Теперь Меркати не останется в Ремиджио. Не потому, что ему грозит какая-то опасность, просто этот человек ехал туда, где ему платили, а без армии наемников под командованием правителя деньги здесь скоро станут проблемой. Я видел, что Меркати следит за нами с настороженностью хищника. Мы были кроликами в поле, а он – ястребом в небе.
Он извлечет пользу из этого дня, подумал я. Мы для этого человека – не повод для печали или заботы, мы – материал для картины или скульптуры. Наши лица, позы, настроение в комнате, утренний свет из окон.
Художники, подумал я (в первый раз, но не в последний), могут быть холодными людьми.
Потом я забыл о Меркати, потому что Джиневра сказала:
– Я тогда говорила серьезно, Гвиданио Черра. Я это предвидела.
Я сглотнул.
– Если бы я был способен помешать этому, моя госпожа, я бы сделал это, как бы ни рисковал сам. И я действительно пытался это сделать. Но я стоял… не с той стороны.
– Не с той стороны, – с горечью повторила она. – Как точно сказано. Люди погибают за то, что оказываются не с той стороны, знаете ли.
– Моя госпожа, я хотел сказать, что, когда…
– Я понимаю, что вы хотели сказать. Вы говорили, что у вас есть для меня письмо.
Кажется, мне не грозила немедленная смерть. Это трудно объяснить, ведь я действительно думал всю дорогу до Ремиджио и даже входя в эту комнату, что эта женщина, возможно, прикажет меня убить. Брунетто, пытаясь уговорить меня не ездить сюда, опасался того же – не один я так думал.
– Есть, – ответил я и полез за ним в кошель.
– Оно от?.. – Это спросил Герардо, низким голосом, голосом, проникавшим повсюду.
Я набрал в грудь воздуха.
– Оно от Фолько д’Акорси.
Никто из них не заговорил, и остальные тоже молчали, разумеется. Я заметил, как художник подался вперед, пожирая нас взглядом. Подойдя к возвышению, я протянул письмо рукой, дрожь которой мне удалось остановить. Герардо взял его у меня, оглянулся на Джиневру делла Валле. Она кивнула, и он распечатал его.
– Вы знаете, что там написано? – спросила она у меня.
– Знаю, госпожа. Мне поручено вам сказать, что такие же письма отправлены в каждый из крупных городов-государств в Батиаре и патриарху.
– И в этом письме говорится?
Герардо читал письмо. Он подошел к окну, чтобы лучше видеть. Но Джиневра смотрела на меня. Я помнил, как Фолько диктовал это письмо писцам в обители, где все еще звенели колокола. Он хотел, чтобы я стоял рядом с ним в это время, поэтому я знал.
Я произнес в полной тишине:
– Фолько заявляет: он с его отцом знали, что Теобальдо Монтикола никогда не причинял никакого вреда их сестре и дочери Ванетте, что она подтвердила это клятвой у алтаря, и ее также осмотрели. Фолько говорит, что сожалеет о том, что они это сделали, и каждый день молится о прощении. Их отец решил, что будет полезно в конфликте с семейством Монтикола распространить слух о насилии. Когда Ванетта Чино умерла, не осталось никого, кто мог опровергнуть этот слух, и в любом случае сестра никогда не посмела бы пойти против отца. И Фолько тоже, хотя понимает, что ему следовало это сделать. Это шрам на его душе, заявляет он.
Дальше он пишет, что этим письмом гарантирует независимость Ремиджио и безопасность вдовы и детей Теобальдо Монтиколы, пока он, Фолько, будет жить. Любому войску, от армии наемников до армии патриарха или города-государства, которое попытается навязать свою волю этому городу, придется сражаться с армией Акорси, и он клянется в этом перед Джадом, отдавая дань памяти правителю, погибшему так рано и так несправедливо.
Теперь все знают об этом письме, конечно; все знали его наизусть к концу той весны. Он стало ударом грома в нашем мире.
Но тогда это письмо было впервые прочитано адресатом, а его содержание рассказано вслух.
Я думал, что Джиневра, возможно, зарыдает, но ошибся. Она лишь посмотрела на своего деверя, тот кивнул. Это Герардо, как я видел, был близок к слезам.
– Этого недостаточно, – сказала Джиневра делла Валле – совсем не то, что все присутствующие там, включая меня, ожидали услышать.
Я сказал (удивив себя):
– Ничто не может быть достаточным, моя госпожа. Мертвых невозможно вернуть. Мы можем постараться лишь уменьшить хаос от их потери.
– Хаос от их потери, – передразнила она меня. – Как красноречиво. А вы знаете, что такое хаос, Данино?
Детское имя. Любимое обращение ко мне Монтиколы, возможно, заслуженное.
Я опустил голову. В тот момент в мои мысли внезапно вошла Адрия и ее смерть, тоже от клинка. Понимание, что я никогда больше ее не увижу, никогда в жизни, когда бы она ни закончилась. Но я ничего не сказал, это было неуместно. Что бы я ни чувствовал, это было не то же самое, и я это понимал.
Джиневра потеряла мужа, а этот город – свой щит.
– Армия наемников, которая нападет на нас, может оказаться нашей собственной, – произнес Герардо Монтикола, все еще стоящий у окна.
– Вы не доверяете их командирам?
– Я верил в их преданность моему брату, но удобный случай подогревает амбиции.
