Подумал так и двинулся вперёд скорее прежнего.
Путь предстоит ещё далёкий – до Ворожейки.
Ох, и сколько здесь, Господи, сколько же – начни в памяти перебирать, и до дому, наверное, хватит? Закрой глаза лишь – и нахлынет, обдаст, как жаром. Лучше не пробовать – тоскливо… бежала бы ещё собака рядом, то одному – как перед горем… И во всякую погоду, и в санях, и на телеге. И все проводы и встречи. Это про мать – и от ворот как будто та не отходила, провожая да встречая. Врезалось в память так, что и не выдрать. Но и не надо выдирать. Выпьешь когда, тогда – навязчиво… А, как сейчас, в распутицу, так и пешком. Или на тракторе. Привезут из Ялани или из Каменска муку, другую ли какую провизию, разгрузятся, чаю попьют, чаще всего у Сулиана, его изба-то как заезжая, всё у него и постоялили, и отправятся обратно, и он в кабине, поуправлять даже давали…
Он так тебе и скажет… так, примерно.
Я тебе так, примерно, и скажу:
Рядом с тем местом – не так уж, конечно, и рядом: если поторопиться, дошагать до станции можно минут за пятнадцать. Оттуда слышно, как поезда туда-сюда проносятся: одни – с грохотом, другие – со свистом, а как пообвыкнешь, так и замечать вроде перестаёшь, если какой твоё внимание случайно не зацепит. Тоже и этот – пассажирский. В двенадцать двадцать, помню, прибывает, стоит, в тринадцать ровно должен отходить. Но так-то редко, чаще – с опозданием… Как и в тот раз – и не намного хоть, но задержался.
А я тогда и пива две бутылки уже выпил. И водки сверху граммов двести. Так и не нервничал поэтому – терпелось…
Прикрыл глаза – и расписание увидел. На полстены. В зале светло – окна большие…
Вот и сейчас – на ве́ках будто отпечатано, долго читаю – расплывается. Как сквозь слезу. И с книгой так же иногда – ну и отложишь… Прочитал одну тут: «Тени исчезают в полдень»… Не исчезают, может быть, а сокращаются… не знаю…
Словом, на поезде он и доехал до Исленьска.
Да, так вот и начну, наверное… скорей всего… но прежде:
Бог если дозволит… как будто Он уже дозволил, и мне осталось лишь исполнить, а я исполню. Ну и конечно: глубокой осенью, в холодное предзимье, когда выстывает не только воздух, но и душа – та уж и вовсе – от одиночества, когда дни становятся короче вдвое, когда люди с работы домой возвращаются уже не засветло, уже и не в сумерках – я про вечерние, до утренних, боюсь, не дотяну, не хватит выдержки: обнаружу себя как-то – закричу, как птица, завою ли, как волк, – а в кромешной темноте, то есть в такой, когда ни зги…
Выждет он, выберет. Конечно. Ждал он и дольше. А как подумает – сколько, ему и кажется, что – век. Ну а вдобавок: ещё и в численник заглянет – есть там это, пропечатано, если и не во всех, то в некоторых – точно, чуть ли не в каждом доме – а он всегда старается так думать: дом – висит на стенке, отрывной, в том вот и фазы обозначены – чтобы без промаху уж, чтобы…
Как Сулиан, когда я в детстве собирался что-то мастерить – что бы то ни было – скворечник, самокат ли: отрезать, отпилить ли, парень, ты всегда, дескать, успеешь, ума много на это не надо, лучше, как люди добрые советуют, семь раз отмерь, один – отрежь. Так Сулиан тогда, ну так и я теперь вот… Но снега нет ещё когда: ещё не выпал – снег тайны не хранит, болтлив – поэтому, без этого – люблю… даже тогда, когда он ломится с полночным ветром хлёстко, – лицо ему, секущему, подставить – как для пощёчины, – хмель на носу когда, тогда – особенно, но…
Но о другом он…
Я о другом:
Я куплю билет. Туда и обратно. В оба конца ли – ещё и так ведь говорят…
И слышал он, что продают так.
Слышал – я расписание как раз разглядывал – тётка какая-то брала так: туда ей, дескать, и обратно… Чтобы там лишнего-то не слоняться.
Было бы там на это время пасмурно…
Обдумал всё. Обдумал тщательно.
