Они уезжали все дальше от этого места, и ужас постепенно стихал. Елена вытерла тряпицей холодный пот с лица. Она чувствовала, как постепенно успокаивается сердце, однако не смотрела налево, только – прямо перед собой; понимала, что там деревья, но не смотрела на них.
Позже в тот же день она подошла к маленькому святилищу Джада под куполом, окруженному низкой оградой. Купцы захотели остановиться и помолиться, двое из ее спутников тоже. Елена не пошла внутрь. В тот день не пошла. Она осталась снаружи вместе с третьим охранником.
Позже Елена все же вошла в святилище. Она увидела, что свод украшает старое мозаичное изображение бога джаддитов, на котором он был худым, темноглазым и чернобородым, как принято на Востоке. Он выглядел могущественным, таинственным, но это был не ее бог. Время от времени на пол падали кусочки смальты – эта мозаика была создана очень давно. Елена иногда думала о том, кто же ее создал. Священники не знали – мозаика была слишком древней, появилась в совсем давние времена. Всегда что-то теряется, в том числе знание.
В тот первый день они с охранником прошли немного дальше по тихой дороге. Был приятный день, листья меняли цвет, но еще не опадали, воздух был прозрачным и ясным. Потом она все это вспомнила.
Они вошли в деревню, расположенную прямо за святилищем, ничем не огороженную, никаким забором. Это была крошечная деревушка, в которой жили угольщики, охотники, заготовители, те, кто обрабатывал клочки земли, которые Елена заметила к югу от дороги. Вместе им было безопаснее, удобнее, теплее от присутствия других людей. И святилище с кладбищем были рядом.
Навстречу вышла собака. Вообще таких собак следовало опасаться, но эта была не злая – золотистого цвета, осторожно-любопытная. Елена протянула руку, несмотря на предостерегающий возглас спутника, и собака лизнула ее пальцы, потом прижалась головой к ее ногам.
– У вас появился друг! – крикнула ей с улыбкой женщина, стоявшая в дверях.
– Кажется, да, – ответила Елена, улыбаясь в ответ.
– У меня греется суп, если вы голодны, – предложила женщина.
– Это было бы чудесно, – сказала Елена.
Она так и не уехала из той деревни до конца своей жизни, которая продолжалась долго, несмотря на насилие, пришедшее в мир и не миновавшее даже этот уголок.
Однажды ночью к дому Елены прискакал на коне очень высокий мужчина с жестокими глазами, у которого была рана от сабли, – поскольку к тому времени прошел слух, что в деревне появилась целительница. Елена впустила мужчину в свой дом тайком, потому что за ним охотились ашариты, его присутствие ставило под угрозу всех жителей деревни.
Она провела его в приемную комнату, очистила и перевязала ему рану при свете фонаря. Они немного поговорили. Мужчина поблагодарил ее, но не захотел остаться. Он понимал, что несет с собой опасность, поэтому заплатил ей и ускакал в темноту.
Мужчина возвращался много раз – всегда ночью, всегда тайком, всегда преследуемый, снова раненый или приводил другого раненого. Покидая Елену, он возвращался на войну, к жизни вечного мятежника. Изредка он все же оставался на ночь, ложился с Еленой в поисках утешения и успокоения; они дарили друг другу страсть и любовь, заботу и защиту. Елена оставалась для него убежищем всегда, до конца своих дней.
Убежище найти трудно. Иногда мы сами не понимаем, почему то или иное место становится для нас домом. Мы накапливаем воспоминания, которые превращаются в нас самих, потом в то, чем мы были раньше, – мы понимаем это, когда оглядываемся назад. Мы живем в свете, который приходит к нам.
Глава 17
Брунетто был со мной почти весь обратный путь от того места, где умер Теобальдо Монтикола. Он был вместе со мной во время многих путешествий, которые я совершил в своей жизни верхом и по морю, но этот рассказ не о них. Он – о событиях, в которых я принимал участие, и о людях тех далеких лет, когда я был молод и соприкасался с жизнью, более яркой, чем моя собственная.
Брунетто был мне другом все эти годы. Он знает, по-моему, как это ценно для меня. Я вспоминаю утро, когда мы познакомились и я чуть не погиб от стрелы, выпущенной по приказу отца Адрии, стоя в дверном проеме дома, в котором жил.
В тот год, отправившись верхом на Восток, я заставил его покинуть меня там, где дорога разветвлялась в нескольких днях пути от Ремиджио. Я совершал поступок, вероятно, грозящий смертью, и не было никакой необходимости, никакой причины, чтобы он рисковал вместе со мной. Я дал ему одно из двух писем, которые доверил мне Фолько, чтобы он передал его герцогу Серессы.
Лучше, если я приеду один, решил я тогда. Никто из имеющих какой-то ранг – а я имел звание и должность, поскольку выполнял поручение Серессы, – никогда не путешествовал по Батиаре в одиночестве, и то, что я появлюсь у ворот Ремиджио без сопровождающих, должно о чем-то говорить.
По крайней мере, я на это надеялся. Она сказала тогда, что убьет меня, если он умрет.
