писал о нем мемуарист Д.Н. Свербеев.
Для понимания самой личности, а также всего духа и смысла творчества Хомякова уместно будет вспомнить роман И.А. Гончарова “Обрыв”, где встречается рассуждение о гармонии умственного и нравственного развития, мощи ума и способности “иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею. А пока люди стыдятся этой силы, дорожа “змеиной мудростью” и краснея “голубиной простоты”… пока умственную высоту будут предпочитать нравственной, до тех пор и достижение этой высоты немыслимо, следовательно, немыслим и истинный, прочный, человеческий прогресс”.
В таком контексте личностный и творческий опыт Хомякова, по словам П.А. Флоренского, “самого чистого и самого благородного из великих людей новой русской истории”, трудно переоценить. Многие современники отмечали изначальную цельность мировоззрения Хомякова, отсутствие даже в юности сомнений и исканий. Ю.Ф. Самарин, испытавший в молодости его решающее воздействие, писал: “Для людей, сохранивших в себе чуткость неповрежденного религиозного смысла, но запутавшихся в противоречиях и раздвоившихся душою, Хомяков был своего рода эмансипатором; он выводил их на простор, на свет Божий, возвращал им цельность религиозного сознания”. Главную причину такого состояния личности своего старшего друга, ее воздействия на окружающих Самарин видел в том, что тот с раннего детства до последней минуты “жил в Церкви”, составлял ее живую частицу.
Энциклопедическая образованность и обширная культура Хомякова проявлялись на самых разных поприщах. Он оставил разнообразное литературное наследие: стихи, пьесы, статьи “По поводу Гумбольдта”, “Об общественном воспитании человека”, многотомные “Записки о всемирной истории”, богословские работы под общим названием “Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях” и другие труды. Их разнообразие не отменяло, но, напротив, каждый раз на свой лад раскрывало ту твердую и неделимую духовную основу личности и мысли Хомякова, которая подчеркнута в “Записках” А.И. Кошелева: “Все товарищи Хомякова проходили через эпоху сомнения, маловерия, даже неверия и увлекались то французскою, то английскою, то немецкою философиею; все перебывали более или менее тем, что впоследствии называлось западниками. Хомяков, глубоко изучивший творения главных мировых любомудров, прочитавший почти всех св. отцов и не пренебрегший ни одним существенным произведением католической и протестантской апологетики, никогда не уклонялся в неверие, всегда держался по убеждению нашей православной церкви и строго исполнял возлагаемые ею обязанности”.
Хомякова называли “рыцарем Православной Церкви”, и эта характеристика много объясняет в его богословской и философской логике. Речь идет о познании христианской истины через внутренний опыт Церкви и свободное приобщение к любви в ней через благодатную и живую веру, подобную паскалевской. Как писал Ю.Ф. Самарин, в представлении Хомякова “Церковь не доктрина, не система, и не учреждение. Церковь есть живой организм, организм истины и любви, или точнее – истина и любовь как организм”. Для обозначения того специфического единства, которое человек находит в Церкви, не теряя своей личности и свободы, а, напротив, обретая их, мыслитель использует понятие соборности, обозначающее одно из важнейших свойств православной религиозности и духовной жизни. По его определению, соборность представляет собой “единство по благодати Божией, а не по человеческому установлению”, “по божественной благодати взаимной любви”. Следовательно, освобождение от рабства природной необходимости, частных или коллективных интересов и движение в церковном общении навстречу “Духу веры, надежды и любви” есть высшее проявление человеческой воли и основ личностного самосозидания. Хомяков неоднократно подчеркивает, что “выше всего любовь и единение… единение святости и любви”, подлинное пребывание в котором придает существованию человека сверхприродное качество. “Песчинка, – пишет он, – действительно не получает нового бытия от груды, в которую ее забросил случай… Но всякая частица вещества, усвоенная живым телом, делается неотъемлемой частью его организма и сама получает от него новый смысл и новую жизнь: таков человек в Церкви, в Теле Христовом, органическое основание которого есть любовь”. В такой Церкви человек находит самого себя, но “себя не в бессилии своего духовного одиночества, а в силе своего духовного, искреннего единения со своими братьями, со своим Спасителем. Он находит в ней себя в своем совершенстве или, точнее, находит в ней то, что есть совершенного в нем самом – Божественное вдохновение, постоянно испаряющееся в грубой нечистоте каждого отдельного личного существования. Это очищение совершается непобедимою силою взаимной любви христиан в Иисусе Христе, ибо эта любовь есть Дух Божий”.