Город, в котором ты сейчас живёшь, – произношу «живёшь», язык к гортани пристывает, словно к железу на морозе, ещё и крепче: пока не выпьешь и не отдерёшь – город, в котором ты сейчас находишься с тем, с посторонним – когда вернулся я, мне сразу и сказали: мол, с лейтенантом, в каком теперь он звании, не знаю, но мне к нему не обращаться с рапортом, пусть хоть майор, пусть хоть полковник, а в темноте-то: все – как рядовые, – город чужой и незнакомый, я и названия-то раньше не слыхал такого, искать на карте его стал – и не нашёл – не обозначен, в уме лишь улицу нарисовал, и дерево, и столб фонарный; фонарный столб – тот так: где его ставлю, не стоит – то, смотришь, тут, то, видишь, поскакал, как конь, куда-то: бумажный лист – так за его пределы – и шаг, и оступь всевозможную, и каждый жест я повторил бесчисленно. И слово… И не она…
Нет, нет, и это правда, не она, не твоя мать дала ему твой новый адрес. Нет, конечно. Он бы и близко к ней…
Я бы и близко к ней не подошёл – противно. И потому ещё, что мерзко перед Богом… Хуже, чем запустение… Тут бы и мать моя, узнай она про это, и Сулиан – тот-то особенно… Ну что ты, Господи, и не представишь: где бы увидел, за версту бы оббежал – так сторонятся люди падали… Да нет, конечно. Слукавил бы, но не умею. Сумел бы, может – не хочу. Да и сама она – после того – его и имени никак не вспомню, будто и было не из нашего оно наречия…
Адрес твой достала для меня та, что работает в магазине продавщицей, и по сей день, и нынче вот с утра… зашёл – она там… ты её знаешь, должна знать, ты её помнишь – должна помнить… ну, как-то видела её, по крайней мере, ненавидя: брал у неё вино я, когда вздумаю, когда ребятам ли приспичит выпить, а тем – так часто… и среди ночи, в любой час. Беру я и теперь: вот хоть и это… лучше бы – белую, но, говорит, не завезли, идти домой к ней – отказался… словом – поэтому… кто-то, быть может, так соседа ненавидит… Ну, парень, будем.
Он отпил из бутылки, засунул бутылку обратно в карман – оттягивает та карман, отвис тот мотнёй округло. Там уже, в кармане, не глядя, закупорил её туго бумажной затычкой. Затем наклонился, сорвал с обочины толстый, чуть ли не в палец, коричнево-розовый стебель петушка и закусил им на ходу охотливо.
Каменск увидел вот – и сокрушаюсь: было село, теперь – развалины, тут и любой бы выпил с горя… И так продолжу.
Я куплю билет туда и обратно. В оба конца. На поезд. Без документов там – поэтому. Денег вот подкопить, чтобы хватило. Но на билет-то как-нибудь уж сэкономлю. Где лишний раз и выпить откажусь. В конце концов, обратно можно и пешком, ещё и лучше – ждать не надо: исполнил, сразу и подался… Вон – как метлюк испрелый – твои волосы – такого цвета… вспомнил, вот, и дышу – не перехватывает горло, то так уж стиснет… как у Торта, но у того – от одышки: всё и пыхтел, как паровоз, сипло подсвистывал пикулькой, передавили ему будто… Бог даст, услышу скоро и увижу… Соскучился. Веки сомкну – так смутно-смутно – как сквозь оконное стекло, когда то запотеет… Нож такой: в школьный пенал помещается тютелька в тютельку, и в нём, в пенале, он – как в ноженках, – так что вряд ли кто и заподозрит: дескать, пенал да и пенал – кому в подарок, ученику какому… пенал – вещица неброская, чтобы привлечь к себе внимание… А домой – я и сейчас пытаюсь думать: дом, – домой принёс когда, примерил – надо же! – будто и сделан был по мерке, перегородки лишь убрал… Исполню… порой проснусь в поту холодном: как будто только что исполнил – и после долго отхожу, ладно ещё, если когда немного с вечера осталось – успокоюсь. В нём пока, в пенале этом, и хранится: тут мне он шибко ни к чему, с ножом и раньше не разгуливал по улице, ну и теперь с ним за голяшкой не расхаживаю. Ну и никто его пока ещё не видел – как нож не видел, я об этом, ни у кого на ризы не выменивал, в магазине, регистрируя, не покупал – в нашей столярке выточил его я из штыка… Нашёл я штык на чердаке, где я живу теперь, я думаю, что можно так сказать: живу – чтобы другого слова не подыскивать… да и подыщешь ли?.. хотя… не про