С именем Е.А. Энгельгардта связана попытка публикации законченного перевода. 29 мая 1841 года Пущин просит его быть “крестным отцом возрожденного русского Паскаля”: “Младенец несколько ряб лицом, но и эти рябины можно сгладить, если найдете нужным; вы там отыщете хорошего писца. Я бы сам это еде-лал, но не хочется отдалять доставления к вам рукописи. Она к вам идет прямо чрез Марью Петровну Ледантю, которая имеет право пользоваться почтовыми сообщениями. Постарайтесь денежно вознаградить труд Павла Сергеевича Пушкина, доброго моего товарища. Это вознаграждение для него, с больным его братом, будет существенно полезно. Перевод довольно отчетливый – пора старику Паскалю явиться на нашем языке (…) Вы меня уведомите о ходе этого дела. – Я думаю, можно выручить за этот довольно трудный перевод 1500 или 2000 рублей”. Через неделю Пущин не может удержаться от того, чтобы вновь напомнить Энгельгардту о своей просьбе: С прошедшей почтой Марья Петровна Ледантю отправила к вам, почтенный друг Егор Антонович, Паскаля в русском костюме. Постарайтесь напечатать этот перевод товарища моего изгнания, Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина. Он давно над этим переводом трудился, и общими силами кончили его в бытность мою в последний раз в Тобольске. Вам предоставляется право распорядиться, как признаете лучшим; может быть, эту рукопись купит книгопродавец; может быть, захотите открыть подписку и сами будете печатать? Цель главная – выручить денег, потому что Пушкин с братом больным не из числа богатых земли. Чем больше им придется получить, тем лучше.
Мы не знаем положительно, являлся ли Паскаль на нашем языке. Справлялись со всеми возможными каталогами, и нигде его нет. Значит, что если и был когда-нибудь этот перевод в печати, то очень давно и, вероятно, исчез. Может быть, и трудность этой работы останавливала охотников приняться за старика (как говаривал наш профессор Галич). Одним словом, вы, почтеннейший мой директор, на месте все узнаете, учините надлежащие справки – и пустите в ход сибиряка. Вам позволяется погладить его, если кой-где найдете это нужным. Вы не поскучаете этим делом, я убежден. Нетерпеливо жду вашего мнения и о переводе, и о надежде к изданию”.
Однако через полгода, в письме И.Д. Якушкину от 17 ноября 1841 года, Пущин вынужден с горькой иронией констатировать: “Энгельгардт возится с нашим Паскалем и никак не может вывести его в люди. Я советую Пушкину обратиться к прусскому королю – авось он, для чести русской словесности, напечатает нашу рукопись”. А еще через двенадцать дней Пущин вынужден успокаивать Бобрищева-Пушкина: “О Паскале еще нечего отчаиваться: сестра мне говорит в последнем письме, что Энгельгардт надеется на Андрея Муравьева, но она полагает, что это надежда плохая: видно имеет данные, что это духовное лицо больше думает о себе, нежели о других, как и мы грешные. Главное для меня – молчание самого Энгельгардта: если бы он видел решительно невозможность что-нибудь сделать, то давно написал бы отказ с ясным подтверждением всех своих действий. Будем с нетерпением ждать конца, хотя и не нюхаем табаку. Покамест закурим трубку. Подписку делать трудно – это средство останется у нас в запасе”.
И.Д. Якушкин, знавший о ходе переводческой работы, в послании к Пущину от 10 июня 1841 года из Ялуторовска выражал пессимистическую надежду: “Очень желаю, чтобы Энгельгардт нашел возможным напечатать вашего Паскаля, я нисколько не сомневаюсь в правильности перевода, но цензура не обращает на это внимание, и мне не верится, чтобы она пропустила вполне мысли Паскаля”. По цензурным или по каким-либо иным соображениям рукопись перевода не была опубликована, и все усилия Е.А. Энгельгардта не привели к искомому результату. “За все от души благодарю вас, – писал ему 29 января 1842 года Пущин. – Вперед был уверен, что хлопоты о Паскале замедлили ваш ответ на мое последнее письмо. Вместе с Пушкиным благодарю вас за деятельное старание вывести в люди русского Паскаля; не ваша вина, что с ним никто не хочет слова молвить. Если Москва того же мнения как Петербург, то просим вас этого философа, не узнанного в русском костюме, возвратить, или лучше сказать, сослать в Сибирь. Пушкин просил меня вытребовать его детище – я к нему писал в Тобольск тотчас по получении вашего письма”.
Видимо, сослать Паскаля в русском костюме в Сибирь не удавалось, и он “гулял” по обеим русским столицам. Во всяком случае, как видно из письма Пущина Энгельгардту от 14 мая 1842 года, рукопись оказалась у П.А. Вяземского: “Увидим, сделает ли он что-нибудь из этого перевода”. И Вяземскому сделать ничего не удалось. Уже позднее, 29 апреля 1845 года, Пущин сетовал в послании тому же адресату: “История Паскаля вам известна. Я тогда же говорил Пушкину, что вряд ли будет на эту книгу сбыт; но так как у него были при болезненном моем проезде в Тобольск черновые кой-какие тетради, то он и стал переправлять и дополнять недостающее”. Когда 1843 году “Мысли” Паскаля впервые были опубликованы на русском языке в переводе И.Г. Бутовского (цензурное разрешение от 11 июня 1840 года), Пущин критически отнесся к проделанной работе. “Я выписал русского Паскаля, – замечал он 25 февраля 1844 года в послании Энгельгардту, – нисколько не удивляюсь, что издатель перевода остается при своих экземплярах, а удивляюсь, что такой перевод напечатан”.
