Помолчали оба, пока он, Макей, нащупывая в темноте, собирал в щепоть рассыпавшийся по полу табак и бросал его в банку с окурками, а успокоился когда, затих Макей, тогда и говорит тот – Николай:
– Как-то не верится…
– Ты думаешь, он врал? – говорит Макей. – Не похоже было, не похоже.
– Я так не думаю, – говорит Николай, – но… тяжело, наверное… как-то не верится. Было бы просто…
– Ну, тяжело… не верится, – говорит Макей. И говорит: – Курить вон бросить тоже нелегко, бросают же.
– Другое дело…
– Ну, я не знаю.
– Один фокус – табак, другой – наркотик… Власть-то, ты сам же говорил… так не сравнимая же.
– Не знаю, – говорит Макей. – За что купил, за то и продаю, не убавил, не прибавил… А когда кто врёт, вроде видно. Да и зачем ему было врать?.. И там дурь эту добывали – он не касался, тут уж и я свидетель, тут уж я…
– Может, он и вообще не привыкал, – перебивает Николай, – так только, может, ради красного словца, брякнул…
– Да и шут с ним, ладно, – теперь Макей перебивает Николая. И говорит: – Не в этом дело… Хотя я думаю, что не брехал он, не похоже… Так я о чём?.. А-а, да… Нас целый месяц как-то там в карьер гоняли – песок белый для дорожек возили… перед райкомами, горкомами-то, знаешь, насыпают?.. И тут, в Елисейске, так же, но хрен с ними, пусть живут, песку не жалко… Прожилка там – и не песок даже, а хрящ – где, может, в метр толщиной, где больше, а сверху – гравий – того метров десять… да глины слой ещё приличный – метров пять. Глубоко уже – в пласт-то врылись, много выбрали, а гравий – тот пока не трогаем – дорога рядом, поверху, не обвалилась чтобы… берут и гравий, в стороне… песок такой не хочется смешать – как снег – белый, тут я не видывал такого. Чмо, паразит один… Да, был у нас там Торт, мужик, прозвали так, здоровый, полтора центнера весом, валенки на ногах вечно, а летом – и сапоги, в голенищах, чтобы влезали на голень, разрезаны почти до пят, ни одна телогрейка на нём не сходилась, а подберут – сойдётся какая, – так пуговицы, шевельнётся только, отлетают, всё и мотался – пузо наголе, – сказал Макей. И спрашивает: – Слушай, а чё это такое?
– Скрипит?
– Ну, чё-то вроде… звук какой-то…
– Да это флюгер у меня… на крыше, – говорит Николай. – Ветерок стал напирать, наверное, и ожил.
– Ну хоть бы смазал его, что ли, – говорит Макей. – Давно уж слышу, всё и думаю…
– А мне не мешает, – говорит Николай. – Да и зачем? Так и на улицу не надо специально выходить, отсюда слышно, если ветер. Скрипит – сидишь, к пчёлам не лезешь… ветер когда, зажалят, если сунешься к ним.
