волновало). Или… он мог быть у кого-то на жалованье, и тогда это имело значение.
Также возможно, что он принадлежал к тем людям, которые могли быть полезны родному городу. Молодой человек, несомненно, получил очень хорошее образование.
Риччи принадлежал к тем людям, которые гордились своим умением проникать в сущность человека. Он решил, что имеет смысл побеседовать с молодым книготорговцем.
По крайней мере, человек, посещавший школу в Авенье, должен был его хотя бы развлечь. Риччи обнаружил, что ему недостает умных бесед на определенные темы. Это было неважно, но, конечно, это было важно.
Мой кузен, а теперь и деловой партнер, был добрым человеком. Можно даже было назвать его милым человеком, и он не возражал, если его поддразнивали по этому поводу. В то же время Алвизо не был глупцом. Вскоре после того, как мы стали совладельцами книжной лавки, он сообщил мне, что в то утро, когда я отсутствовал, отправившись на прогулку верхом на Джиле, приходил человек, который рассматривал непереплетенные карты побережья, но при этом не был похож на моряка. И что человек этот и задал обо мне пару не совсем случайных вопросов.
Человек приобрел карту Саврадии и ушел.
Я этого ожидал. Сересса гордилась тем, что она – свободная республика, но тем не менее внимательно следила за своими гражданами. Члены Совета Двенадцати наблюдали не только за угрозами извне.
Я ни для кого не представлял угрозы, но они желали сами в этом убедиться. Гуарино предупредил меня, когда я заезжал в Авенью по дороге домой, что, возможно, предстоят выборы нового герцога из числа членов совета и что мне следует обратить на это внимание.
– Я собираюсь стать владельцем книжной лавки, учитель, – ответил я тогда. – Зачем мне обращать внимание на такие вещи?
– Затем, что ты там живешь, и затем, что ты провел много лет здесь. Они узнают о тебе, Гвиданио, или захотят узнать. Будет лучше, если ты выяснишь все, что сможешь, о них, – пояснил он.
Мы уже поговорили о Милазии и о Морани ди Россо. Это произошло в первую же ночь моего возвращения в школу. Я рассказал учителю об убийстве человека во дворце в ту ночь, когда умер граф, но промолчал о том, что сделал шесть месяцев спустя – об убийстве другого человека в отместку за Морани. Гуарино был человеком честным и добродетельным. Я не хотел обременять его этим вторым убийством. Мы выбираем то, о чем хотим рассказать.
Он заплакал, когда услышал о Морани и его семье. Мы пошли в святилище и помолились за них. По правде говоря, это не принесло мне большого облегчения.
Я также не рассказал Гуарино о встречах с Адрией Риполи в Милазии и Бискио и о том, что она делала в обоих городах. То были не мои тайны, и я не мог ими делиться. Если бы Фолько захотел навестить своего старого учителя и по какой-то причине рассказать ему эту историю, он мог это сделать.
Странно было вести себя так осторожно с Гуарино, человеком, которому я доверял больше всех на свете. Я ощутил это, как еще один переходный момент в жизни, и принял на себя всю ответственность, потому что своим молчанием хотел защитить его и других, не себя. И это произошло тогда, когда я решил повернуться спиной к широкому миру, торговать книгами по медицине, поэзией, священными текстами Джада.
Тем не менее мир способен сам прийти к тебе, даже если ты ускакал от него на коне. Это было мне уроком.
Я уехал от Гуарино, поцеловав его на прощание и пообещав вернуться. Я не сказал ему, что страх стал отчасти причиной, заставившейся меня вернуться домой. Этим я защищал себя, свою гордость. Не знаю, что бы он мне ответил, он ведь хотел, чтобы я поехал в Милазию, считал, что его ученики обязаны служить миру и Богу, что это долг каждого человека.
Я поехал домой.
Заплатил кузену Алвизо столько, сколько он запросил за половину доли в деле. Это была очень справедливая сумма. Потом мы предложили владельцу соседней лавки, где продавали самые разнообразные товары – принадлежности для письма, мыло, очки, – уступить ее нам. Мы сломали стену между двумя лавками, убрали пыль и следы переделок и увеличили свои запасы товаров. Алвизо со своей семьей жил над лавкой.
По моему предложению мы продолжали торговать перьями для письма и очками. Мне казалось, что их уместно продавать вместе с книгами. Мылом мы торговать не стали, и я отнес целую коробку из оставшихся запасов матери. Зато мы нашли поставщика хороших свечей и прибавили их к товарам в лавке. Теперь, когда помещение расширилось, можно было поэффектнее выставить отдельные книжные листы и кожаные переплеты, в которые их можно переплести. У нас было много и готовых, переплетенных книг для тех, кто торопится (гости Серессы часто спешили) или кого цвет кожи волновал меньше, чем слова внутри.
