Каменск в знамёнах, транспарантах, в углах общественных зданий приткнуты срубленные и привезённые из леса ёлочки – на Рождество Христово будто. По улицам народ. Кто пеши, редко кто верхом, а в основном на тройках разъезжают. Поют, смеются, в снег с саней валятся – кого столкнули, а кто и сам упал, не удержался. На конях сбруи с бубенцами, колокольцы под дугами заливистые, оглобли в разноцветных лентах, выездные чепраки. Веселье, словом. Ну а они праздник в чайной отметили, возле клуба теперь толпятся, говорят громко о чём-то, настроению угодном. Сухов среди них. Снежок сгрёб с перильцев, в шар раскатал его в ладонях и бросил. И – попал. Там и с завязанными глазами трудно было б промахнуться: цель обширная да и близка – двери клубные над ними – во весь рост ещё, к тому же. А попал как, и в лице изменился – перепугался, значит; не о нём, выходит, было сказано, а и о нём, так по ошибке, что лихой парень, отчаянная, дескать, голова, – заикаться начал вдруг и, заикаясь, говорит: «О, зараза… В воробья хотел, ей-богу… Как-то… Ком с руки… и чё сорвался?..» Сказал так, на мужиков глянул и побежал в клуб. С метлой из клуба выскочил, снежок, которым хитрый, с прищуром, глаз портрета припечатал, метлой соскоблил, а заодно и подрамник обмёл аккуратно – тот-то и так уж, без него, был непогодой запорошен: вторые сутки уже вьюжило, – затем метлу поставил в тамбур, дверь прикрыл, загоготал раскатисто, как жеребец, на волю выпущенный, и объявил с крыльца всем – как команду: «Айда в чайную, мужики, деньги есть ещё, остались», – хоть и клялся только что, что ни гроша, мол, за душой, в карман полез, случайно обнаружил, за подкладку, дескать, завалились… Никто ни слова не сказал ему на это. И сам он, Несмелов, после, под возникшую вдруг тему, едва владея языком, внушить старался исподволь всем, что, дескать, да, там, на дверном карнизе, около портрета и в самом деле воробей сидел, он видел, видел и сам немного не пустил в него снежком, мол… «И правильно сделал, – подумал Несмелов. – Кто знает, как всё ещё бы обернулось?.. Игнат Пщеничкин вон… пока ни слуху и ни духу… Ещё решили бы мол, из-за Дуси… Простить ему, мол, не могу… И после мучайся… из-за говна», – в мыслях об этом, но видит иное: увалы, куст ольховый на песчаной осыпи… саднит ладони – докопался до гравия; свет сверху загородил кто-то; голову вскинул: Засека – ну, мать честная; присел тот на корточки возле самого края ямы, вниз заглядывает, языком звучно цокает и говорит, хитро прищурившись: «Ну, дак и чё, Пал Палыч? Помочь? Или сам справишься? А то могу… как земляку уж». – «Пошёл ты к чёрту!» – зло ему Несмелов. Так осердился, чуть поостыл и думает: «И чё она в нём, в дураке, нашла?.. Жердь жердью. И ума – того в башке с горошину. Одно только – болтать, в этом уж мастер, не отнимешь, мало кто с ним – никто не сможет в этом потягаться. Ещё вот гонору, того на короб», – но не стал больше возводить мысленно хулы на Сухова, совестно сделалось. Подумал о другом: «Отец – тот весь век на ветру будто прожил, и у меня – как у волка в зверинце. Сучка у Фанчика ощенилась, щенка повеселее надо будет выпросить… А то всех скоро раздаст, не раздаст, так утопит». Встал с кровати. Сел за стол. Долго на пламя, что в лампе, за стеклом, смотрел – пока зримость его не размылась. Отдохнул глазами на чуде Георгия, в который раз уже в нём усомнился и – долой проворно от стола. Заметался по избе из угла в угол: от печки к кровати, от кровати к двери, от двери к печке. В