орожит, чем-то кормиться ему надо, этот надыбает их и спустит или раскурочит, повадился после и капканы Митины проверять, то глухаря упрёт, кулёмник, то зайца выташшыт, говорит Несмелов, всё пока ему сходило, на днях не обошлось – поймал его Митя на месте преступления: заездок Митин Гришка проверял, харюзишков из него вытягивал – скрутил его Митя, одёжку с него сдёрнул, оставил в том, в чём мать родила, распял на жёрдочке – ступай, мол, но… а ваши, ворожейские же, дескать, мужики в Ялань поехали с горшками, едва живого подобрали – изъели Гришку комары. Хоть без руки, мол, а смотри ты, дак чё – разведчиком на фронте был, пока умишко– то ему не повредило. Слушал пока, пока вникал, держал голову Фостирий приподнятой, а тело – на взлокоточках, а как дослушал, то и вдавился: телом – в перину, головой – в подушку; и говорит: ну, коли так, задёрживать не станем, коли работа важная, дак, дескать, понимам, не агаряне, мол, какие, но, не сыроядцы, а на дорожку-то давай… уж на дорожку-то – никак тут…
Выпил Несмелов на посошок, громко – в одобрение напитка – выдохнул, стакан на стол поставил с пристуком, черемшой аппетитно закусил, поблагодарил хозяина и хозяйку за гостеприимство – каждого отдельно, со скамьи порывисто поднялся и, шатко стоя, говорит:
– Ну, я пошёл.
– Ну, с Богом, с Богом, – говорит Фостирий. – Ангела тебе в охрану. С Богом. С Богом, дорогой.
Обойдя стол, приблизился Несмелов к кровати. Сцепились друзья потными ладонями, потискали их взаимно, расцепились кое-как, расстались было – и по новой: друг другу руки потрясли. И так раз пять – но кто считал там.
– Вы рассалуйтеся ещё, – говорит им от печи весело Фиста.
– Тебя не просят, ты не суйся, – сверкнув глазами в её сторону, замечает строго Фисте Фостирий.
Та лишь смеётся.
Глянул Несмелов на хозяйку, после – на хозяина. И говорит:
– Ну, я пошёл… Вы не ругайтесь.
– Да ну её… она же глупая, – говорит Фостирий. И говорит: – Ну, ладно, с Богом, с Богом, Павел Павлович, с Богом… Коли уж дело есть, отец ты мой, и не держу… не смею. Рад бы, конечно, был, но… Планшетку-то, – спрашивает, – взял? Не забыл, – заботится, – фуражку?
На полу, возле скамьи, на которой он, Несмелов, и сидел, лежит планшетка, на ней – фуражка. Поднял их Несмелов, в скамью рукой уперевшись, планшетку на плечо, через голову, сразу накинул и говорит:
– Планшетку взял, фуражку не забыл. Поехал я, – и говорит: – Ну, чё, счастливо, чё ли, оставаться!
– А то побыл бы, может, погостил, – не унимается Фостирий, глядя на друга умоляюще. – К восьми утра! Подумай-ка… да тут кого… отец ты мой… часа за три, за четыре ли и доскачешь… уж обождали б там, ничё.
– Нет, нет, – упорствует Несмелов, мотая головой, и в окно, пригнувшись чуть, на вершину сопки заглядывает. В руке фуражку держит – почесал козырьком её за ухом. И говорит: – Поеду, парень… гнуса меньше будет… и прохладней. Солнце, гляжу, уже вон закатилось…
– Дак это тут, у нас, – спешит Фостирий ухватиться за соломинку, – а сопку-то, отец ты мой родной, обогнёшь, там ещё долго светить оно будет!
– Нет, нет, поеду, не уговаривай, Фостирий, – неумолим Несмелов.
– Жалко. Ну дак а чё теперь поделашь, – говорит Фостирий, смиряясь. – Не держу, отец ты мой, не смею. Придерживаю только. И рад бы был, но коли дело уж, работа… – и говорит: – Счастливо, Павел, Ангела тебе в дорогу, хошь ты и это… Ну, чё, и всё равно же с Богом – для Бога – дети мы, всех равно любит… таких нверов, может, ещё больше.
Провожает гостя Фиста. Вышел за нею из избы Несмелов, свежего воздуху полной грудью хватил, на небо светлое радостно прищурился. И говорит:
– Фиста, а дёгтю не найдётся?
