Но нет, он – заботливый, гордый, любящий отец или был им прежде (теперь он мертв). Ему было тяжело видеть, как сын отправился за море в Сарантий, но он не сумел отказать ему в праве так поступить.
Несколько минут назад Фолько Чино, уродившийся высокомерным и проницательным одновременно, напомнил, что ему необходимо жить, чтобы защитить младших детей. Что они будут ужасно уязвимы, если он умрет раньше, чем они станут совершеннолетними и проявят доблесть, если они вообще ее проявят.
А теперь он мертв. Им от него никакой пользы, никакой защиты. Он смотрит вниз в каком-то странном промежуточном состоянии, а его маленькие сыновья остались беззащитными в этом мире, и он знает этот мир. Раньше знал.
У них нет ни единого шанса, думает Монтикола, и от этого ему хочется плакать (разве мертвые плачут?). Им никак не выжить после его смерти.
Джиневра, возможно, выживет – в качестве чьего-нибудь трофея. Его брат, которого он тоже любил, вероятно, будет убит вместе с мальчиками. Ремиджио – слишком заманчивый приз. Города Батиары передерутся, как голодные псы, чтобы заполучить его.
Выходит, все, что он делал, оказалось совершенно напрасным. Он не оставил никакого наследства из-за глупого, обиженного, жаждущего убить его Альдо Чино, который лежит на земле у входа в святилище, погибший от руки Фолько.
Если бы Теобальдо мог видеть Альдо в этом пространстве, если бы тот каким-то образом тоже парил здесь (где бы это место ни находилось), он бы рискнул своей надеждой попасть к Джаду в свет, лишь бы высказать ему, что именно он о нем думает. Нельзя убить мертвого человека, наверное, но вдруг можно сказать ему, что бы вы хотели с ним сделать, и пусть Бог тоже это знает.
Ему следовало остерегаться чего-то вроде броска кинжала, когда он снова заговорил о сестре Фолько. Все знали, что Альдо ее любил.
Эта мысль жжет его даже здесь, пока он, невидимый, парит над живыми.
Это произошло из-за Труссио. Монтикола потерял бдительность. Он даже не очень понимал, что говорит. Он с яростью твердил Фолько, что хочет убить того, но истина – истина его души – в том, что он хотел освободиться от горя, дать выход горю, выход… сюда.
Недостойное желание, ведь столько людей зависело от него – его дети, дети Джиневры, – и Фолько сказал ему о том же.
А теперь он больше ничего не может сделать, только ждать, простит ли Джад ему грехи, потому что он по-настоящему любил некоторых людей и не совершил и половины тех преступлений, которые ему приписывали все эти годы.
У Монтиколы возникает мысль. Парящий в воздухе облачный завиток одной мысли. И поскольку он всегда был порывистым, всегда считал, что может сделать то, чего не могут другие, он напрягает волю того, что осталось здесь от него – от Теобальдо Монтиколы ди Ремиджио, самого лучшего военачальника в Батиаре, если не во всем мире, – и направляет усилие на Фолько и на того молодого человека из Серессы, который ему понравился, стоящего рядом с д’Акорси. Он старается превратить свою мысль, свое страстное желание, в нечто вроде кинжала, брошенного с высоты.
Он швыряет им вниз свое страстное требование, швыряет и швыряет со всей силы, вместе с тоской и отчаянием, но уже чувствует, как сумеречное пространство начинает меняться. Кажется, это не то место, где можно остаться надолго.
Монтикола видит, как люди вокруг его лежащего тела уменьшаются, удаляются. Он больше ничего не может сделать для них или с ними. Он может только плыть – и ждать того, что произойдет сейчас и навсегда. Он думает о том, что любил тот мир, который создал Джад, и свое место в нем.
И тогда Монтикола начинает искренне молиться, прося у Джада благословения для Джиневры и детей, для брата, который был ему дорог всю его жизнь на земле. Он желает, чтобы его вспоминали настолько честно, насколько это возможно в бесчестное время. Возможно, я желаю слишком многого, думает он, когда мысль подходит к концу.
Он смотрел туда, где был свет, как ему казалось, и не знал, станет ли он его светом, существует ли милосердие для таких людей, каким был он? Он жаждал этого, но не знал, потому что никому из нас не дано знать.
Ашариты всю зиму окружали огромные стена Сарантия, не прекращая осаду в холодные месяцы и не пропуская в город продовольствие.
Весной, когда подоспели новые солдаты и добавочные орудия, они возобновили наступление. Запасы, которые потребовались ашаритам, чтобы перезимовать под стенами города, объяснил Труссио священнослужителю Нардо, были ужасным расточительством. Они противоречили здравому смыслу, учитывая потери людей и животных от зимнего холода и болезней и затраты на обеспечение (неадекватное) пищей, кровом и теплом, которое дало возможность уцелеть хотя бы части солдат завоевателей.
Подобное можно оправдать только свирепой страстью, сказал Труссио. Но к тому времени те, кто находился в стенах города, уже поняли, что у калифа Гурчу этой страсти в избытке. Он хотел получить город, хотел их всех уничтожить, и ему было наплевать, сколько солдат его собственной армии погибнет зимой или в схватках, – лишь бы взять Сарантий.
