верую, Господи, и исповедую…”. А.Ф. Тютчева с радостью сообщала К.П. Победоносцеву, что “отец причастился Святых Тайн, и это большое благо… он в первый раз говорит о потребности души его молиться и искать будущей, вечной жизни”. Однако уже через два месяца сам поэт признавался Я.П. Полонскому: “Друг мой, теперь все испробовано – ничто не помогло, ничто не утешило, – не живется – не живется – не живется…”.
И в последние месяцы жизни, мужественно перенося тяжелую болезнь, Тютчев не перестает искать спасительный свет и именно тогда приходит к упомянутому выше выводу о том, что между Христом и бешенством нет середины. Он сочиняет стихи о “казнящем Боге” и одновременно с жадностью слушает ежедневно читаемые женой главы Евангелия и ведет по ночам серьезные разговоры с сиделкой на религиозные темы. К. Пфеф-фель говорит о “неоднократных изъявлениях веры и раскаяния”, сопровождавших его последние дни. Эрнестина Федоровна по-своему истолковывает настрой мужа: “Дай-то Бог, чтобы это страшное испытание пошло бы на пользу его душе и чтобы в случае выздоровления он не впал в прежнее свое равнодушие”. Однако проверить, что было бы, уже не оставалось возможности. За несколько дней до кончины поэт воскликнул: “Я исчезаю, исчезаю!” Но скрывавшиеся за этими словами чувства и мысли навсегда останутся тайной. Причащавший и соборовавший Тютчева священник свидетельствовал, что тот до самого конца сохранял полное сознание, хотя уже и не делился им с остававшимися в живых.
Ф.М. Достоевский и Паскаль творческие параллели
Рассматривая влияние Бальзака на творчество Достоевского, Леонид Гроссман попутно отмечает: «Но к этому времени из писателей XVII столетия свою власть над ним сохранил другой величайший и, может быть, единственный трагик французской литературы – Паскаль.
Имя автора “Мыслей” мелькает уже в школьных письмах Достоевского, повторяется в его позднейших романах (“Бесы”), а невидимое присутствие его чувствуется и в “Дневнике писателя” и в поучениях старца Зосимы.
В этом трагическом мыслителе Достоевский почувствовал необыкновенно родственную душу. “Сияющая личность Христа”, к которой сводится все учение Паскаля, его суровый, негодующий, подчас даже нетерпимый тон в обращениях к атеистам, его принижение разума во имя полного расцвета непосредственной жизни сердца, наконец, его нескрываемая неприязнь к людям и какой-то раздраженный, больной, истерический тон его воззваний – все это определённо чувствуется и в Достоевском. Кажется, иногда он непосредственно вдохновляется в “Дневнике писателя” “бессмертными черновиками” Паскаля. – “Humiliez-vous, raison impuissante! Taizez-vous, nature imbécile!” Разве не отголосок этого восклицания слышится в знаменитом воззвании пушкинской речи: “Смирись, гордый человек, потрудись, праздный человек!”».
Вполне понятно, что в выводах Гроссмана, прослеживаются вполне определённые интонационные и смысловые смещения, обусловленные его собственным мировоззрением и, в то же время, можно предположить, что не болезненность и истеричность, а предельно обостренное и обнаженное переживание драматических противоречий бытия могло, по всей вероятности, сближать творчество французского мыслителя и русского писателя. “Я могу одобрить только тех, кто ищет истину с болью в сердце”, – подчеркивал Паскаль, подразумевая, что эта боль становится, помимо прочего, и своеобразным гносеологическим инструментом, обогащает познание, помогает узреть в истине ее полноту и целостность, а не только голую фактичность и позитивистскую закономерность. Вполне возможно, что именно такое духовное переживание и сердечная заинтересованность могли открыть для Паскаля и Достоевского такие пласты реальности, которые ускользали из методологического обзора философов-системати-ков типа Декарта или Гегеля. Паскаль и Достоевский не стремились, как утверждает исследователь, принизить разум, а пытались отвести ему подобающее место и оценить его действительные возможности и границы в познании человека и мира. С их точки зрения, непонимание отмеченных возможностей и границ, превышение полномочий разума и его превращение в верховного арбитра всего и вся, в меру всех вещей опасно и пагубно не меньше его принижения. Безудержное обожествление рассудка способно, в конечном итоге парадоксальным образом вести через упрощающие объёмную сложность и глубину жизни материалистические идеи и рационалистические теории к неразумию и безумию, к господству эгоистических инстинктов и торжеству нигилизма.
С учетом приведенных поправок, Гроссман как представляется в целом верно уловил органическое “избирательное сродство” между Паскалем и Достоевским. Невидимое присутствие, родственность души – подобные констатации, казалось бы, обязывают к созданию фундаментальных работ или, хотя бы, известного количества фрагментарных статей и заметок. Однако, существует лишь одна-единственная статья И.И. Лапшина “Достоевский и Паскаль”, автор которой подчеркивает свойственные обоим мыслителям внутренние боренья и выделяет следующие, сближающие их, с его точки зрения “литературные мотивы”: проблематика “моральной двойственности человеческого существа”, образ созерцания двух бездн добра и зла, подразделение сладострастия соответственно трем видам душевной деятельности (чувственной, интеллектуальной и волевой), именуемым у Паскаля как libido sentiendi (похоть чувства), libido sciendi (похоть знания) и libido dominandi (похоть властвования). Исследователь отмечает также сходство рассуждений Ставрогина в набросках к “Бесам” со знаменитым “пари” Паскаля о существовании Бога и бессмертии души.
