Накувыркавшись вдоволь в тёмном небе и наглотавшись там мороси, где-то засели теперь на короткий отдых бекасы – тех не слышно. Только удод, из пустой бочки словно, ухает да ухает однообразно – как не устанет, как ему не надоест? Флюгер на крыше не скрипит – ветерок, подул было и перестал – до рассвета теперь уже не явится. Тихо в лесу. Тихо и в избушке. Мышка под полом – та лишь шороборится, скребётся: поработает, поработает и прекратит, но ненадолго – чутким ухом бархатным половит, что там, наверху, у мужиков, творится, и опять за дело примется – забот у той хватает, глаз ей сомкнуть некогда.
Пол вокруг себя обследует Макей руками, что-то под нос себе при этом бормоча. Смотрит на него, скосившись, Николай и говорит:
– И что… мёртвый?
Отвечает Макей, но не сразу:
– Мёртвый… Конечно, мёртвый… Такая масса, ты подумай.
– Да так я, мало ли, бывает ведь…
– Обратно полз уже, ничком так и лежал, – уже не возится Макей, унялся, снова припал спиной к простенку. – Хе, интересно, – говорит. И говорит: – Челюсть-то втиснуло – и зубы выломало даже… А с пачкой полз – та лопнула… Кулак едва ему разжали… Хе, интересно, где же коробок? Куда он мог запропаститься?.. Ты чё?
– Так, ничего, – говорит Николай. Заворочался в кровати – застонала та пружинами. – Дверь приоткрыть, пожалуй, надо.
– Тебе там жарко?
– Освежиться… то задыхаюсь.
– Э-э, нет уж, парень, потерпи, – говорит Макей. – Парно́й – моментом просквозит, и не заметишь, – сказал Макей, что оставалось в ковшике, допил, посудину порожнюю на подоконник поставил, губы рукавом рубахи отёр и говорит: – Вот так баклан и отбакланил… но. Со всеми властями над собой враз разобрался, ни одной теперь не подчиняется – я про земные… А чё тянуть? Может, и правильно. Так а к тому, к чему я начал… Девку-то – завизжала та – мастер увёл к себе в бытовку – ту увели, дак Торт заквохтал… Индюк не квохчет?
– А? – говорит Николай.
– Ну, как индюк, – говорит Макей. – Я их, правда, никогда не видел… так только, на картинке… Шапчонка на макушке, как на глобусе оладья… пролетала будто да и шмякнулась оттуда, сверху, так и осталась будто на макушке… слитно с Тортом и трясётся, а с головы не сползает, над головой отдельно не подскакивает… как и должно: сырой была оладья, не пропечённой будто толком-то – дак и прилипла… Потом расхныкался вовсю вдруг… честно слово… У них с Хакасом и койки рядом стояли… Чтобы мужик так, видеть мне не доводилось, ну, если пьяный, то – конечно, там не мужик, а водка в нём рыдает, ему ж никто не подносил в карьере… Чё разве вспомнил – это может… Нюни, как баба, распустил, кулачищами – а там по гире двухпудовой, добрые… стиснул их, волосатые, и попёр бульдозером на охранника, – говорит Макей, – а тот, не знаю, то ли растерялся, то ли так чё… может быть, от того, что натворил, дак обалдел, хоть и нерусь, их по лицу же не поймёшь… Стрелять не стал, а стойку сделал – на плакатах, что ли, так рисуют – и в пузо Торту – ыть! – штыком… да как-то ловко так, моментом прямо, как оса жалом, а автомат когда отдёрнул, и сам отскочил в сторону шустро. Там, поблизости же, бак большой с соляркой вкопан был в песок, наполовину, не по люк… Спиной к этому баку… И стоит. И, видно, скулы побелели. А Торт – тот, чё же, как копна, тот и согнуться, бедняга, не может… согнись с бедой его, штаны-то лёжа на себя натягивал… лапами только ширит, будто речку вброд по пояс переходит и ими, лапами, подгребает, словно вёслами… ага, похоже… А нам сзади это лишь и видно – я про других, а сам-то вроде видел… то есть и видел, и не видел, и все другие, может, так… Ширился, ширился, речку будто перебрёл, на берег другой как будто вышел, и – бу-у-ух! – навзничь… плашмя контейнер вроде уронили… Тряхни-ка банку там – окурок путний не остался?.. Ладно, не надо, не тянись, разбередишь ещё… не надо.
– А её здесь и нет, – говорит Николай. – Ищи возле себя.
– Да, точно, вот… и спички тут же!.. а я всё шарю… Ну, – говорит Макей, окурок подходящий выбрал в банке, прикурил, затянулся глубоко, а когда дым выдохнул протяжно, и говорит дальше: – Ну, грохнулся и грохнулся, а чё грохнулся? – да шут бы его знал, и всегда неповоротливый, а тут, может, и голова ещё закружилась, мало ли, может, ревел, дак и от рёву дурно ему сделалось?.. Никто ж не думал, думали все: дескать, пугнул, чтобы не рыпался, и только, никто ж ничё так толком-то и не заметил. Да и – что думали – я это так… не подберу другого слова… вряд ли тогда о чём кто думал, а уж про Торта-то и вовсе… не успели ж ещё и опомниться. Стоим. Смотрим. Нас только, дураков, фотографировать… Да и – что смотрим – тоже так, конечно… одно название, что смотрим… но, смотришь в книгу, видишь фигу – так вот и мы тогда… а как-то в памяти засело… да ладно, шут с ним, не про то я… Расплакался Торт, – говорит Макей, – лежит и подниматься, похоже, не собирается… и – с головой бы у него чё – дак… или бы с сердцем плохо стало – бывает так, что ноги подкосятся… ну, полежал тихонечко, очухался бы маленько да и поднялся бы, лежать-то чё, не смог бы сам, помог бы ему кто, кого бы попросил… в тепле бы где ещё, дак ладно, а то – на улице, в мороз… словом, не дали бы валяться, мозги отшибло, но не всем, если и всем, не насовсем же… Так я о чём… Э!.. Ты там не спишь?.. Чё-то всё кажется мне…
– Да нет, не сплю, – говорит Николай. – Что ты заладил?
