Среди других языковых совершенств, не отделимых от первого, Мережковский отмечает безукоризненный выбор и порядок слов, естественное соединение в них чувства и мысли, их простоту, точность и убедительность. Главное же совершенство он находит в постоянном наличии в стиле мыслителя “антиномического”, “противоположно-согласного” (не вскрытой Трагичности): “этим язык Паскаля напоминает больше всего Евангелие, насколько язык человеческий может напоминать Божественный”.
Рассматривая “Апологию…” французского мыслителя с содержательной стороны, русский писатель призывает не забывать, что она, в отличие от почти всех остальных произведений такого рода (начиная первыми веками христианства и заканчивая современностью), идет не от Церкви к миру, а от мира к Церкви. Мережковский сравнивает Паскаля с Сократом, говоря о том, что древнегреческий философ свел мудрость с неба на землю, тогда как французский мыслитель проделал тоже самое с верой, подчеркивая при этом что со времен апостола Павла не было подобной защиты христианства. Он замечает, что в своей глубине, искренности и убедительности “Мысли” оказались в разной степени неудобными практически всем: атеистам, и иезуитам, и янсенистам. “Но хуже для Паскаля, чем мнимые христиане и действительные безбожники, – люди, верующие в иного Бога, дети Матери Земли, но не от Отца Небесного, – такие, в христианство необратимые, потому что для него непроницаемые, люди, как Монтень, Мольер, Шекспир, Спиноза и Гете. Вот вечные враги его, а ведь они-то и сотворят то человечество грядущих веков, для которого только и делал он то, что делал. Мог бы и он, впрочем, утешиться и, вероятно, утешался тем, что у него и у Христа одни и те же враги”.
Мережковский приходит к выводу, что, может быть, после первохристиан, увидевших в Сыне Человеческом Сына Божия, никто не называл Христа Спасителем с таким бесконечным страхом гибели и с такой бесконечной надеждой спасения, как Паскаль. По его мнению, душевное состояние, в котором написаны “Мысли”, лучше всего выражают стихи Ф.И. Тютчева:
О вещая душа моя,
О сердце, полное тревоги, —
О, как мы бьемся на пороге
Как бы двойного бытия!..
Так ты – жилица двух миров,
Твой день – болезненный и страстный,
Твой сон – пророчески-неясный,
Как откровение духов…
Пускай страдальческую грудь
Волнуют страсти роковые —
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
И хотя Мережковский, подобно Л.И. Шестову и многим экзистенциалистам, преувеличивает состояние душевной неустойчивости и раздвоенности, болезненности и тревоги, которое скорее свойственно не автору “Мыслей”, а условному типу сознания в них, теряющему привычное равнодушие и безразличие к главным вопросам бытия и обретающему в плодотворном отчаянии необходимую ступень для перехода к духовной цельности, радости и покою в жизни “с Богом”, он тем не менее, вполне закономерно и справедливо отмечает, что антропологическая аналитика занимает центральное место в “Апологии христианской религии”. Сочувственно цитируя слова Ф. Мориака (“Паскаль проходит всего человека, чтобы дойти до Бога”), он заключает, что защита христианства в “Апологии…” начинается с Антропологии, человековедения, всепроницающего анализа душевно-духовного пауперизма и немощи, прикрываемых бутафорскими регалиями социальной иерархии и привычной повседневностью, в “сверхъестественном сне” во время которого человек теряет ощущение и понимание своего истинного положения между двумя бесконечностями, между вечностью и небытием. Паскаль, переносит акцент Мережковский с “автора” на “читателя” (уже в большем соответствии с подлинным замыслом “Апологии…”), страшится разрушить этот сон, расколдовать чудовищную плененность людей ничтожнейшими вещами и такую же их нечувствительность к понятиям самым важным, дабы они смогли проникнуться пониманием собственной нищеты, без чего нельзя осознать и собственное величие, а также подобные процессы, происходящие в обществах, народах, государствах. Французский мыслитель, подчеркивает русский писатель, раскрывает ложь и бессмыслицу не только человеческих законов или собственности. “Так же ложное соединение людей – государство, когда оно делается единственной, последней и высшей целью, когда “Град человеческий” (Civitas hominum), по св. Августину, становится на место “Града Божия” (Civitas Dei), Церкви, – Паскаль обличает и ложное знание, когда оно, делаясь тоже последней и высшей истиной, становится на место религии”.
