Каким был бы наш мир, если бы это было так?
Возможно, насколько часто мы видим сны о том, что нам бы хотелось осуществить, настолько же часто снится и то, что мы желали бы изменить. Время несет нас вперед, но наши мысли возвращают нас обратно.
Не стану утверждать, что любил Теобальдо Монтиколу, это было бы неправдой. Я уважал и боялся его. Но он хорошо относился ко мне с момента нашей встречи на дороге, так близко от того места, где закончилась его жизнь. Монтикола был весомой личностью. Он не должен был погибнуть вот так.
Как и Альдо Чино д’Акорси, если уж на то пошло. Тоже печальный конец жизни – погибнуть от руки кузена, которого любил, а после смерти быть отданным армии Монтиколы с разрешением делать с телом все, что им будет угодно, – а всем известно, что некоторые вещи, сделанные с телом, губят душу. Солдаты изуродовали его тело, об этом всем известно.
Что, если бы Монтикола не сказал в тот момент того, что он сказал о Фолько и его отце? Об этом я тоже думал, и не только бессонными ночами. Сохранил бы Альдо спокойствие? Сошлись бы Фолько и Монтикола в схватке во дворе монастыря? Мне кажется, они оба не хотели этого. Тогда – не хотели.
Сказанные слова не должны становиться смертным приговором, но могут им стать и стали.
Убийство кузена и выдача его тела должны были больно ранить Фолько. Отдать Альдо людям из Ремиджио было правильным поступком, это было необходимо, но даже этого, как и убийства Альдо, могло оказаться недостаточно, чтобы не ввергнуть Батиару в ужасную войну. Она могла начаться в тот же день, к западу от стен обители, где собрались две огромные армии.
Но нет. Колокола звонили над нами. Сарантий пал, и осознание этой катастрофы бросало тень на все, даже на убийство правителя Ремиджио.
Тем не менее ветер действительно поднялся, я клянусь. И это был не обычный ветер.
Не могу вам объяснить, откуда я это знаю, но знаю. Возможно, потому, что вместе с бешеным порывом – холодный ветер в теплый день – мне в голову пришла мысль. Она была мне послана, навязана… никогда не мог подобрать правильных слов. Но в тот момент я понял, что надо сделать, мне казалось, что у меня нет иного выбора.
Фолько д’Акорси отвернулся от двух лежащих на земле тел, и взгляд его единственного глаза встретился с моим. Он тоже это чувствует, подумал я. Мне кажется, д’Акорси подумал то же обо мне.
В тот же день он продиктовал письмо священнослужителям, и они переписали его несколько раз. Фолько подписал все копии и попросил Старшего Брата заверить их. Мне он вручил две копии и дал инструкции. Фолько действовал хладнокровно и точно, а потом вернулся в святилище и молился всю ночь. Я молился рядом с ним.
Сарантий пал. Ему позволили пасть. В какой-то момент, ближе к рассвету, Фолько посмотрел на меня, и мы вышли наружу на онемевших ногах. У нас состоялся тихий разговор под последними звездами, в холоде утра, у двери, возле которой недавно умерли два человека.
В основном говорил Фолько, а я слушал. Он уже знал, куда я отправлюсь, и поэтому дал мне две копии своего письма. Когда он закончил говорить, я кивнул. Я был готов ехать – все было решено. Ветер…
Перед тем, как мы снова вернулись в святилище, я попросил у Фолько двух коней. Он подозвал своего человека, которого я раньше не заметил в темноте. Джан вышел вперед и выслушал указания. Мы пошли вместе в их лагерь, и мне дали коней. Брунетто нашел меня там; я знал, что он меня найдет. Он должен был присматривать за мной. Мы выехали в предрассветный час в сторону восходящего солнца.
Джиневра делла Валле находилась в Ремиджио – в городе, который остался беззащитен перед всем миром. У нее было двое маленьких детей, лишившихся отца.
«Если он погибнет в этом походе, я прикажу вас убить», сказала она тогда.
Я отправился к ней.
– Это не имеет ко мне никакого отношения! – кричал Верховный патриарх Джада со своего трона в зале, полном встревоженных людей, его самых главных советников. – Когда происходили почти все эти события на Востоке, меня здесь еще не было!
Не совсем правда. Он был патриархом в Родиасе уже больше двух лет. Но что он мог бы поделать?
Они получили известие о падении Сарантия.
Ужас был ясно написан на лицах людей в этом роскошно украшенном помещении. В кои-то веки это не было притворством. Видя это, видя рыдающих людей, патриарх еще больше нервничал и сердился. Неужели они и правда собираются обвинить в этом его? Некоторые могут попытаться – он это знал!
Внезапно патриарх объявил, что заканчивает собрание и сейчас они снова помолятся. Это сочтут благочестивой реакцией, а у него будет время на то, чтобы собраться с мыслями!
Увы, за то время, пока он руководил общими молитвами в течение редкой послеполуденной службы в святилище дворца, у него не возникло никаких новых идей.
Тогда патриарх потребовал дать ему побыть в одиночестве. Вечерние молитвы он провел в обществе всего трех священнослужителей в своих покоях перед маленьким алтарем. Поужинал в одиночестве и лег спать рано, без компаньонки. Оставшись в темноте и одиночестве, не считая стражника и слуги, он в какой-то момент с изумлением обнаружил, что и сам плачет.