Горе (и страх) – ее и всего Ремиджио – еще свежая, зияющая рана. Теперь они лишились защиты: женщина, двое детей, город. Я поступал глупо, отправляясь туда, и Брунетто твердил мне об этом всю дорогу, а мне даже нечего было ему ответить. Мысль об этом просто пришла ко мне во дворе обители. Это показалось мне правильным, но я также чувствовал, что это не совсем мое собственное решение. Оно было мне послано. Не буду пытаться дать этому лучшее объяснение даже сейчас, много лет спустя.
Ветреным утром я увидел Ремиджио, а за ним – море, серое и бурное. Иногда мне кажется, что в моих воспоминаниях о том времени всегда ветрено. Понимаю, что это неправда, но, как говорят у нас в Серессе, правде и воспоминаниям не всегда легко танцевать вместе.
Я приехал, как и предполагал, уже после того, как пришло известие о случившемся, но опередив на много дней армию Ремиджио, везущую тело своего правителя.
Мне открыли ворота, и я въехал в город. Я был одиноким всадником, не представлял угрозы, а стражник на стене помнил меня и подтвердил, что я именно тот, кем назвался. Сересса защищала и определяла меня.
Меня проводили во дворец. По дороге я видел признаки того, что строительство прекратили. Все теперь прекратится в Ремиджио, за исключением, возможно, барабанного боя страха, который наверняка будет расти. Улицы были сверхъестественно пусты для весеннего утра. Я осознал, что колокола в святилище и на часовой башне не звонят. Интересно, когда они замолчали? Меня обдувал ветер с моря.
У ворот дворца у меня приняли коня. Передо мной открылась дверь, и я сразу вспомнил эту роскошную, красивую комнату. Я не переоделся после путешествия верхом, остался пыльным и грязным; возможно, это могли счесть проявлением неуважения, но выбор был не мой. Я бы с радостью где-нибудь помылся и переоделся. Никто не объявил официально о моем прибытии, когда я вошел, хотя, очевидно, о моем приезде знали, раз во дворец отправили гонца от ворот.
– О, смотрите, – произнесла Джиневра делла Валле. – Сересса снова оказывает нам честь.
Совсем другой голос по сравнению с прошлым разом, когда все видели ее радость при виде меня – или притворную радость. На этот раз в нем звучала холодная горечь. Помню, что вздрогнул.
Джиневра не сидела на одном из двух тронов. Она стоял перед ними в длинном черном платье с поясом, ее волосы были уложены под черной кружевной шапочкой. Рядом с ней, на ступеньку ниже, стоял Герардо Монтикола, брат с искалеченной рукой. Тот, который никогда не был солдатом, не то что командующим. У этого человека имелись другие таланты.
В прошлый раз здесь находилось человек сорок или больше, теперь их было восемь или десять, и столько же вооруженных стражников. Я чувствовал страх и гнев, заполнившие комнату. Мне пришло в голову, что, может быть, разумнее опуститься на колени.
Но я не мог встать на колени. Я все еще был представителем герцога Серессы и совета, а мы были сильнее и гораздо значительнее, чем Ремиджио. Существовали определенные правила.
С тех пор я бывал в такой ситуации один или два раза. Твоя роль может ограничивать тебя и управлять тобой с риском для твоей жизни. Такое случается. Иногда люди погибают.
Я все-таки поклонился. Подошел на несколько шагов ближе и снова поклонился им обоим. Выпрямившись, я держал голову так высоко, как мог.
«Ты – Сересса», – сказал я себе.
Они ждали. Никто не заговорил, поэтому пришлось это сделать мне. Я сказал осторожно:
– Моя печаль велика, моя госпожа, мой господин. Я был там, я видел, как его убили. И видел, как человека, который его убил, тоже убили. Я знаю, что его везут домой.
– Мы тоже все это знаем, – сказал Герардо Монтикола. – Зачем вы здесь? – Его голос звучал резко, ломко, был полон горя и гнева.
Конечно, это был хороший вопрос. В моем распоряжении имелось несколько дней, чтобы придумать ответ. Как выяснилось, я из тех людей, которым нужно время, чтобы подумать.
– У меня есть письмо для вас и – если позволите – пара мыслей, которыми я хотел бы поделиться.
– Зачем мне ваши мысли? – спросила Джиневра.
Брат герцога бросил на нее быстрый взгляд. Выражение ее лица не изменилось, но она это заметила и пояснила:
– Я сказала этому человеку, что убью его, если Теобальдо умрет.
– Почему именно его? – спросил Герардо.
– У меня были причины, – ответила она.
Среди немногих присутствующих там я заметил высокого, поразительно красивого мужчину. Мне было известно, кто он такой. Я никогда его не встречал, но слава о нем, как и разные истории, разлетелась по всей стране. Это наверняка был Меркати, художник, который работал здесь над несколькими заказами, поскольку в Ремиджио постоянно строили и украшали. Еще один человек, за которого боролись Теобальдо и Фолько, а кроме того, его хотели заполучить Мачера, Фирента и Верховный патриарх. Он был лучшим художником тех дней и оставался им еще много лет потом. Мы его тоже зазывали. Сересса никогда не отставала, когда речь шла о символах статуса.