Не отвечать на стук тоже не было смысла. Вряд ли я мог остановить убийцу, не открыв ему дверь, притворившись, что меня нет. Я встал, быстро отпил вина из бокала на столе (очень красивого бокала, как и все вещи в Ремиджио), подошел к двери и открыл ее.
– Расскажите, как он умер, – сказала она. – Расскажите мне все, что произошло.
На мгновение я потерял дар речи. Джиневра была в темно-синем домашнем платье, а ее волосы сейчас, глубокой ночью, были распущены. Она, наверное, и сама собиралась лечь спать. Я молча отступил назад, и она вошла, слегка задев меня платьем.
Я напомнил себе, что эта женщина точно знает, что делает, особенно в отношениях с мужчинами, что горе не должно было притупить и, возможно, только обострило ее способности. Она знала, что ей нужно в этом жестоком мире и что нужно ее детям.
Я подошел к столу и перевернул свои записи словами вниз. Заметив это, Джиневра слегка улыбнулась. Я взял второй бокал и налил ей вина. Она покачала головой, и я поставил его на стол. Наполнил свой бокал, потом передумал и поставил рядом с первым.
Джиневра села на кровать. Я стоял у очага, огонь к тому времени уже почти погас. Я не стал подбрасывать полено или ворошить угли.
Я рассказал ей все, что мог вспомнить о том дне. О противостоянии армий на поле, о сближении для схватки в том месте, которое оба полководца, по-видимому, помнили. Как затем зазвенели колокола и к нам подошли три священнослужителя с известием. Как мы вместе вернулись в обитель. Как молились после этого.
О последовавших за этим смертях.
– Мне кажется, – сказал я, – на вашего мужа сильно повлияло известие о сыне.
– Конечно, повлияло! – Она нетерпеливо махнула рукой. – Это же совершенно очевидно. Оно его отвлекло, ослабило его внимание.
– Оно также, возможно, сделало его безрассудным от гнева.
– От горя, а не от гнева, – поправила она. – В гневе он становился сильнее. Он был одним из таких людей. Пожалуй, я передумала – выпью вина.
Я поднес ей бокал. Когда Джиневра его брала, ее пальцы коснулись моих. Она сделала это намеренно, я сразу понял. В ее прикосновении не было никакого желания или интереса – просто уловка, в каком-то смысле ничего не значащий, мимолетный жест. Она посчитала, что стоит записать меня в союзники.
– Я ваш союзник, моя госпожа, – сказал я. – Понятия не имею, что это может вам дать, вы ведь понимаете, насколько я малозначительная фигура. Но я сделаю все, что смогу.
– Почему?
Прямой вопрос, как и ее взгляд в полумраке комнаты.
Я пожал плечами:
– Он был добр ко мне. Он был не похож ни на кого, с кем я когда-либо встречался. Он не должен был умереть. Вы тоже отнеслись ко мне с добротой.
– Вы знаете, что у меня были на то свои причины. Не надо…
– Я это знаю. Понимаю, что они у вас и сейчас есть.
Тут она улыбнулась. Отпила вина и сказала:
– Если вы уцелеете, Гвиданио Черра, вы можете со временем стать человеком, который имеет значение.
– Если вы решите не убивать меня здесь?
Джиневра снова махнула рукой:
– Теперь это было бы глупо, а возможно, даже расточительно.
– Возможно, – согласился я.
Уголки ее рта снова приподнялись, совсем чуть-чуть, но приподнялись. Она спросила:
– Вы действительно желаете нам добра?
Оглядываясь назад, я вижу, как менялся в то время. В хорошую или в плохую сторону, но я был человеком, идущим по своей жизни.
– Действительно. Но я не могу ручаться за Серессу. Могу лишь…
– Конечно, не можете, – перебила она.
Помолчав несколько секунд, я сказал:
– Я действительно стоял не с той стороны, моя госпожа. Судьба, случайность. Я услышал какой-то звук и обернулся. И Фолько тоже.
– А Тео? Что он делал?
Я вспоминал.
– Его глаза смотрели на Фолько, только на него.
– А! – произнесла Джиневра делла Валле. – Они всегда смотрели на него. – Она снова глотнула вина из бокала. – Она следили друг за другом, где бы ни находились. Фолько убил своего кузена?
– Да, госпожа. А я знаю, что он его очень любил.
– И вы считаете, что это меня утешит?
Я заморгал.
– Думаю, что этого не сделают никакие слова. Я всего лишь рассказываю о том, что произошло.
Теперь она обхватила бокал обеими руками и смотрела на меня снизу вверх.
– Скажите, вы когда-нибудь утешали женщину, Данио?
Это не имело никакого отношения к желанию, и я это понимал. Я вспомнил (как могло быть иначе?) Адрию Риполи, раненую, на темной лестничной клетке в Милазии, когда я спустился к ней. Но не такое утешение она имела в виду.
– Нет, моя госпожа, не в горе. Мне очень жаль.
Она заставила меня почувствовать себя очень юным.
– Возможно, когда-нибудь вы это сделаете, – сказала Джиневра. – В зависимости от того, куда приведет вас жизнь. Доброта может быть хорошим качеством. Не всегда, но может.
– Вы его любили, – сказал я. Это не был вопрос.
Она медлила с ответом дольше, чем я ожидал.