– Тебе видней, – говорит Макей. – А по мне, так лучше уж лишний раз выйти, чем это слушать. Или уж смазал бы… Прямо мороз по голове вон… Когда железом по стеклу – дак это хуже… но, – говорит Макей. И говорит: – Дело твоё, конечно, мне-то чё уж, – и продолжает: – Так-то ничё мужик был, этот Торт, беззлобный. Бригадирничал на гражданке, в колхозишке каком-то, под Исленьском. Не молодой уж – воевал… Ну и вот, прислали на уборку к ним как-то студенток – то ли учителок будущих, то ли медичек, а чё с них – барышни… Две девки ночью – ночь перед этим с местными парнями прогуляли – залезли в бункер отдохнуть, там, на току, никто и не заметил, зерном засыпало, и задохнулись, сразу не выскочишь оттуда – не вода… Кого-то надо… и вкатили… Может, и так ещё, помимо этого, где как проштрафился – у них законы свои, свои и согрешения, пусть хоть и маленький, но был начальник, – отпил из ковшика Макей, помолчал и говорит: – Без чая жить, представь себе, не мог, как я без курева вот… изведусь… а где его там шибко-то… не на базаре… достать-то можно – не всегда. Чмо… был там один… взял пачку чая… хороший, видимо, я в нём особенно не разбираюсь, мне – чай и чай, что есть, что нет, мне – хоть морковный, мы в Ворожейке раньше всё шипняг заваривали, пили, кипрей, душницу – мило дело… и вкус, и запах, я не знаю… вот, пачку эту чмо поганый взял… а сколько граммов в ней, в такой, и не скажу, не помню… самая маленькая, меньше не бывает… У Торта перед носом повертел… как кусок мяса на шесте перед собаками эве́нка, знаешь… мол, на, понюхай, Рыхлый, – его все: Рыхлый, или Торт, – ну и – ату! – а подразнил, поизмывался, как над молоденьким – это над Тортом-то, фронтовиком, – дал прочитать, на этикетке что написано, и, чё б ты думал… забросил пачку эту в щель.
– Где выбрали песок?
– Ну, в эту штольню, – говорит Макей. И говорит: – Торт аж затрясся, бедолага, застонал, рукой – за сердце… а телогреечка-то, как обычно, вздёрнута, на брюхе – пот, капли с горошину, а само брюхо – как кисель… И – не пролезет, и – задавит. И мы… Был бы бобыль ещё, а то – семейный – жена и дети, хоть и взрослые… ну или внуки там, не знаю… Да хоть и так, кому ж охота!.. Вверх как взглянешь – мать родная! – шапка с головы валится. Ну, а Хакас, я говорил уже, тот… обстановка… понимаешь?
– Ну, – говорит Николай.
– Ну, – говорит Макей. И говорит: – Ещё и чурка эта кривоногая… там почему-то больше эти всё, с юга, с востока ли, не знаю… короче, эти, узкоглазые… ушёл, паршивец, бы, дак нет! – концерт, гадёныш, учинил – сам же стоит и пялится – ну, псина… ещё и скалится – доволен: давай, дескать, Рыхлый, давай, тряхни брюхом!.. Стоим. Молчим. А – холодно. А чё?.. Хакас воткнул в песок лопату, свистит, в штольню-то эту заглянул, как на приступок будто – не добрали там немного – сел перед нею, сидит, свистеть перестал, на нас глядит и смеётся – жила на лбу взбухла… да ещё зубы эти – заяц зайцем… саданул бы, думаешь, и выбил бы ему их… Сидел, сидел, плечи приподнял после – чтобы за шиворот не насыпалось, – лёг на бок брёвнышком и… покатился… как ребятишки катаются по снегу или по поляне. А тут и самосвалы… вынесла нелёгкая… и не раньше, и не позже… караулили словно… ну раз на притчу… судьба ему, видно, такая… притык-впритык, гуськом штук двадцать… Снизу, с карьера, их не видно было, а всё гудит кругом – и не услышишь… Осело. Ухнуло. А как волной-то шибануло – мы только ртами: ап, ап, ап – рыбу поймал, на берег или в лодку её бросил – та так же… хватаем воздух. А в глотки – пыль со снегом и с песком… будто бы не глотнул, рот лишь раззявил, а экскаватор – вместо самосвала – в тебя ковш мёрзлых глыз свалил… Мандраж по телу. И ноги подкосились. И тихо, тихо… вот как здесь, если не тише: пыль, что взметнуло, слышно, как ложится… или не пыль, а шум в ушах… Ты спишь?
– Да нет, – говорит Николай, – не сплю. С чего ты взял?
– А-то мне чё-то показалось…
Сказал это Макей и умолк. Молчит и Николай.