И он не сомневался, что возьмет его. Этим утром. За несколько недель до встречи у святилища и обители далеко на западе, где погибнет отец Труссио, думая о сыне. Той самой обители, которую покинул Нардо Сарцерола, чтобы отправиться в Город Городов.
Как может человек утверждать, что он понимает пути мира Джада?
Нардо не был солдатом, но молитвы и благочестие несомненно помогут спасти город, думал он, отправляясь сюда год назад. Больше он так не думал, хотя вера все еще не оставила его. Он знал, что умрет с этой верой.
Они провели эту ночь, последнюю ночь, в объятиях друг друга, в темноте, он и Труссио, слишком уставшие, слишком голодные, чтобы заниматься любовью, но еще живые, еще нуждающиеся в тепле, которое могла дать душа другого человека, особенно если была любовь. Нардо знал, что сын Теобальдо Монтиколы находится в городе, его отец сказал об этом на дороге год назад. Он отыскал этого сына, когда добрался сюда, чтобы приветствовать его, рассказать свою историю, объяснить, почему он приехал. Произошедшее между ними даже отдаленно не напоминало то, чего он мог ожидать. Это было благословение Бога до последнего момента.
На восходе солнца они стояли вместе с другими оставшимися в живых перед зияющей раной в стенах, пробитых вражескими ядрами, и Нардо понимал, что это конец. Последний восход солнца, последняя птичья песнь, последнее дуновение предрассветного ветерка. Огромные стены и море защищали город тысячу лет. Сегодня им это не удастся.
Со стороны вражеского войска новой стеной поднимался шум – как раз там, где лежали обломки, разбитые и бесполезные.
Нардо почувствовал, как Труссио сжал его руку, когда Восточный патриарх закончил утреннюю молитву теми словами и пением, которые были здесь приняты.
Когда-то Нардо назвал бы это ересью, достойной сожжения на костре. Но не теперь, хотя сожжение было впереди.
Защитники встали. Все они были такими слабыми и немощными от голода. Истощенные люди, помогающие друг другу подняться. Нардо посмотрел на высокого мужчину, которого любил; сердечного друга, так неожиданно обретенного здесь, в самом конце пути, и увидел в глазах Труссио, что и он, Нардо Сарцерола, тоже любим, как это ни удивительно.
Позади них раздались шаги. К ним приближался император, который раньше стоял рядом с патриархом. Он приветствовал Труссио Монтиколу, наследника Ремиджио, одного из самых высокопоставленных людей среди тех, кто прибыл в Сарантий, – и остался. Расцеловал его в обе щеки, в губы, а потом так же поцеловал Нардо, каким бы недостойным такой чести ни считал себя молодой священнослужитель. Однако он был здесь, стоял рядом с этими двумя людьми.
Император произнес своим легким, мягким голосом:
– Сегодня мы встретимся с нашим Богом и сможем рассказать ему, что сохранили веру.
Никто другой в мире джаддитов этого не сделал, подумал Нардо. Но не сказал этого. Сейчас не время.
Император пошел дальше, чтобы приветствовать других и обменяться с ними последними словами.
Нардо неловко держал копье, ощущая себя тяжелым в доспехах, которые его заставили надеть; он посмотрел на Труссио.
– До свидания, – сказал тот. – Ты был не заслуженным мною даром нежности. Я здесь, и я тебя люблю. Постарайся не бояться.
Нардо покачал головой:
– Я уже далек от страха. Мы с тобой сегодня будем у Бога, в свете.
Труссио ответил своей легкой полуулыбкой и покачал красивой головой:
– На моем имени лежит слишком много грехов. Думаю, я туда не попаду.
Нардо с усилием выдавил из себя ответную улыбку.
– У меня немного грехов, а ты принадлежишь мне. Я проведу тебя к Джаду, в свет. Вот увидишь, любимый.
Бой барабанов за проломом в стене. Громкие команды, затем шум – рев – многих голосов, приближающихся к ним. Уже приближающихся.
Император крикнул, чтобы они выстроились. Знамена Джада и Сарантия развевались рядом с ним в руках мальчиков. Им должно быть так страшно, подумал Нардо. Труссио повернулся и вышел вперед, в самый первый ряд, чтобы принять на себя первый удар, когда начнется приступ. А раз он так сделал, Нардо в доспехах поверх желтой одежды священника поступил так же. И в то утро, когда город пал, они умерли вместе – рядом с последним императором Сарантия.
Глава 16
Я готов клясться до последнего вздоха, что сразу же после того, как Теобальдо Монтикола умер, на монастырском дворе поднялся ветер.
Не представляю себе, что я мог сделать, чтобы не допустить того, что здесь случилось. Но мне до сих пор снится в тревожных снах, как я откидываю в сторону руку Альдо или своим телом отталкиваю его самого, или что я – рядом с Монтиколой, вижу выхваченный кинжал и толкаю герцога с предостерегающим криком, и он остается жить.