– Он защищал меня, – сказала Джиневра. – От всего, кроме потери его самого. Поэтому – да.
Она пожала плечами и встала. Поставила бокал и пошла мимо меня к двери, я последовал за ней. У двери она повернулась и легонько поцеловала меня в щеку.
– Спасибо. Оставайтесь союзником, – сказала она.
Я кивнул. Внезапно мне стало трудно говорить.
Джиневра еще секунду смотрела на меня.
– Теперь вы больше никогда не будете книготорговцем, – произнесла она. – Вы это понимаете?
– Я… я не знаю, что произойдет, когда я вернусь в Серессу.
– Конечно, не знаете. Но насчет этого я права. И еще, Данио, вам надо научиться лучше скрывать, когда вы лжете.
– Я не лгал, моя госпожа. Здесь – не лгал.
– Я знаю. Но все-таки. Запомните. Научитесь. Это важно.
И я действительно научился. Научился скрывать лучше за те годы, которые промчались между той ночью и этой. Все взаимосвязано: память и то, какими мы становимся. Мы всегда остаемся теми людьми, какими были раньше, и мы превращаемся в нечто совсем другое, если проживем достаточно долго. И то, и другое правда.
Она вышла. Я закрыл дверь.
На этом та ночь должна была закончиться, как должны закончиться мои воспоминания о том времени в Ремиджио, когда я сейчас, столько лет спустя, сижу в огромной палате Совета Двенадцати в Серессе.
Мы заняты важными вещами сегодня ночью, но возникли задержки, и мои мысли разбрелись. Для этого есть причины, разумеется. Женщина, которая приходила сюда и только что вышла…
Но той, другой ночью, в Ремиджио, когда я был молод, после того, как Джиневра делла Валле поцеловала меня в щеку и ушла… ну, если бы я тщательно выстраивал этот рассказ, вел его искусно и целеустремленно, мое повествование о том времени на этом закончилось бы, и я бы утром уехал домой. Но я всего лишь вспоминаю, и, хотя память подводит и лжет, точно знаю, что вскоре после того, как она ушла, в мою дверь снова постучали.
Жизнь в смысле развития событий в реальности не так точна и не так элегантно продуманна, как может представить ее рассказчик. Бывают моменты, которые нас находят, подобно бродячей собаке на сельской дороге, и они, возможно, не имеют особого значения, а всего лишь несут правду: они случились, и мы их помним.
Я опять открыл дверь. Почему-то во второй раз я не испытывал страха. Чувствовал любопытство, сомнение, печаль, но я больше не боялся умереть в ту ночь.
Очень высокий человек, который, как я заметил, наблюдал за всеми в тронном зале, стоял в коридоре, держа в руках лампу.
– Я бы хотел написать ваш портрет, – произнес Маттео Меркати. – Вам не придется трахаться со мной, просто попозируйте мне.
– Сейчас? – тупо спросил я.
Он рассмеялся:
– Нам обязательно разговаривать, стоя в дверях?
Я отступил назад, и он вошел. Заметил два бокала вина, посмотрел на меня, и на его губах мелькнула улыбка:
– Я видел, как она пришла, и ждал. Она недолго здесь пробыла.
– Недолго, – ответил я.
– Вы гадаете, в чем дело, – продолжал он. – Я не солгал. Хочу написать вас и пришел, чтобы это сказать. Добавлю еще, что вы проявили храбрость, приехав сюда. Выражение вашего лица сегодня утром, когда вы вошли в зал, – вот что мне хочется запечатлеть.
– Понимаю, – ответил я, хотя, если честно, не понимал.
Мне приходилось думать о слишком многих вещах одновременно, чтобы вникать, – или посчитать это важным.
Он широким шагом пересек комнату и взял бокал Джиневры.
– Хотите допить свое вино? – спросил он.
Снова уверенная улыбка. Такой уверенный в себе, умный человек. Самый выдающийся художник нашего времени. Позднее я понял, что назвать его умным было большим преуменьшением.
Меркати, не дожидаясь ответа, взял мой бокал и протянул мне. Мои бумаги на столе по-прежнему были перевернуты словами вниз, и я был этому рад – по-видимому, он относился к тем людям, которые все замечают. «Выражение моего лица сегодня утром?»
– Я уеду через день или два, – сказал он. – Теперь здесь никого не будет волновать искусство, и денег на него не будет. А я, как правило, предпочитаю, чтобы мне платили.
Я посмотрел на него.
– Они, возможно, попросят вас создать его надгробие.
Он кивнул:
– Когда-нибудь, но еще не скоро. Сначала им нужно будет осуществить все, о чем вы говорили. Возможно, будет нападение, осада, их собственная армия может выступить против них или какой-нибудь командир, который решит, что хочет править этим городом. Ей, возможно, придется выйти замуж за такого человека. Много неопределенности.
– Фолько обещал им защиту. Обещал письменно.
– Я слышал. А если Родиас предложит ему по сто тысяч сералей в год за пять лет службы их верховным главнокомандующим в обмен на согласие позволить им захватить Ремиджио и их красивую гавань?
Эта беседа по сей день остается одной из самых странных в моей жизни. То, что Меркати находился в моей комнате («вам не придется трахать меня») в ночное время, что Джиневра только что ушла…