Молодой человек, погрязший в роскоши и почти неограниченной власти, наслаждался своим положением патриарха. Что бы он ни пожелал или потребовал, все тут же преподносилось ему людьми, старающимися угодить.
В темноте, ночью после того дня, когда они узнали о падении Сарантия, Скарсоне Сарди понял (можно сказать, с опозданием), что обладание властью влечет за собой ответственность. А еще понял, что некоторые события нельзя отменить и что эти события способны изменить мир.
Скарсоне бросил попытки уснуть. Потребовал принести светильники и свое любимое вино из Кандарии (кое-что он не собирался отменять, для этого ведь нет причин, не правда ли?), вызвал главного секретаря. Да, была середина ночи, но Город Городов пал, там гибли люди и пылали пожары. Секретарь мог и поработать!
Первое письмо было в Фиренту, к дяде.
Скарсоне приказал Пьеро Сарди (никогда раньше он не отдавал ему приказов) отказаться от мысли осадить Бискио. Подобного не должно произойти в этом году. Миру джаддитов предписывалось облачиться в траур до осени, и любые военные действия, любые конфликты приведут к отлучению провинившихся от всех ритуалов и служб, в том числе свадебных, посвященных рождению и похоронам и поминанию душ умерших.
Все правители городов-государств и стран, поклоняющихся их Богу, получат такое же предупреждение, писал патриарх дяде. Запад будет скорбеть о Сарантии и замаливать свою общую вину за его падение.
В следующем году наступит следующий год. Но мир, заявил Скарсоне, может сделать паузу, пусть даже он не может остановиться совсем.
Ему понравилась эта фраза. Он так и не уснул после письма. Приказал слугам вызвать придворных священников и начал утреннюю службу необычайно рано, поразив их и немного – себя самого.
Скарсоне пришло в голову, что, хотя его действительно не было в Родиасе в годы, предшествующие завоеванию ашаритов на Востоке, его запомнят – возможно, навсегда – как Верховного патриарха, при котором Сарантий пал, не получив поддержки от Запада, несмотря на неоднократные мольбы. Патриарху это не понравилось.
Всю неделю обряды совершались с особенным старанием; патриарх даже велел прибавить полуденную службу в честь Восходящего Солнца. Больше, чем когда-либо раньше, Скарсоне был занят перепиской. Он намеревался принудить всех соблюдать годичное перемирие в Батиаре и за ее границами и оповещал об этом занимающих важные посты.
Несколько дней спустя пришло сообщение о другой смерти.
Было бы неправдой сказать, что много людей оплакивали внезапную гибель жестокого и неуправляемого Теобальдо Монтиколы. Но с его смертью возникли новые проблемы.
Два советника быстро напомнили патриарху очевидное: нет явного лидера, который сменил бы Монтиколу в Ремиджио, потому что его сын и наследник тоже погиб этой весной. «На Востоке», – как они выразились.
На Скарсоне Сарди эта уклончивость не произвела впечатления, хотя он и понимал, почему они так сказали. Труссио Монтикола пал, как герой Джада в Сарантии. Другие сыновья его отца были очень юны, они только что стали законными детьми после женитьбы Монтиколы на их матери, поэтому Ремиджио могло ожидать много разных вариантов будущего, и – да, управление городом из Родиаса было, несомненно, одним из них.
Верховный патриарх был готов благородно взять на себя задачу защитить мальчиков и их бедную мать именем Бога – и получить при этом контроль над хорошим портом и гаванью.
Однако эти мысли возникли у него до того, как от неожиданного отправителя пришло другое письмо, которое изменило эти планы.
Время было неспокойное. Оглядываясь назад, Скарсоне Сарди вспоминал ту весну, как бессвязную череду молитв и разнообразных действий, выполняя которые он и сам, можно сказать, сильно изменился.
Они тревожили народ, эти изменения, многие из которых не всегда были разумными (и безопасными) в таком месте, как Родиас, где сталкивались самые разные честолюбивые устремления, но молодой Верховный патриарх понял, что это не должно его волновать.
А вот падение Города Городов – должно. Скарсоне остро осознавал, что в зависимости от того, как он сейчас себя поведет, о нем будет судить Бог и грядущие поколения.
Патриарх так и не собрал войска Запада для спасения Сарантия. Слишком много противоречащих друг другу целей и желаний при дворах различных правителей, слишком много ненависти, слишком большой страх перед ашаритами. Любая война на Востоке была чрезвычайно опасной. Нужно было как следует защищать город раньше, а не пытаться отбить его теперь.
Ни одно мощное, объединенное, горящее местью войско Джада так и не отправилось на Восток.
Скарсоне Сарди делал, что мог. Он упрашивал, приказывал, насмехался. Писал письма, грозил разоблачением и отлучением от церкви. Патриарх вызывал в Родиас королей и князей. Иногда они приезжали. Говорили правильные, ни к чему их не обязывающие слова. Он ни разу в жизни не произнес слово «Ашариас» – новое название, данное неверными городу, который был Сарантием. Отказывался разрешать ему слетать со своих губ и не позволял никому произносить это слово в его присутствии.