В порту возле арсенала нанятый мною мальчик раздавал листки со сведениями о нашей лавке купцам, чьи корабли направлялись через море в честолюбивую Дубраву или плыли вдоль побережья. За пределами лагуны имелись рынки для продажи наших книг, и ни один город в мире не был расположен лучше, чтобы их обслуживать, чем Сересса, куда прибывали корабли со всего света.
Я устроил Джила у двух братьев, которые держали конюшню за пределами города со стороны материка, и три-четыре раза в неделю ходил туда пешком, чтобы выезжать коня, даже зимой.
Некоторое время – не слишком долго – я жил вместе с матерью, отцом и сестрой, потом нашел квартиру на верхнем этаже трехэтажного дома неподалеку от лавки и впервые в жизни стал жить один.
После Бискио я был обеспеченным человеком: у меня остались деньги от покупки доли в книжном деле, и мы неплохо зарабатывали. Может быть, имея книжную лавку в Серессе, сильно не разбогатеешь, но если умело ведешь дела (и в дополнение к этому переплетаешь книги), то с голоду не умрешь. Ну разве что все вокруг будут голодать. Я уже начал подумывать о том, чтобы вложить деньги в путешествие торгового судна. В конце концов, я же был гражданином Серессы.
Я приобрел маленькую картину Вьеро Виллани, изображавшую Джада-Воина на фоне неба над Родиасом, и повесил ее в своей квартире на стену рядом с креслом, где читал по вечерам при свете одной из свечей, которыми мы торговали. Так я чувствовал, что чего-то добился в этом мире, раз владею произведением искусства. Ел я обычно в одном из двух заведений на моей улице. В первом подавали свинину во всех видах, во втором – восточные блюда. В Серессе можно найти много всего, в том числе – самую разнообразную пищу. Я разыскивал друзей детства. Оказалось, что некоторые из них мне по-прежнему симпатичны, а некоторым до сих пор симпатичен я. Мы беседовали о политике и торговле; все в Серессе об этом говорили.
Я был вполне счастлив. Ближе к кварталу художников (более буйному, более интересному) находились таверны, где подавали не очень дорогие вина или эль, для постоянных посетителей – неразбавленные, и где одна-две девушки были со мной милы.
Раз в неделю я обедал дома. Матери помогала все та же кухарка, что и в мои детские годы до того, как я уехал в Авенью. Казалось, это было так давно.
В тот первый год одним из весенних вечеров, когда я обедал дома, отец сообщил мне с гордостью, что получил заказ на пошив мантии для брата временно назначенного герцога. Возможно, сказал он, если заказчик останется доволен, его даже попросят сшить что-нибудь для самого Риччи.
Портные ходили к своим клиентам на дом; наиболее известных приглашали в самые богатые палаццо Серессы. Возникали личные отношения, по этой причине профессия отца считалась занятием респектабельным.
– О чем вы говорили? – спросил я.
Отец улыбнулся, погладил бороду.
– В том числе и о тебе, – ответил он.
Вот почему я не очень удивился, когда несколько дней спустя получил приглашение посетить герцога Риччи. Я уже тогда знал обычаи своего города.
Удивление пришло в ночь накануне визита во дворец, когда я чуть не наткнулся на человека, вооруженного мечом, который искал меня.
В конце дня, закрыв лавку, я направился в квартал художников. Я редко бывал в этом отдаленном районе. Немногие туда ходили без особой необходимости. Эта часть Серессы была еще и кварталом красильщиков кож, и вонь там стояла ужасная. Конечно, художники селились в этом квартале, потому что жилье там стоило недорого по меркам нашего дорогого города.
На полпути между нашей лавкой и этим кварталом, немного в стороне от Большого Канала, располагались несколько таверн и борделей, которые мне нравились. Я прошел по выгнутому мостику прямо перед ними и миновал бочку, принадлежавшую молодому слепому – бывшему моряку, – он каждый день просил тут милостыню. Слепой к этому времени уже ушел туда, где обычно ужинал и ночевал, но, надо сказать, он собирал приличные деньги, сидя на своей бочке. Он рассказывал интересные истории, был замечательным сплетником, узнавал людей по голосам и даже по походке. Его звали Пеполо. Я часто беседовал с ним, а потом давал несколько монет.
Одного он никогда не рассказывал: почему его ослепили. Почти наверняка это сделали за какой-то очень серьезный проступок в открытом море; лишением зрения наказывали только за тяжкие преступления. У меня не было желания спрашивать или судить его. Я и сам убивал людей.