– Но это письмо…
Я считаю, что именно в то утро начал становиться человеком, который способен дорасти до понимания власти и мира. Я все время высказывал мысли, которые удивляли меня самого. Но я пытался – понять, повлиять на положение дел наилучшим образом. Мне хотелось, чтобы все было если не в порядке, то, по крайней мере, не привело к разрушению.
Герардо повернулся к Джиневре, он отвечал ей, а не мне:
– Это письмо, возможно, их сдержит.
– И поэтому? – спросила Джиневра. Она была очень бледной.
– И поэтому командиры армии, особенно Гаэтан, могут согласиться, получив звания и деньги, возглавить наши войска. Некоторые, возможно, уйдут, но другие останутся и продолжат быть нашей армией, и тогда у города будут деньги.
– Похоже, еще будет время это уладить, – сказал я. – Не думаю, что в этом году предпримут какие-то военные действия после…
– После Сарантия. Нет. Я согласен. – Герардо посмотрел на меня. – Требовалось мужество, чтобы приехать сюда.
Я ничего не ответил. Мы оба повернулись к женщине на помосте.
– Это правда, – в конце концов произнесла она. – Вы упомянули, что хотите сказать еще о чем-то.
«Зачем мне нужны ваши мысли?» – спросила она несколько минут назад.
События могут меняться по мере того, как они разворачиваются, иногда быстро. Иногда даже к лучшему.
– Я думаю, Сересса поддержит Фолько в этом вопросе, – сказал я. – Мы не претендуем на Ремиджио – он слишком далеко на юге, и нам не нужна ваша гавань. В наших интересах, чтобы вы сохранили независимость, сопротивлялись нападениям любой другой силы. И, возможно, мы захотим возобновить переговоры о тарифе на морскую торговлю, безопасность которой мы охраняем с… с большими затратами.
– Конечно, Сересса сразу же говорит о деньгах, – заметила она, но на ее щеках появился слабый румянец.
– В обмен на что? – спросил Герардо. – Дополнительный тариф? – Он вернулся назад, снова поднялся на возвышение, но остановился ниже Джиневры.
– Такой вопрос выходит далеко за рамки моей компетенции, – ответил я. – Но я еду домой и могу передать ваше предложение.
– Они пожелают, чтобы я вышла замуж за гражданина Серессы, – сказала Джиневра. Это было сказано откровенно, прямо, голосом человека, уставшего от жизни. – Вы захотели бы жениться на вдове, Гвиданио из Серессы?
– Не играй с ним. – Герардо не улыбался. – Все это не происходит так быстро.
– Нет? – тихо спросила она. – Ты так думаешь? Ты думаешь, расчетливые и амбициозные люди не размышляют в этот момент о вдове Теобальдо Монтиколы, которая осталась одна в Ремиджио с детьми?
– Ты не одна, – серьезно ответил он. – И мы сегодня утром уже получили два предложения о поддержке.
Джиневра закрыла глаза. Когда она их открыла, я снова думал, что увижу слезы, но не увидел. Она просто сказала:
– Но я и правда одна, брат. Он ко мне не вернется.
И я понял, что, хотя речь идет о власти и о потерях в игре сил, в этом есть еще кое-что. Была огромная любовь. А теперь ее не стало.
Меня не убили, конечно. Я сижу здесь и оглядываюсь назад (по многим причинам), на свою роль в этой истории. Прошло уже двадцать пять лет, в Серессе ночь, я сижу в огромном покое герцогского дворца. Мы имеем дело с событиями, происходящими сейчас, а я думаю о вчерашнем дне. О том времени, когда, по моим воспоминаниям, постоянно дул ветер. Я думаю об Адрии, вспоминаю ее, Монтиколу и Фолько Чино, и Джиневру делла Валле, которая умерла всего год назад там же, в Ремиджио. Там теперь правит ее старший сын, командует их армией. Они выжили, и я тоже. Он похож на своего отца, этот юный Монтикола. Другой брат пошел в мать. Их сводный брат погиб в Сарантии.
В тот день, когда я приехал в Ремиджио один, очень давно, в мою дверь постучали после наступления темноты.
Они настояли, чтобы я остановился во дворце. Приставили ко мне слугу, но к тому времени я уже отпустил его, попросив бумаги и чернил. Сидя в одиночестве за красивым письменным столом в красивой комнате, я записывал то, что произошло, а также свои мысли – для герцога. Не для того, чтобы отослать их письмом; я отвез бы записки домой сам, но хотел зафиксировать все, что было сказано в это утро, в том числе и мною. Возможно – очень возможно, – я опасно превысил свои полномочия, когда говорил о защите, которую Сересса обеспечит Ремиджио. Кем я был тогда, чтобы говорить от имени республики? В Ремиджио понимали, что никто не уполномочил меня делать подобные заявления, но я говорил с позиции официального лица, занимающего определенную должность.
Услышав стук, я быстро поднял глаза.
Как мне подсказывал опыт, люди не склонны принимать посетителей, явившихся после наступления темноты, если только это не долгожданный любовник. Конечно, я боялся. Весь город боялся. Я сказал и сделал то, зачем приехал, и утром уезжал. Мне не хотелось находиться в Ремиджио, когда вернется армия с телом правителя. Брунетто также настаивал на этом перед тем, как я отослал его домой. Что бы ни говорили и ни делали имеющие власть люди, у солдат могут быть другие суждения, а солдаты Монтиколы его любили.