Эти важные замечания не затрагивают, однако, всего комплекса различных вопросов, связанных с анализом последствий практического знакомства русского писателя с идеями французского мыслителя и типологической родственностью их философско-художественного мышления. Кроме того, они остались вне сферы научного внимания и не привлекали дополнительного интереса к рассматриваемой теме, по которой в отечественном литературоведении до сих пор не предпринято никаких изысканий.
Думается, такое несоответствие объясняется целым рядом причин – от внешне конъюнктурных до внутренне содержательных. К числу первых можно отнести то обстоятельство, что из-за идеологического замалчивания в советский период не только русской, но и западной религиозной мысли тексты Паскаля до последнего времени никогда полностью не издавались. С другой стороны, сочувственный или полемический диалог с мировыми гениями нередко глубоко запрятан в недрах философско-художественной логики Достоевского, как бы зафиксирован. Так, например, расшифровка кантовских антиномий даётся в книге Я.Э. Голосовкера “Достоевский и Кант”. Н.Н. Страхов вспоминает, как “забавляло” Достоевского, любившего “вопросы о сущности вещей и о пределах знания”, когда он “подводил его рассуждения под различные взгляды философов, известные из истории философии”. Оказывается, что “новое придумать трудно, и он (то есть Достоевский), шутя, утешался тем, что совпадает в своих мыслях с тем или другим великим мыслителем”.
Взгляды Паскаля были близки Достоевскому благодаря тому, что в них он видел сосредоточенность на коренных проблемах “тайны человека” и путях ее разгадывания, критику атеизма и апология христианства, выяснение границ “евклидова ума” и действия “законов сердца”, разграничение главного и неглавного знания, идеала и идолов, обнаружение разнообразных следствий гордости и смирения как полярных духовно-психологических сил личности, общность взглядов на иезуитскую мораль и ярко выраженный христоцентризм. То есть, по существу те же самые вопросы, которые волновали и его самого.
С особой настойчивостью Паскаль подчеркивал в своей философии изначальную двусоставность бытия, неизбывное срастание элементов величия и ничтожества человеческого существования, что создает всегда двоящиеся картины мира, где добро и зло многообразными переплетениями событий и поступков слиты в тесный узел. Та же самая неискоренимая двойственность человеческой природы стала с юности предметом пристального духовного внимания и Достоевского. Еще в послании брату от 9 августа 1838 года, где впервые упоминается имя Паскаля, будущий писатель в чисто паскалевских интонациях и терминах размышляет о падении человека с “высокого места”, о повреждении его духовной природы и смешении в ней разнородных начал: “Одно только состояние и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит из слияния неба с землёю; какое же противузаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен… Мне кажется, что мир наш – чистилище духов небесных, отуманенных гордою мыслию”. Это высказывание как бы в зародыше содержит размышления Достоевского в известной записи от 16 апреля 1864 года “Маша лежит на столе…” о непостижимой срединности и переходности человечества, о человеке как своеобразном мосте, противузаконно соединяющем идеал любви к Богу и ближнему и противоположную идеалу натуру: “Возлюбить человека, как самого себя, невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует”.
По убеждению Достоевского, которое напоминало взляды Паскаля возобладавшие в историческом процессе научные методы и философские системы не приближают к раскрытию “тайны человека” и восстановлению нарушенного закона духовной природы, лишь усиливают “путаницу” и уводят от решения главных вопросов. В письме брату от 5-10 мая 1839 года будущий писатель выражает своё желание абонироваться на французскую библиотеку для чтения, чтобы познакомиться с великими произведениями гениев математики и военной науки. Характеризуя себя как “страстного охотника до наук военных”, он вместе с тем заявляет, что не терпит математики, не хочет и не может сделаться Паскалем или Остроградским. “Математика без приложения чистый ноль, и пользы в ней столько же, как в мыльном пузыре”.
Выделяя специальный аспект деятельности французского учёного, студент инженерного училища оставляет в стороне его собственную критическую рефлексию по поводу науки вообще и математики в частности. Между тем, в будущем эта рефлексия станет для Достоевского значимой, ибо она опять-таки будет выходить на человековедение и предварять его собственную оценку математики как не самой необходимой науки. По Достоевскому, в чем он близок Паскалю, сосредоточенность на отвлечённых науках как бы перекачивает духовную энергию и отключает интеллектуальное внимание от внутреннего человека, отсоединяет познание от понимания фундаментальной роли гнилостно-энтропийного корня самости у павшего с “высокого места” и нравственно повредившегося человека, от уяснения результатов действия в мире восьми “главных страстей” (гордости, тщеславия, сребролюбия, чревоугодия, блуда, уныния, печали, гнева). Более того, эти науки своим торжествующим присутствием и назойливым вмешательством во все области жизни лишь усиливают “путаницу” в химерической кентавричности homo sapiens.