– Да был, был где-то… был… помнится вроде, не Сулиан ли приносил, а то и Василиса, – говорит Фиста. И та прищурилась, из-под ладошки смотрит на Несмелова. – У нас вот только разве сразу-то отыщешь чё. Где чё уж сунем-приберём, дак и с концами, пока случайно не наткнёшься. Хочешь чё навеки спрятать, дак проси меня – я приберу… Ты обожди-ка, погляжу… Знаю, что был… да где вот только?
Сказала так Фиста, в чирки обулась, с крыльца сошла сторожко и направилась в противоположную от ворот сторону, а куда – двор большой, просторный, тёмный – и не видно.
То тихо всё, то загремит там, в глубине двора, чем-то – то металлическим, то деревянным Фиста, – долго ждать её, наверное, придётся. Опустился Несмелов на ступеньку крыльца, теплу нагретой солнцем за день плахи удивляется. И – чтобы время просто так не тратить в ожидании – себе занятие придумал: взялся фуражкой на коленях комаров лупить – пока Фисту ждал, набил их много.
Вернулась Фиста, стала перед крыльцом. Держит в одной руке за чёрный шнурок пол-литровую бутылку в чёрном холщовом чехольце, из-под другой руки глядит на Несмелова и говорит:
– Вот… еле-еле отыскала… всё перерыла – хламу там… Чё-то, побултыхала, хошь и не полная, но есть в ней вроде… и не вода, поди, – густое… Тебе, не знаю, сколько его надо?
– Да сколько есть, столько и хватит!.. Девкам ворота же не пачкать, – говорит Несмелов, поднимаясь. Поднялся, галифе сзади охлопнул, на Фисту сверху вниз смотрит и говорит: – Я, Фиста, как, не шибко пьяный?
– Да нет, не шибко… так: маленечко весёлый, – говорит Фиста, улыбаясь.
– Ну?! – говорит Несмелов. – То чё-то чувствую…
– Мой пьянее, – говорит Фиста, – у того и глаза уж как у яшшерки, – и спрашивает: – А как поедешь-то?
– А чё тут?.. Не за рулём, не на машине… А конь – полуторка моя – не пил, ему не наливали, – говорит Несмелов. И говорит: – Ну ладно, Фиста, ты уж нас прости… не кажен день… Сергеича немножко помянули.
– Бог простит, – говорит Фиста, – а я-то чё вам… не велика барыня: от спички шшепка.
– Ну, Бог-то Богом, – говорит Несмелов. – Бражку-то ты варила, а не Бог… Не у Него же был в гостях я.
– Все мы у Него в гостях, милый, – говорит Фиста. – Погостим – и кто куда, кого в чём застанет…
– Ну, это… да… ага… конечно, – бормочет Несмелов.
Пробормотал так и ещё что-то буркнул, а что, и сам вряд ли разобрал, с крыльца спустился, как по шаткой лестнице, с опаской. Надел фуражку, стоя уже на мураве и широко, чтобы не качало, расставив ноги. Принял от Фисты бутылку с дёгтем, из бутылки в ладонь помаленьку выплёскивая, помазал дёгтем коня в местах, где гнус обычно наедает больше, – паховину, взгрудок, за ушами, морду – так ту нарочно будто всю испачкал, – и сам намазался, после бутылку на завалинку определил, коня подвёл к чурке, на которой когда-то отбивал Фостирий литовки, с торчащей в ней посередине оржавевшей уже бабкой, с чурки в седло залез и отбыл, с Фистой попрощавшись, как рекрут с матерью – едва не плача.
До речки тут кого – на берегу деревня разместилась. А дом Адашевских – чуть не на самой кромке яра. Прямо под яром и хотел было Несмелов направить вплавь коня через Сонный омут, понукнул его ещё и каблуками, но тот и пробовать не стал, заартачился, как необузданник, развернулся своевольно и ринулся напролом сквозь густой, но невысокий, молодой ещё тальник к известному и ему уже броду. Не совладаешь с ним – ездок и отступился, наговорив коню обидного.