горенке показался, минуты не пробыл там, вышел: зябко в горенке и темно, от темноты и вовсе вроде холодно. «Чёрт с ним», – подумал. Взял из планшетки лист линованной бумаги, из гнезда в ней же, в планшетке, карандаш вынул, к свету ближе подсел, закурил и принялся чертить – карту, похоже. Дымит, пыхтит, карандаш слюнит химический то и дело, чертит, от дыма отмахиваясь. К лампе сначала дым – погреется, затем – к потолку; волной матицу огибает. А с ним, с Несмеловым, с тем так: взмок даже от усердия. За спину себе не оборачивается, не ищет там глазами Засеку, но чертёж прикрыл ладонью всё же – безотчётно. Скоро с картой управился, сдул с неё напа́давший с папиросы пепел, сложил вчетверо, спрятал в нагрудный карман гимнастёрки и опять по избе заметался, тень свою мая, будто пол у избы раскалённый, а он, Несмелов, – босиком: из прихожей на кухню, с кухни в прихожую, – бродил, бродил, маршрут сменил вдруг резко, полушубок и шапку накинул на себя и вышел на улицу, вышел, двери сенные прикрыл, чтобы стужа в избу не ломилась, и замер, зимнюю жадно вдохнув благодать.
Темно. Заснежено. Тихо. Но тихо только тут, возле его избушки, да там, в ельнике, виден который едва-едва, хоть и близок, а в самом Каменске – в нём не тихо: в селе поют, и – что ни улица, то – песня. «И ладно, – подумал Несмелов, – и хорошо… Народу меньше по деревне шляется, заняты больше по застольям. Куда уж лучше. Вот на мальчишек бы, на тех не напороться… Чёрт-то хитрюший – допытается… А этих всюду леший носит». Постоял на крыльце, Каменск гуляющий послушал. Выбрался на задворки, кругом огляделся и прочь от избы своей направился, слева от себя имея ельник, справа – огороды. Быстро не разбежишься: снегу по самые отвороты валенок; быстро он и не идёт – не торопится. И снег вроде тоже как на руку: всё если ладно, за ночь его навалит ещё столько, что и лунок от следов, и тех не останется – так Несмелов полагает… Бредёт. Задумался… Догоняет в коридоре его Засека, по плечу газетой, в трубку свёрнутой, хлопает и: «Обожди-ка», – говорит. А-а, – Несмелов, – ты, мол, это. Я, мол, я, – кивает За-сека. Покивал Засека, покивал и говорит после: «Ну и ну, парень, ох и собранье… такого чё-то я и не припомню… баня с парилкой… но, ещё почище. А Баженов-то… смотри-ка!.. Постой. Покурим. Палыч… не спеши». – «Конь там… продрог совсем, поди», – говорит Несмелов. «Ничего с конём твоим не случится… тепло такое, – говорит Засека. – И Анзаур… послал его… следит за ними… овса, велел ему, подсыпал… Да и теплынь! Весна вон прямо». Закурили. Молчат. Искорки из глазных щелей Засеки – как с папиросок. «Да-а, – говорит Несмелов, – тепло… отмягчило. Надолго ли?» – «Да-а, – вторит ему Засека. И тут же: – Ну дак и чё, приехал инженер в ваш Каменск, ещё нет ли?» – «Какой?» – не понимает Несмелов. «Да этот… ждали… эмтээс организовывать», – поясняет Засека. «А-а, этот-то… думаю, кто… Приехал. Уже полмесяца как вроде», – говорит Истомин. «Да?.. А дом-то ему дали?» – спрашивает Засека. «Откудова он, дом-то… где его? – отвечает Несмелов. – У Панночки пока квартирует». – «У Панночки?.. Это какой?.. У той, у Рашпиль-то, ли чё ли?» – «Одна у нас…У той у самой», – говорит Несмелов. «Понятно», – говорит Засека. А после: курят, молчат. Народ повалил к выходу – все до сих пор в буфете отоваривались. Двери беспрестанно хлопают. И нет того, что бывает обычно, – смеха нынче не слыхать. Устали все. Мрачные. Успел Несмелов – подумал: «Каюк, видно, Баженову, откатался мужик на нартах, на