Мережковский подчеркивает что внешнее знание с точки зрения Паскаля не спасает от духовного невежества и внутреннего, “утешающего в дни печали” состояния. Ярким и выразительным представителем первого является Р. Декарт. «Слишком ясно предчувствует Паскаль, что Декарт будет отцом всего внешнего, механического, людей от Бога уводящего знания, чтобы его “простить” и даже быть к нему справедливым. Слишком хорошо знает Паскаль, что нет ничего бесстрастнее, беспощаднее механики; нет ничего противоположнее живому, любящему и страдающему сердцу человека. Декарт для Паскаля – воплощенный демон Геометрии, самый холодный из всех демонов, вечно искушающий Бездною…»
Другое дело – внутреннее и более необходимое человеку знание. Проникая в самые сокровенные, никем до него не исследованные глубины души человеческой, Паскаль находит в них как бы развалины царственного величия – соединение нищеты и величия, животного и духовного, всеобъемлющей мысли и подчиненности любой “прихоти” природы. В качестве выразительного примера “антиномического”, “противоположно-согласного” осмысления человека как “мыслящего тростника” Мережковский приводит следующее высказывание Паскаля: “О, какая химера человек, какое чудовище, какой хаос, какое противоречие, какое чудо! Мудрый судия всего, бессмысленный червь; хранитель истины, помойная яма лжи; слава и отребье вселенной (…) Смирись же, гордый разум; молчи бессмысленная природа; познайте, что человек бесконечно превосходит человека… Слушайте Бога!”
Главным методологическим достижением Паскаля Мережковский считает перенос религиозного познания из “разума” в “сердце” (“волю”). Вслед за Л.И. Шестовым он утверждает, что в этом новом методе Богопознания Паскаль противостоит не только всей западной философии от Аристотеля до Декарта, Спинозы и Канта, но и всей католической Церкви от Фомы Аквинского до Ватиканского собора 1870 года, осудившего тех, кто отрицал, что “при свете естественного человеческого разума бытие Божие достоверно познаваемо”. Именно с помощью этого метода Паскаль “подходит к тому сокровеннейшему и для внешнего знания непостижимейшему, что соединяет Антропологию, Человековедения с Апологией, Защитой христианства, – к религиозному опыту первородного греха”, который освящает самый темный и таинственный корень человеческих судеб, неразрешимое для рассудка противоречие между бесконечной устремленностью человека к счастью и невозможностью его достижения.
Как и Л.И. Шестов, Мережковский (в “Иисусовой Тайне”) особо выделяет восприятие Паскалем Гефсиманской ночи (“в смертном борении будет Иисус до конца мира: в это время не должно спать”), связывая его с “заколдованным сном” всего человечества: «Все начинается и кончается в “Мыслях” тем “сверхъестественным сном” человечества, которым спят ученики Иисуса в Гефсиманскую ночь. Главная цель Паскаля – разбудить, расколдовать людей от этого “заколдованного сна” (…) В нашей хитрости, подлости, трусости, а главное, в Гефсиманском “сне от печали” все мы хотели бы, как иезуиты, сделать узкие врата спасения широкими и тернистый путь – “бархатным”. Но это сделать нельзя.
Напрасно я бегу к Сионским высотам, —
Грех алчный гонится за мною по пятам;
Так, ревом яростным пустыню оглашая,
Взметая лапой пыль, и гриву потрясая,
И ноздри пыльные уткнув в песок зыбучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.
Будет ли олень бояться колющих его и рвущих терний, спасаясь от льва? Будет ли бояться человек мимолетных страданий, спасаясь от вечной погибели?»
Паскаль выступает у Мережковского и как мыслитель, колеблющий далеко идущую расслабленность и снисходительность в поведении “полухристиан”, и как своеобразный реформатор, один из предвестников Третьего Завета. В 1936–1938 годах у него сложился замысел трилогии “Реформаторы: Лютер, Кальвин, Паскаль”, которая в 1941–1942 годах печаталась частями на французском языке, а отдельным изданием на русском была опубликована лишь в 1990 году в Брюсселе. Автор книги, пишет ее издатель и исследователь творчества Мережковского Т. Пахмусс, «был уверен, что целью Паскаля было предсказание Второго Пришествия, когда Христос создаст “новый порядок”, основанный на Нагорной проповеди, и когда закон уступит место свободе во Христе; что “Тайна Христа” Паскаля означала внутреннее переживание Паскалем Второго Пришествия, Его вечного присутствия в мире. По мнению, Мережковского, религиозный опыт Паскаля достигает своего апогея в его учении о двух Божественных принципах – Отца и Сына, которые составят одно в третьем принципе – Святого Духа. “Огненная ночь” Паскаля – или его “Тайна Христа” – была в глазах Мережковского ничем иным, как “Тайной Трех”, плоти, духа и любви…».
Выделяя в “Мыслях” согласование противоположностей в качестве религиозного метода Паскаля, Мережковский подчеркивает в них раскрытие трех порядков (Тела, Духа, Любви) и стремится приспособить их к собственной схеме, к противоборству и синтезу Двух Начал в Третьем, к “божественной тайне Трех”: «Весь религиозный опыт его достигает высшей точки в этом учении о двух Божественных Началах – Отце и Сыне, – соединяющихся в Третьем Начале – в Духе. Если так, то огненное сердце “Мыслей” – “Иисусова Тайна” – есть не что иное, как тайна трех (…) Сам того не зная, Паскаль в этом учении о “трех Порядках” продолжает через пять веков дело, начатое Иоахимом Флорским, – учение о “трех состояниях мира” – “трех Царствах” – Отца, Сына и Духа».