Благополучно миновал быструю на перекате Таху – и сапоги даже не забрызгал, их и от пыли не обмыл, – сухой старицей, глухо заросшей ольшанником, черемошником, крапивой и белоголовником, одуряющим своим медовым запахом, в целик прогнал коня прямками, поторапливая, из тёмной старицы на древний речной берег скоро вымахнул и вступил сразу в светлый, вызолоченный закатным заревом Щетинкин бор, на развилке указал коню дорогу, следовать которой надо, и предоставил ему полную свободу: назад, решил, мол, не вернётся – тут, в Ворожейке, ему делать нечего – одна кобыла там, и та жерёбая, с игрою к той не подберёшься; с пути, подумал, не собьётся – хоть и дурак, но, дескать, не настолько, чтобы жизнь себе усложнять.
«Сведу как-нибудь на ветеринарный пункт, – подумал Несмелов, – попрошу, чтобы выхолостили, то всё жалею… Ну а сейчас-то пусть торопится… От-те-те-тё, как он ногами-то!»
Всхрапнул конь тревожно, мысли сидящего на нём человека угадал будто, потянулся тут же и сорвал с обочины переросшую пучку – той хоть полакомиться – в бору не шибко чем разживёшься.
Сплошь облепили комары коня – время самое им до ночной прохлады – из серого в гнедого превратился: зорька вечерняя так комаров окрасила. И гимнастёрка у Несмелова разом будто вылиняла – от комаров же рыжей будто стала. И галифе теперь того же цвета. На сапогах нет только комаров – не диво: дёгтем те пропитаны. Да вот ещё: нет их и на козырьке фуражки. Конь топает, не слышно топота – гудят как. Так кажется, со стороны если смотреть: рой оседлал Несмелов – рой его везёт.
Никакого внимания на комаров не обращая, сидит он, Несмелов, в седле, узду ослабив, за луку придерживается, на опоминающуюся после знойного дня тайгу поглядывает, солнце за вершины сосен провожает – тут и солнце стало видно, сопки здесь его не загораживают – и, бражкой подстрекаемый, о разном думает, перебирает в памяти прошлое – есть что перебирать, есть о чём ему и поразмыслить – больше полвека уже прожито. Вспомнил родителей – и сердце защемило, – надо бы как-то навестить их, – так подумал, – тридцать с лишним лет не виделся с ними. Ну, мол, и сын, не сын, а кукушонок. Будто по разным людям вырос и выкормился, а не дома. Вспомнил про Фанчика, про жену его, бесследно сгинувшую, и подумал, что напрасно тогда проминдальничал и не пошёл сразу к Фанчику в его избёнку, в тот же день, когда жены его хватились, не сделал то, что надлежало сделать, – обыск. Ну да ладно, шут с ним, мол, мужик-то он не злой, иное что-то там, не зло, а если и зло, то не по умыслу – сквозное. Вспомнил одно, другое вспомнил, третье. И до того события добрался.
Перед самым закрытием уже забежал тогда Несмелов в магазин за куревом – запасы у него кончились. Не протолкнёшься – людно в магазине: ватники завезли – стоят бабы за ними, а говорят наперебой все вот о чём.
Был обудёнкой в Елисейске Меньшиков Семён – толь там, на пристани, да гвозди получал, – вернулся в Каменск и рассказывал, что по Ислени – сам как будто видел – протащили на север баржу, народу на барже – как будто – тьма тьмущая, и все по-лёгкому – будто – одеты. И с баржи Сухов – будто бы – Степан да ещё двое мужиков каменских, Сергей Мордвинов и Иван Усольцев, на фронте без вести пропавшие, кричали в город, кто, мол, их услышит, пусть, дескать, передаст о них в Каменск. Семён услышал – передал: но, Сухов, мол, Мордвинов и Усольцев. Зашёл Семён и к Дусе Суховой – и ей сказал. Собралась та по-быстрому, с двумя другими бабами, Марьей Мордвиновой и Лукерьей Усольцевой, чьи мужья тоже на барже будто были, словом перекинулась, но ждать не стала, пока решат те, идти им с ней или не идти, и побежала одна в Аверьяновку, что Елисейска ниже по дороге километров на восемь, а по Ислени, берегом – все двадцать. Ну, мол, и зря это она, – рассуждают в магазине бабы, – баржу, ли чё ли, обогнать надумала? Ну и догонит, дескать, а потом? – бежать за баржей, мол, до Океана? Шугу несло уже, но льду-то пока, дескать, нет, ни здесь – здесь-то, мол, ладно – нет его и на Низовке, если гуси только что вот полетели, дак чё, теплынь такая столько продержалась – мол, далеко-о-онько баржа уплывёт.