нары пересядет…» Подумал так и внимает Засеке. «Такое вот дело, Пал Палыч», – начал тот, начал и замолчал. И молчит. Искорки из глаз рассыпает: падают те, на полу тлеют. «Какое?» – спрашивает Несмелов. И он же: «Ты про Панночку, ли чё ли?» – «Да на кой сдалась она мне, ваша Панночка! – говорит Засека и сразу так: – Забалуев – его фамилия?» – «Кого?.. А, инженера-то… Вроде как так, – говорит Несмелов, – так, кажется… похоже чё-то. Забалуев». – «В Исленьске… старший брат его, профессор… Взяли. Враг отпетый, – говорит Засека. – Бумага пришла… Фигурирует и этот… Завели кружок какой-то… Но это вывеска, под вывеской-то… сам знашь, чё хочешь можно скрыть». – «Понял», – говорит Несмелов. «А чё ты понял? – спрашивает Засека. И говорит: – А мне вот чё-то ни хрена… Дак чё ты понял?» – «Да так, не знаю… просто брякнул», – говорит Несмелов. Бросили окурки в урну разом. Молчат. «Завтра поеду к вам… в Ялань сначала… завтра, после праздников ли, видно будет… тут вот ещё невпроворот… да и Баженов ещё этот», – говорит Засека. «Ну дак… а я-то… чё-то… или?..» – говорит Несмелов. «Да так я, знал чтоб, мало ли… участок твой… И если шум какой, дак просто так-то не выскакивал бы, вот и…» – говорит Засека. Отвлеклись оба: со второго этажа бывшей женской гимназии, ныне не женского совсем уж заведения, с метёлкой под мышкой, ведром и шваброй в руках, ругаясь на пол, пестрящий окурками, спустилась толстая, уже немолодая, рябая уборщица Фетинья. Ведро поставила небрежно возле лестницы, к урне швырнула сердито метёлку и швабру и говорит с хрипотцой, немного отдышавшись: «Свиньи и свиньи нескребённые, другого слова и не подберёшь, и замашки все свиньячьи… На вас глядя, и мой абрек таким же сделался – каку ни скрутит, ни искурит, всё под кровать или под стол и бросит. Каков поп, – говорит Фетинья, – таков и приход, оно и верно… но, – вроде ей и начальство нипочём, начальству так: – А ну с дороги, куричьи ноги!» – «Ты обожди-ка, обожди… ещё успешь тут», – говорит Фетинье Засека. «Пойду я, – говорит Несмелов. – Время-то… а мне ещё и в Ворожейку». – «А чё туда-то? Крюк такой», – интересуется Засека. Спросил и щелки глазные на подбородок собеседнику навёл: «Убери, – говорит, – табак вон… крошки… во-во-о… и на усах ещё… ага». Обмахнул подбородок ладонью Несмелов, усы пальцем потрепал и спрашивает: «Всё?» – «Всё», – отвечает Засека. «Да там, мне передали, будто жеребца краденого кто-то видел, – говорит Несмелов. – Того… с сельпа-то что в Ялани осенью ещё угнали… помнишь?» – «А-а, помню, помню… Думал, нашли, – говорит Засека. – Езжай, езжай, – говорит, – задерживать не буду. А как ты там – через Ялань?» – спрашивает. «Да не знаю, – отвечает Несмелов. – Вряд ли. Тут, наверное, – говорит, – через Горскую, через Камень», – и шаг в сторону сделал, обступил начальника, обошёл Фетинью: пошёл, мол. «Встретишь Фостирия, привет передавай… Встретишь, наверное – друзья как-никак. Я скоро сам, пожалуй, с ним увижусь, – Засека так. И уж вдогонку: – А жениться-то когда собираешься, чё, так и будешь бобылём?» Отвечает на ходу ему Несмелов: «Да мне-то чё… тебя вот подожду, а я уж после!» – «Жди, жди, – с одышкой хриплой говорит, размахивая шваброй, Фетинья. – Загнёшься, пока дождёшься». – «А мы с Фетиньей вон, – говорит Засека, – Анзаура в тундру отправим оленей пасти, а сами тут сойдёмся душа в душу. Фетинья, так? Не хочешь, чё ли? Или сказать боишься?! Или тебе с нерусским интересней?!» – смеётся Засека, шутник. Ворчит Фетинья, шумно дышит…