В богословии и философии Хомякова, как и в мысли Паскаля, благодатное тождество единства и свободы в духе взаимной любви, связующее “видимую” и “невидимую” Церковь с ее главой Христом и с божественными энергиями, не только способствует раскрытию сокрытых в приобщенном к нему человеке духовных и нравственных качеств, но и как бы сообщает ему новое зрение, преодолевающее ограниченность индивидуального разума, рационально-эмпирического опыта и позволяющее видеть иные измерения бытия: “Взаимная любовь, дух благодати, есть то око, которым христианин зрит божественные предметы”. Говоря научным языком, речь идет о своеобразной соборной теории познания и, если так можно выразиться, о церковной методологии в постижении реальности, преимущества которой в обретении всецелой истины перед лицом множества “полуправд” и подчеркивает Хомяков: “Недоступная для отдельного мышления, истина доступна только совокупности мышлений, связанных любовью. Эта черта резко отделяет учение православное от всех остальных”. Принципиально новую и плодотворную теорию познания, выраставшую на почве православного миропонимания и с участием “верующего мышления”, у Хомякова выделял Н.А. Бердяев: “Намечается очень оригинальная гносеология, которую можно было бы назвать соборной, церковной гносеологией. Любовь признается принципом познания, она обеспечивает познание истины. Любовь – источник и гарантия религиозной истины. Общение в любви, соборность есть критерий познания. Это принцип, противоположный авторитету, это также путь познания, противоположный декартовскому cogito ergo sum. Не я мыслю, мы мыслим, то есть мыслит общение в любви, и не мысль доказывает свое существование, а воля и любовь”.
В логике Хомякова, как и у Паскаля, нарушение единства благодати, свободы и любви и оскудение ее составляющих означает ослабление соборной связи человека (в Церкви и в окружающей жизни) со Христом и Святым Духом. Тогда “болящий разум” начинает руководствоваться “человеческими, слишком человеческими” установлениями испорченной первородным грехом темной эгоистической природы и думать о небесном поземному, что ведет к разнообразным нигилистическим следствиям. Так, “в делах веры принужденное единство есть ложь, а принужденное послушание есть смерть”. Такое насильственное единство, господствующее над свободой и подменяющее соборное согласие в любви авторитетом церковной иерархии, Хомяков обнаруживает в католицизме. В протестантизме, напротив, внешняя свобода преобладает над единством и потопляет это согласие в субъективных мнениях владычествующего рассудка. Нарушение же божественного порядка, в котором через любовь в соборном единстве действует благодать и преображает природное и историческое бытие, приводит либо к коллективизму, поглощающему личность, либо к индивидуализму, разрушающему человеческую солидарность. Если “болящий разум” не направлен к стяжанию благодати, просветлению в любви и обожению, он неизбежно, как подчеркивал и Паскаль, питается энергиями и страстями “ожесточенного сердца”. Когда в сердце нет любви, направляющей разум на постижение в “живом знании” сверхрассудочных начал в и их взаимосвязи с наличной действительностью, освобождающей человека для самоосуществления и пребывания в истине (“познайте истину, и истина сделает вас свободными”, по слову ап. Иоанна), тогда “ожесточенное сердце” замыкается в натуралистическом порядке жизни, подстегивает антропоцентрическую гордыню, подсказывает отвлеченному от полноты реальности уму рациональные теории и идеологии, которые в силу своей односторонности и абстрагированности от божественных измерений бытия, от коренной расколотости и противоречивой полноты душевно-духовного устроения человека, от невидимого яда страстей и т. п. постоянно сменяют друг друга и всякий раз обнаруживают большую или меньшую ущербность и утопичность.
По мысли Хомякова, на каждом этапе исторического развития необходимо осознавать тупиковую однобокость “научных”, “капиталистических”, “социалистических”, “коммунистических”, “цивилизационных” ценностей, опирающихся на греховные и эгоистические начала человеческой природы и остающихся в плену “обманывающих сил”. Спасительную альтернативу он видел в созидании культуры и социальных отношений на основе православия, в котором восточное христианство не смешивалось с древнеримским наследием, сохраняло чистоту святоотеческого предания и, как он постоянно подчеркивает, отразилось “в полноте, то есть в тождестве единства и свободы, проявляемом в законе духовной любви”. При этом речь шла не о возврате к седой древности, как полагали многие “прогрессивные” современники, а о выборе стратегически верных ориентиров с точки зрения “высшего разума”. В одном из писем Хомяков призывал отстранить “всякую мысль о том, будто возвращение к старине сделалось нашей мечтою… Но путь пройденный должен определять и будущее направление. Если с дороги сбились, первая задача – воротиться на дорогу”. Глубинное течение его мысли определяется не самоценным поклонением старине, тем более не заимствованием любого “нового”. “Старое”, а точнее вечное, необходимо для сохранения серьезного душевного лада, лучших духовных традиций, той столбовой дороги, которая определяет нравственное состояние личности и общества. Ведь равнодушие к правде и нравственному добру способно “отравить целое поколение и погубить многие, за ним следующие”, разложить государственную и общественную жизнь. Поэтому нравственное достоинство должно предопределять решение всяких гражданских вопросов. Макиавеллистскому политиканству Хомяков противопоставляет нравственный историзм, обеспечивающий духовную плодотворность человеческого существования: “Безнаказанно нельзя смешивать общественную задачу с политикой… Со времен революции существует (хотя, разумеется, существует издавна) нелепое учение, смешивающее жизнь общества государственного с