Известно, что друзья Бобрищева-Пушкина возобновляли попытки издания выполненного им перевода, в связи с чем обратились в 1878 году за советом и помощью к Льву Толстому. Однако Толстой, ознакомившись с переводом, отметил его неполноту и ряд других недостатков и категорически отсоветовал его публиковать. “Посылаю вам, – писал он П.Н. Свистунову, – тетрадь ФонВизиной и рукопись перевода Паскаля. Просмотрев внимательно перевод, я убедился, что его не следует печатать. Во-первых, издание старое много отступает от нового, и дополнение неудобно. Во-вторых, перевод не вполне хорош, и, в-третьих, очень многого недостает: едва ли не самые замечательные статьи пропущены. Восстановить все это по переводу Бобрищева-Пушкина составит гораздо больший труд, чем новый перевод.
Пожалуйста, извините меня, если я утрудил вас чем-нибудь, затеяв это дело, и поверьте, что если отрываюсь от него, то с большим сожалением. Я же был очень рад по случаю перечесть еще раз Паскаля…”.
Можно предположить также, что недавно найденный нами в коллекции рукописей РГАЛИ перевод “Мыслей” Паскаля принадлежит именно П.С. Бобрищеву-Пушкину. Общее название переплетенной рукописи звучит так: “Мысли Паскаля о религии и человеке”. В сопроводительном комментарии сообщается, что рукопись содержит 283 листа, а ее авторство и представленная копия принадлежат неустановленным лицам. Заключение о рукописи, предложенной “гражданкой Поджио”, сделано известным в 20-х годах прошедшего столетия литературоведом Д. Дарским: “Предлагаемый перевод Паскаля не издан и имеет для нас интерес, как отражение религиозно-философских течений в русском дворянстве 1830-х годов. Интерес усиливается тем, что перевод этот принадлежит, по словам владелицы, кому-то из семейства Вульф, близкого к Пушкину. Если в дальнейшем эта связь будет установлена, то ценность рукописи повысится. Оцениваю в 50 рублей. Д. Дарский”.
Любопытно, что рукопись попала в РГАЛИ в послереволюционный период от потомков декабриста А.В. Поджио, который в Сибири жил рядом с И.И. Пущиным. Через много десятилетий эти потомки могли лишь гадать о ее подлинном происхождении и предположительно относить ее авторство “кому-то из семейства Вульф”. Сам анонимный переводчик предваряет свою работу следующими словами: “Предлагаемый перевод Мыслей Паскаля о Религии и человеке был готов к напечатанию в 1841 году, но некоторые непредвидимые обстоятельства замедлили его появление. Между тем, Г. Бутовский напечатал свой перевод под заглавием Мысли Паскаля. Странное столкновение: два человека в одно и то же время сошлись в желании познакомить русских читателей с первостепенным французским мыслителем и вместе разошлись в своих целях. Оба взялись переводить мысли Паскаля, но не вполне: одни – одни, другой – другие. Г. Бутовский, начав с жизнеописания учености и благочестивой жизни Паскаля перевел все, что он говорит в нравственно-философском и математическом отношении. Предлагаемый же здесь перевод заключает в себе все относящееся до религии. Но как человек есть вместе существо мыслящее и верующее, существо, которое стоит на распутии между Религи-ею и Философиею, то по необходимости оба переводчика сошлись в переводе тех статей, в которых сочинитель разбирает природу человека. Вообще же оба перевода не исключают друг друга, напротив составляют как бы два отдельных тона одного и того же писателя”.
Далее автор рукописи упоминает первую пор-рояльскую публикацию “Мыслей” 1670 года и последующие переиздания. Сам же он пользуется преимущественно парижской публикацией 1818 года, “соображая впрочем свой перевод и с известным стереотипным изданием, в котором и к мыслям Паскаля о Религии присоединено все, что в оставшихся записках писано было в физическом и математическом отношении и которые передал русским читателям Г. Бутовский”.
Об избирательности внимания переводчика к определенной проблематике “Мыслей” и о построении рукописи можно судить по ее оглавлению:
1. Против равнодушия неверующих.
2. Признаки истинной религии.
3. Истинная религия доказывается первородным грехом.
4. Возможность соединения нашего с Богом.
5. Покорность и употребление разума.
6. Вера без рассуждения.
7. Выгоды верить нежели не верить.
8. Человек утомленный умственными исканиями о Боге.
9. Моисей.
10. Иудеи в отношении к нашей Религии.
11. Прообразование.
12. Закон Моисеев был прообразователен.
13. Иисус Христос.
14. И.Х. доказывается пророчествами.
15. Разумные доказательства веры в И.Х.
16. Против Магометан.
17. Бог скрывается от одних и открывает себя другим.
18. Религиозная история Христианства и История Иудейства одна и та же.