– Эй, – говорит.
Шёл, шёл человек и остановился. Услышал, что кто-то позвал, но откуда, не понял – так, похоже. Паузу выдержал и, не дождавшись повторного оклика:
– Э-э, – отвечает.
– Погоди.
Снова сова тут, около бани, пролетела. И снова – мельком. Умом от совы отмахнулся Несмелов, смотрит на человека в Панночкиной ограде и говорит ему:
– Инженер?.. Забалуев?
Перерыв незначительный. После:
– Да. Он самый, – отвечает Забалуев. – Где вы? – спрашивает и: – Вы кто?
– Дед Пихто, – под нос себе бурчит Несмелов. И чуть громче: – Тут я… вот, – сказал и вышел из-за бани.
Стоит, не двигаясь, Забалуев. Затем повернулся на голос и спрашивает:
– Ну а что, простите, за нужда такая… в огороде-то?
– Получилось так. Приспичило.
– Что приспичило? Случилось что-то? Вам, что, помощь, может быть, нужна какая? Или… что там у вас?
– Где?.. Здесь? – говорит Несмелов. И вокруг себя вроде как в шутку осмотрелся. И говорит: – Да то же самое, чё и у вас там: снег тут у нас. Снегу, снегу, мать честная, совсем будто спятил – валит и валит… Разве что церкву раскурочили, может, поэтому?.. Гневится Боженька, – сказал Несмелов и лицом к небу обратился: нет, мол, конца снегу и, похоже, не предвидится.
Молчит Забалуев. На месте топчется. Шутку, может быть, оценивает? Потоптался, на небо тоже посмотрел и говорит после:
– Может быть. Не знаю. Да обычное, пожалуй, дело, что уж тут особенного… зима. Вы шли бы лучше, – говорит, – сюда.
– А? А-а, нет, нет, спасибо, – говорит Несмелов. – Лучше вы к нам… Карнизик вот, дак вроде как маленько и спасает, тут хоть за шиворот не сыплет…
– А здесь вон двор, – говорит Забалуев. – Можно и в дом пойти…
– Да ладно, ладно, снег – не дож, – говорит Несмелов, – до исподнего не скоро промочит… я несерьёзно вроде… так уж это. Идёт по улице вон кто-то, ты бы потише, решит, что воры, шум подымет. Давай сюда, здесь потолкуем… чтоб не орать через забор, а то… как бабы на базаре.
Плечами пожал Забалуев, папиросу ли, докурив, выбросил – видно в потёмках: шевельнулся. И:
– Интересно, – говорит. Подступил к изгороди. Перебрался через неё. Был в ограде, теперь – в огороде. Шаг за шагом приближается к Несмелову.
– Сюда вот, за угол, ко мне… Иди, не бойся, – говорит Несмелов.
Подошёл Забалуев, встал напротив: руку протянуть – и поздороваться можно.
– Я не боюсь, – говорит Забалуев. – Только странно вроде как-то, вам не кажется?
– Ничего мне не кажется, – говорит Несмелов. – Не старуха.
– В ботах я… видите, – ногу поднял, продемонстрировал, – не в валенках, – говорит Забалуев. – Не предполагал… – И глаз с гостя не сводит – мало ли.
– Ну?.. Несмелов я, Несмелов, – говорит тот Забалуеву. – Участковый, если не узнал… и узнал если, дак тоже… В сельсовете, вобшэ-то, встречались.
– Наверное, – говорит Забалуев. – Забалуев, – говорит, – Иван.
– А что в ботах, ничего, – говорит Несмелов. – Снегу зачерпнёшь меньше… да и, чё там, не босой же… Иван. Горе, горе, – говорит, – что муж Григорий, хошь бы худенький, да Иван. А у нас Иван, да не дай Бог вам… Да? Ха-ха. Чё куришь? Забыл свои… А по батюшке как?
– «Казбек», – говорит Забалуев. – Купил «Казбек» – «Казбек» курю вот… Можно и без отчества… Вроде моложе…
– «Казбе-ек». Норма-ально, – говорит Несмелов. – Дорогие. Ну, угости, если не жалко.