На улице без явных перемен: всё так же пасмурно. Мало что изменилось и в избушке. Только на стёклах окон не испарина уже, а капли. Нет-нет да и сползёт какая-нибудь из них, отяжелев, вниз по стеклу, слившись по пути с другими. В потёках скоро будут сплошь все стёкла. Далеко где-то собаки лают, так далеко, что и лай их едва-едва доносится оттуда; так высоко, что кажется – на небе; на сопке где-то, на самой её маковке, пожалуй, барсука загнали в нору и добывают его теперь – ведь не на небе же, на самом деле.
– Да вряд ли, тихо-то что было, – говорит Макей, послушав дальний лай собак. – Всё же кругом работало, гремело. Оглохли временно… Прорва обрушилась такая… Чё же ещё… Стоим… будто как репродуктор – так под ним, указ о поскакухе объявить должны – дак будто слово пропустить боимся… а тот молчит пока, только шипит как будто, как вскипевший чайник… А тут…
– Обожди, – говорит Николай. – А что такое поскакуха?
– А чё, я разве так сказал? – удивляется Макей.
– А как?.. Что ли, не так?
– А может, – говорит Макей. – Сказал, наверное… Амнистия – её так называют… Я не люблю словечки всякие… Как-то уж вырвалось, не знаю.
Помолчали недолго – думая, к собачьему ли лаю опять прислушиваясь, а после:
– И что? – спрашивает Николай.
– А что? – спрашивает Макей.
– А тут… и что? – напоминает Николай.
– А что – а тут? – не понимает Макей.
– Ты что-то начал, – говорит Николай, – я перебил.
– А-а – тут… да, – вспомнил Макей. И говорит: – Учётчица поблизости крутилась. Вольнонаёмная. Девчонка. Посёлок рядом – из него. Всю заварушку, похоже, не видела, а и видела, дак, чё и к чему, не вникала, поди, шибко… ей и зачем – ума-то много ли – соплюха… после обвала – когда ухнуло – как по нужде будто, присела от испугу, на нас таращится, рот распахнув, а мы и сами-то – как рыбы… по рожам нашим, что ли, поняла, чутьём ли как – как завизжит, ну!.. режут её будто… заткнул бы кто, дак ладно сделал бы… Мастер дорожный – дочь его, а может, так, родня какая, кто, может, попросил, дак и пристроил, чтобы от дому не отрывалась, – увёл в бытовку – голоси там, – сказал Макей, по карманам портков и рубашки на себе похлопал, успокоился – и говорит: – А тут, моментом будто, и стемнело – дня, чё там, нет почти… как и у нас… да там ещё и севернее даже.
– А это где? – спрашивает Николай.
– В Эвенкии, – говорит Макей. – В Тайшет-то уж потом перевели.
Сказал Макей и на подоконники – сначала на один, затем на другой – обернулся.
– Потерял что?.. Вертишься, – говорит Николай.
– Спички, – говорит Макей.
– А-а, – говорит Николай. – Сходи, в печурке коробок…
– Да нет… ведь только что в руках его держал… тут где-то должен быть, – сказал Макей, по табуретке осторожно, чтобы не спихнуть с неё ничего, пошарил, коробок нащупал, встряхнул его резко, в кулаке смял, а после и говорит: – Пустой… Ещё один был где-то… полный.
– Да встань, сходи, – говорит Николай. – В печурке-то, уж точно, есть…
– Да ладно, обойдусь, – говорит Макей. – Присиделся чё-то, и не оторваться, – и говорит: – Недалеко от кромки три прожектора как раз стояло – все завалились… Был и ещё один, около экскаватора, и тот, чтобы не замкнуло, отключили. Темно. Ну, чё?.. Не ждать утра. Камазы полукругом вырулились, фары включили – нормально… Да, уж охрана поменялась. Наряд сменили… Че-пэ… И нас угнать хотели сразу-то, чё-то раздумали потом… не знаю… Прямо туда, в карьер, нам и баланду привезли – так и замёрзла – не дотронулся никто… Мы же и рыли… Ну а кому там?.. Гравий расплылся – как квашня… ещё и глина… Тут или тут?.. Не щупом же… Светать уж начало когда, тогда нашли.