себе одно из самых сильных и наглядных свидетельств в пользу идеала. Ибо источник философии есть влечение к этому идеалу, объективность которого ею предполагается”.
Абсолютное как таковое, сам объективный Идеал, а не его субъективные представления, высшая истинная мудрость, а не ее суррогаты, сам Свет, а не его многочисленные отражения – именно волевая устремленность к подобным пределам роднила с Паскалем и объединяла выдающихся отечественных мыслителей, как бы противопоставлявших тенденциям “сокращающего” наукообразного знания и обессердеченного разума духовную полноту человека и различные варианты высшего синтеза. “В отношении воли к разуму, – подчеркивал И.В. Киреевский, – есть некоторые тайны, которые до сих пор не были и, может быть, не могли быть постигнуты. Вообще, кажется, развитие разума в обратном содержании к развитию воли и в человеке и в народе. Я говорю о разуме логическом… Но так как в наше время, волею или неволею, человек мыслящий должен провести свои познания сквозь логическое иго, то по крайней мере он должен знать, что здесь не верх знания и есть еще ступень, знание гиперлогическое, где свет не свечка, а жизнь. Здесь воля растет вместе с мыслью”.
Волевой рост мысли русских философов был направлен на Богопознание и Боговоплощение, на истоки и последние смыслы бытия, истории и человеческого существования, а не на интеллектуальную инвентаризацию всех критик разума, как у Канта, или создание энциклопедии философских наук, как у Гегеля. Неприемлемы были для русского сознания и такие, скажем, логические выводы в системе последнего, в результате которых прусское государство или фигура Наполеона представали вершинными проявлениями мирового духа. Кант же, например, оценивался П.Я. Чаадаевым как апологет “Адамова разума” (искусственного и субъективного), установивший непереходимые перегородки между “верховной логикой” и “нашими мерками”, между миром “вещей в себе” и миром познаваемых явлений. На форзаце собственного экземпляра “Критики практического разума” Чаадаев написал, используя евангельские слова об Иоанне Крестителе как предтече Христа: “Он не был светом, но свидетельствовал о свете”. Свет этот, полагает русский мыслитель, воистину воссияет лишь тогда, когда будет оставлено “ложное учение об автономии человеческого разума” и сломаются установленные немецким философом перегородки через восхождение к самому свету, к самому источнику духовного начала, в лоне которого зарождается “высший разум”.
Оригинальная отечественная философия стремилась, словно вслед за Паскалем, в антагонистических обстоятельствах вернуться к утраченным трансцендентным началам, искать пути духовного восхождения к Свету, Источнику Жизни, пребывать мыслью, помнящей о Боге и Его связи с миром и человеком, обрести внутреннее единство чувства, разума и воли, тела, души и духа, достичь полноты “гиперлогического знания” в целостности существования. Как бы перекликаясь с И.В. Киреевским, А.Ф. Лосев уже в двадцатом веке подчеркивал, что внутреннее строение русского философского мышления в своих неповторимых течениях и направлениях предполагает сверх-логическую и сверх-систематическую картину мира и человека. Подобные коренные особенности укрепляли в отечественной мысли незыблемые столпы для “утверждения Истины”, обусловливали ведущую роль понятий “Всеединства”, “Софии Премудрости Божией”, “Богочеловеческого процесса”, “Богочеловечества”, “Соборности”, “Божественной Благодати”, подготавливали критику “отвлеченных начал” и созидание “цельного знания”, заставляли отдавать предпочтение “внутреннему просвещению” перед “внешней образованностью” и определять “смысл творчества” и содержание “общего дела”, окрашивали “уединенные” мысли и “тихие думы”. В русской философии главные вопросы всего бытия и повседневные проблемы конкретного индивида, пристальное исследование мира отдельной личности и озабоченность судьбами России и Европы, всего человечества не отделимы друг от друга. Она всегда была направлена на выявление и соблюдение иерархии духовных и нравственных ценностей, на твердое различение добра и зла, на соборное единение людей поверх условных форм и социальных барьеров. Поэтому в самобытной отечественной мысли, развивавшейся преимущественно вне “школьных”, “схоластических”, “профессиональных” систем, на передний план выходили христианская метафизика, онтология, антропология, этика, философия истории и культуры, а не разнообразная и утончающаяся проблематика теории познания. Отсюда и отсутствие в ней, говоря словами Пушкина, “холода предначертания”, глубокая слитость, как и у Паскаля, собственно философских и жизненных аспектов, драматическое переживание русским мыслителем своей судьбы и ответственности за выстраданную истину, прорыв личностных, проповеднических и исповедальных интонаций в обсуждение теоретических вопросов, соединение строгой логики и страстной публицистичности, тяготение к многозначным символам и пластическим образам, использование принципиально незавершенной, художественной, свободной и открытой формы для изложения им собственных взглядов.