чердак я, я всегда, вот и сейчас, пытаюсь думать: дом – выходит иногда… когда не пьяный, то есть нечасто – я про это… прости меня, пока по-прежнему, но пересилю – одно лишь слово от тебя, укор во взгляде – не надо будет и на нюх… А тот, кто видел этот штык когда-то – когда-то кто его видел, кто-то ж его забросил на чердак, – вряд ли его в теперешнем ноже узнает… Что-то заточки вроде получилось… Тебе такое знать не нужно, это кому-то, не тебе… Так только – нож… А вызнав, выследив, за деревом приткнусь, к стволу прильну, как тень, я думаю, нет, я уверен, дерево там есть – ты же глядишь на что-то из окна, когда тоскуешь… Что будет обязательно, так это – темнота… если окажется поблизости фонарь, то… Словом…
Поеду я… поеду – и…
Он миновал густой, без просветов, ельник. Прошёл опасливо истлевшей сланью, век никем уже не подновлявшейся. Пересёк воркотливо журчащий и остро режущий глаза лучами-лезвиями расколотого вдребезги в нём солнца прозрачный ручей с галечным дном, вымывший в голубой глине глубокий овражек, и поднялся в невысокий, но крутолобый косогор, выстланный искрасна-бурым прошлогодним, дряблым после зимы папоротником. Ельник закончился. Дальше дорога повела уже осинником; ведёт-петляет, выбирая место ровнее. Сырой осинник, где и по рёлкам даже всё одно сырой, болотистый, но не мрачный – сверху донизу пронизан светом солнечным – не ельник тёмный, не пихтач. За голыми пока, с чёрными комлями, зелёными голомями и тёмно-коричневыми на концах ветвями, долговязыми осинами сияет лазурное небо, в зените густо-синее – бывает так раскрашено пасхальное яйцо неровно. Заломив круто шапку и придерживая её рукой, чтобы не упала, до ломоты в шее глядел он в высь – не оторваться. Но отвлекла дорога – в рытвинах: не завалиться бы – и ногу так немудрено сломать.
Отцвела уже, успела, верба. Дикие пчёлы – тут и от Каменска ещё недалеко, и от Ялани, так что, возможно, и домашние – и шмели уже растащили вместе с нектаром её чудный запах – едва теперь и уловим: плечом коснувшись, ветвь качнёшь, тогда вот только и дохнёт – уловишь.
Выпил.
Поеду – и убью…
Вон – как жухлый метлюк – твои волосы, цветом, и – как семя морковное – родинки. И если мысленно соединить некоторые из них тонкими линиями, получится что-то странное… знаю… но я всегда стараюсь думать: дом – так мне спокойней… вот и сейчас… Я каждый шаг и каждый жест свой предстоящий повторил – могу на ощупь – как в берлоге… за день столько, что и голова закружится – как от качели, а ночью зимней – до изнеможения… Я всё представил – до последней мелочи: как, где, куда и сколько, по наитию, будто кто-то мне внушает. Так оно и есть, возможно, но – что недобрый-то – не думаю. Был мне знак – и я исполню – строго, как заповедь, навыворот вот только… всё до подробности вообразил, и кое-что – как навязалось… и до того порой… до лихорадки… трясёт – как Каина несчастного… ладно, в такое время, когда ещё или уже купить можно, – пойдёшь, возьмёшь – один, с кем-нибудь ли, и прямо тут же, возле магазина, ведь и минута дорога, а то и смерть… нет из чего, дак и из горлышка… отпустит… и прикуришь уже сам – без посторонней помощи – руки трепать маленько перестанет, то уж… как будто куриц воровал… и пусть там дерева не будет, и пусть не будет там фонарного столба – его поставлю мысленно, а он опять ускачет, – учёл и это я – с потёмками сольюсь – как воздух… не перепьёшь когда, и ловко вроде получается, а перебрал чуть лишнего – дак всё и спотыкаюсь, как конь уставший – наподобие, или во сне, когда душа спускается по лестнице, и так-то чаще, но говорил уже: и оступь всевозможную, и бой сердечный – каждый удар, любое промедление… стук непрерывный иногда – птица в окно так – сердце в рёбра ломится, ну а иной раз и сплошная остановка – лежишь и думаешь: уже не помер ли?.. добавишь чуть – живой как будто… И она – я о той, что работает в магазине… вот и вчера… лучше бы водку, конечно, чем эту… но не было – не завезли… идти домой к ней – отказался… этой-то вот – только живицу выжимать из сосен – кислая… она и словом не обмолвится о н