– Было бы что жалеть. С собой вот, извините, нет. Могу вынести… Не думал… – говорит Забалуев. И: – Вынести? – спрашивает. – Или уж в дом тогда, – предлагает, – зайдём…
– Нет. Тогда уж обойдусь, – отказывается Несмелов. И говорит: – Сюда зайди-ка, встань к стене.
Повиновался – встал к стене Забалуев.
– Ну? – говорит.
– Подковы гну… Стой, стой, – говорит Несмелов. И после, глянув бегло в сторону крыльца: – Хозяйка ваша, как сорока, глазастая – смотрит в таз, а видит нас.
– Что вы так её боитесь? – спрашивает Забалуев.
– А её все, парень, боятся, не я один… виду только не подают… но, – говорит Несмелов. И тут же: – Инженер, значит?
– Значит.
– В Исленьске обучался?
– Да.
– И брат – профессор… или кто он?
– Профессор.
– Во-о, видел ты, – говорит Несмелов, опять скосившись на крыльцо.
– А вы откуда знаете? – спрашивает Забалуев; что удивлён он, и по голосу понятно.
– Сорока на хвосте принесла… Панночка нашептала, – говорит Несмелов. И позже чуть: – Бывшие, значит?
– Что значит?.. Что? – не понимает Забалуев.
– Бывшие – значит… значит – из этих… – начинает было пояснять Несмелов.
– А-а… из этих, – догадывается Забалуев. – Нет, уважаемый, крестьяне… Из крестьян мы. Столбовых.
– Как крестьяне?! – не верит Несмелов. – А брат – профессор?..
– Так и что?
– Как что… А так разве быват?
– Ну, коли есть, значит – бывает… Что вам в этом кажется невероятным?
– Да-а, – о чуде будто говорит Несмелов. Тут же: – Ну, быват, быват, вобшэ-то, всякое. Чё уж тут такого, правда… Главно: голова бы на плечах имелась. Да жил бы в ней ещё царь, царь – тот вот и селится, но не во всякую… как и скворец – не в каждый скворечник. В иной сквозняк – ничё в ней не задержится… У нас вон тоже… брат отцов, двоюродный… По всей родне денег собирали, снарядили – проводили. Сам есаул благословил… Считал быстрее счётовода. Пока тот на счётах щёлк да щёлк, этот в уме – раз – и готово. Сколько напёрстков воды в ведре, иголок в версте, спроси его, ответит… Пешком подался в Петербург, но, Петербург ещё тогда… на учёного учиться. Пешком не до самого, конечно, Петербурга, а до Омска, дальше-то, рассчитал, уже на паровозе… Шёл, шёл, казак, не дошёл – свет, хошь и до Омска, не ближний. В Барабинске где-то с цыганами спутался, и как угораздило… В цыганку влюбился, и всю учёность сразу по боку… Голову потерял – царь в ней какой если и был, так и с ём вместе, с царём, – и деньги, имел какие при себе, все извёл, помогли ли извести, дело ясное, и серьга в ухе уже какая-то… не казачья… цыганская, поди, ещё какая ж… Мужики за пщеницей ездили, под Барабинском где-то его и углядели… среди племени весёлого – сильно мастью выделялся – белый. А после – ножиком ему широким – родня новая, таборная, – под рёбра – и оставили в степи. Полежи, дескать, остынь маленько. Ничего, добрый был, отлежался, молодой ещё, очухался. Домой направился, когда вспомнил, кто он и откуда, по пути у тётки в Исленьске, замужем там была, подкормился… Ислень стал переплывать – это у дома-то у нашего уж, – сажен двадцать не дотянул – тятя, тятя!.. – а на реке-то гребешки! – и в гости к осетрам да налимам… Не могли спасти: бык там, дак под него вроде и утянуло… То ли рана ножевая открылась – и кровь вытекла, теперь гадай, то ли так чё… ноги судорогой свело. Оно, коль на роду тебе написано, не перечеркнёшь… на то место сам, как говорят, придёшь, как не петляй, не минуешь… Не цыганка бы, выходит, не цыгане ли, другое чё… кто его знат. Но не кабы бы да не бы, на носу росли б грибы. Ну а родом-то откуда?