Содержательные и формальные особенности отечественного философствования предопределили его родственную связь с иконописным “умозрением в красках” (Е.Н. Трубецкой) и темами “святой русской литературы” (Т. Манн). Умозрение в красках также сосредоточивалось на конкретной, личностной и всеобъемлющей Истине, не отделимой от Добра и Красоты, совпадающей со справедливостью и праведничеством, с не утрачиваемым со смертью смыслом жизни, с любовью как высшей категорией сознания, гносеологическим методом и взыскуемым состоянием человеческой души, которое подобным же образом оценивалось и Паскалем.
Русская философия, как и литература, укоренена в православной культуре. По словам В.В. Зеньковского, “русская мысль всегда (и навсегда) осталась связанной со своей религиозной стихией, со своей религиозной почвой”, что во многом обусловливало ее стремление к Абсолюту и нравственный максимализм, родовые черты, сквозные мотивы и логику развития на грани философии и богословия. Действительно, в своем происхождении и развитии отечественная философия сохраняла тесные и многообразные связи с православным христианством, с его догматикой и литур-гикой, учением о Церкви и восточным богословием. Характерно определение философии, данное впервые на славянском языке первоучителем Кириллом: “Знание вещей божественных и человеческих, насколько может человек приблизиться к Богу, которое учит человека делами своими быть по образу и подобию сотворившего его”. Это определение словно перекликается с духом паскалевской мысли и повторяет формулировку Иоанна Дамаскина, одного из наиболее авторитетных в Древней Руси византийских богословов: “Философия есть познание сущего как такового… познание божественных и человеческих вещей… помышление о смерти произвольной и естественной… уподобление Богу в возможной для человека степени… искусство искусств и наука наук… любовь к мудрости”. Познание вещей божественных и человеческих через усвоение восточнохристианского предания, исихастского и оптинского “умного делания”, через претворение в “Слове о Законе и Благодати” митрополита Илариона или иконописи Андрея Рублева, через столкновение двух религиозных замыслов, двух идеалов и двух правд в спорах “нестяжателей” и “иосифлян” (сторонников прей. Нила Сорского и прей. Иосифа Волоцкого) или идею старца Филофея “Москва – третий Рим” создавало коренную и устойчивую традицию, которая в разной форме и с неодинаковой степенью осознанности и проникновенности в своем культурно-историческом развитии воздействовала на творчество наиболее крупных русских писателей и мыслителей. Более того, именно причастность к этой традиции и православному миросозерцанию обусловливает поворот практически всех от “западничества” к “славянофильству”, то есть от экстенсивно-интеллектуального к интенсивно-духовному постижению жизни, определяет их глубину и значительность, поскольку знание вещей божественных и человеческих и слагает ту любовь к мудрости, которая не позволяет уклоняться от основополагающих противоречий бытия и неизбывных разрушительных страстей в душах людей и предполагает единственно надежное и спасительное избавление от них в приобщении к Богу и возможному уподоблению Ему. Отсюда, говоря словами Достоевского, тот “реализм в высшем смысле”, который отличает писательскую мысль русских религиозных философов, отвращает при исследовании “тайны человека” и творимой им истории от каких бы то ни было иллюзий и утопических установок сознания, дает возможность разглядеть изначальную безосновательность разнообразных гуманистических проектов и прогрессистских упований, увидеть в них лишь суррогат христианских чаяний Царства Божия.
Происхождение и природа человека, его место и значение в мироздании, его отношение к Богу и смысл пребывания на земле – подобные проблемы становятся в центре внимания многих отечественных мыслителей, озадачивавшихся, подобно Паскалю, непостоянством, пластичностью и переменчивостью внутреннего мира людей, сочетанием в их душах противоположных помыслов и страстей, их открытостью безднам греха и высочайшим духовным взлетам, рациональной непостижимостью этих фундаментальных противоречий.
Неискоренимая мерцательная двойственность человеческой природы, соединяющей в себе, если воспользоваться известными строками Г.Р. Державина (“Я царь, я раб, я червь, я Бог“), царские и рабские, божественные и животные начала, оказалась недоступной для “природного разума”, который, начиная с эпохи Возрождения, становился основной действующей силой в психологическом универсуме человека. Вместо того чтобы распутывать химерическо-кентаврический “клубок” изначальной двусоставности и глубинных разрывов бытия, вызванных первородным грехом, исследовать и преодолевать “незавершенность” (Гр. Нисский), “недосиженность” и “недоделанность” (Достоевский) человеческого существа, возрожденческая мысль на деле капитулировала перед этими проблемами, удалила их из центра на периферию сознания, отказалась от эффективного осмысления коренной двойственности человеческой природы и оценки влияния червиворабских начал на царско-божеские, как бы оторвав человека от Бога, поместив его в однородный тип натуралистического бытия и одновременно (но нелогично и безосновательно) “по-горьковски” провозгласив, что “человек – это звучит гордо”.