– А так сипишь?
– Сиплю… Да в горле пересохло.
– Ну, пересохло… Выпей, – говорит Макей. – Тут уж… Сходить мне, что ли, зачерпнуть?
– Ой, нет!.. Мне хватит, больше не могу.
– А я б добавил, – говорит Макей. И говорит: – А тут ничё, с подполья поддувает… и от окошек тянет сквознячком… Ты, хочешь спать, дак чё ты… спи.
– Да сколько можно… Выспался.
– Смотри. Я ж как начну, меня не остановишь.
– А кто мешает, говори.
Потолковали так, помолчали после сколько-то, разделяя с окружающим всеобщее безмолвие, а уж затем:
– Ну и?.. – напоминает Николай.
– Сейчас бы ветер путний, смурь бы быстро разогнало, а то сидим… прямо как в бане. И не темнеет, – говорит Макей, – и не светлеет, всё вроде одинаково. Ветер начнётся, значит – утро, весной под утро так обычно. Ещё вон и барашки даже не проснулись, не слышно, воздух не сверлят, – сказал Макей. И говорит: – Ну так и вот… И сам он, Торт, как растянулся, так и лежит, развалина развалиной, и встать, похоже, не пытается, хрипит только, пыхтит… когда скотина обожрётся зерном или клевером, другим ли чем, вздует её – дак он вот так же… ещё и корчится… И мы – и нас как приморозило – ни с места, нет чтобы взять да подсобить, ведь не мальчишка… Ну, я же говорил – все вроде очумели, да и не вроде, так оно и было. Стоим и смотрим, ни шиша не понимая. Только потом уже, когда он с живота ладонь убрал, в сторону её наотмашь откинул… ну, мать честная… вся в крови… До нас тогда только дошло. Ну и… – умолк Макей, пососал окурок, потянул громко через него воздух, но угас тот намертво, не раскуривается, заново распалил его и говорит: – Вспоминает, поди, кто-то… Мать?.. Или – брат?.. Та-то вряд ли – спит, наверное, встаёт рано… Больше-то некому особо.
– Ну и?..
– Ну и… Тут и рассказать дальше как, не знаю… Ну как?.. Одно вот только что, и вот тебе – другое… Представь. И кто команду будто дал – разом оттаяли все будто – и кто за чё – кто за лопату, кто за лом, кому под руки подвернулось чё, тот то и подхватил – и на него, на паренька… Кто-то кого-то бы и порешил, как пить дать, кровь бы пролилась. Не он нас, мы б его забили… Бак-то большой – с ходу его не оббежишь, а попытался было… глазами зырк туда-сюда, как белка, сообразил быстро, что бегу ему нет, и – очередь в небо – шарах!.. а на морозе… эхо… знаешь… ещё карьер, хоть и гудит… видит: идём – он – под ноги нам… пули по гальке, как скворцы… и не задело как-то никого, не зацепило… потом на нас – на каждого – попеременке… кто шевельнётся – на того… прикладом звякает о бак – полупустой тот – отдаётся… чё-то орёт ещё, а чё – не разберёшь, чё-то по-своему, а не по-русски, по-русски-то, наверное, забыл с испугу, и эти… скулы посинели… всё – вроде стали мы… стоим… под пули-то не шибко кого тянет… и сзади уж – другие подбежали… обвал услышали, дак шли, – помолчал Макей, пока сминал и отправлял в банку окурок, а когда проделал всё это, пальцы о штаны вытер и говорит: – Так что вот так оно… одним Хакасом обошлись… Парня-то жалко… Ну конечно.
– А этот, – погодя немного, спрашивает Николай. – Рыхлый-то?
– Торт?.. В больнице после умер, – отвечает Макей. – Там, я не знаю… заражение, что ли, началось… так говорили… такую тушу не промоешь… да и не шибко-то, наверное, старались.
Дрова в печке давно прогорели – не трещат; мышь в подполье не скребётся – то ли, наработавшись, улеглась спать, то ли, стосковавшись в одиночестве, подалась к полёвке какой в гости; дневные птицы петь не начали – ещё пора им не настала, и ночные – те уже угомонились; время короткого затишья; и собаки лаять вдалеке перестали – либо, добыв барсука, терзают тушу его молча, либо отступились от него – источил тот всю сопку норами, запасных входов и выходов наделал, тоже не прост, ещё добудь его попробуй – и убежали дальше или спустились вниз, в распадок, откуда лай их вовсе не доносится. Так что не очень-то понятно, к чему теперь так долго могут прислушиваться Макей и Николай – разве к беззвучию – к тому, пожалуй. Блики давно уже потухли, не мельтешат, не скачут беспорядочно по стенам и по потолку. Так что не очень-то понятно, к чему они, Макей и Николай, долго так теперь приглядываются – разве к тому, что перед взором внутренним у них рисуется, – возможно. Непонятно на что насмотрелись, непонятно к чему поприслушивались, только тогда уж Николай и говорит:
– Ну… так ты к чему-то это начал?
– Ещё ладонь тут чё-то чешется, левая, нестерпимо… к деньгам? Откуда только? Получка, правда, скоро, – говорит Макей, потирая ладонь о колено. И отвечает чуть спустя: – Ну дак и вот, я к этому и начал.
– Хм, – говорит Николай. – Ды ты же вроде о другом…