Вокруг себя площадку вытоптал – на одной ноге стоит среди площадки этой Забалуев, стучит ботом по стене бани, снег из него выбивая, и отвечает:
– С юга. Из-под Исленьска.
– Да ты чё! А там-то где, место какое?
Надел бот Забалуев, с другой ноги теперь снял, руку сунул вовнутрь обутки, подошву пальцами поскрёб, ледышку отдирая от неё, наверное, и говорит:
– Шиловка, – сказал так и спрашивает после: – Уж не допрос ли это?
– Да уж куда там, – говорит Несмелов. – Допрос… Уж и спросить нельзя, ли чё ли?.. На допрос, как в колхоз, не захочешь, попадёшь… Надевай, надевай, чё босиком танцуешь… Куда-куда уж, а туда, парень, всегда успешь, особо не беспокойся. Так вот, ага… Иван. А я дак из Гвардеевки. Земляки почти что. Земляки и есть. Там кого, однако, пяти вёрст, и тех не будет… Тут много наших-то, окрест. Но. Есть и из Шиловки, по-моему… Ты, поди, первый, кто сюда по доброй воле… Ладно, – губы скривив, втянул шумно в рот холодный воздух Несмелов, обдал им рану в десне и продолжает: – К вам всё больше мы на игрища ходили. Мы – туда, а ваши – к нашим. Редкий случай, помню, чтобы мирно. Вспомнить жутко. Полк на полк, парень, – война. Чё там в ход только не шло – и кастеты, и камни, и колья, и… чё попало кому в руки, тем другого и увечит… Нет-нет да и спровадят, смотришь, молодца какого-нибудь от вас или от нас на глиняные заимки. А за чё, спроси… За девок… На ярманке за обоз – шевяков неполон воз… Да и то – везде ли ещё и дадут, а то дадут да поддадут. А, Иван, как ты-то думашь?
– Да, рядом совсем, – говорит Забалуев. С другим ботом уже управился, стоит теперь так: на обеих ногах, не приплясывает. И говорит: – Даже кладбище общее.
– Общее, общее, – говорит Несмелов, будто обрадовавшись очень. – У меня деды там все… казаки. И бабки. И дядьки. И тётки. И по матери, и по отцу… Но, а на кладбище дурачок общий жил – Анашка. Зимой – в часовне, летом – около неё. Не помнишь?
– Не помню, – говорит Забалуев.
– Да как же так?! Должё-о-он… Не помнишь… Как уж, прямо и не знаю… Должён, должён… Такая известность!.. В хомуте – отдал ему кто-то старенький – ходил, «и-го-го» кричал и лягался, как жеребец… зазевайся – и получишь… под зад обычно… скрадом подступал. Лягал не сильно, так, легонько. Кузнеца всё донимал… нашего, гвардеевского, ссыльный был, Анисим, из Архангельска, ли чё ли, чтобы тот пятки ему подковал. Да уж обязан, парень, помнить… А спал всегда сидя – боялся, что уснёт лёжа, во сне смирно вытянется, люди, мол, пойдут мимо, увидят, решат, будто помер, отпоют скоренько и похоронят, а он – беда-то! – неподкован, а дорога там, до Рая, дескать, скользкая, чуть съюзил – и к дьяволу на сковородку… Я – Анашка – конь гнедой – с поперечною… пиликала гармошка, чирикал воробей, на десять нецелованных одиннадцать… Ну, чё? Не помнишь?! Да не может быть. Должён, должё-о-он. Так уж ты, наверно, дразнишь меня просто?.. Как бес, лохматый, бородатый… Рубаха чуть не до колен… Ну, чё, не помнишь?
Озяб Забалуев – хохлится, как птица, в сторону дома уже нескрытно теперь поглядывает, полы кофты дамской – пошёл, накинул, видно, то, что подвернулось, – запахивает и говорит: