– Благодать, – охлаждая лицо и шею намоченным в ручье накомарником, говорит Несмелов. – Будто заново родился… но, вот чё значит… а чего бы оно вроде… Жаль вот, фляжки нет, бутылки ли какой, а то наполнили бы, – говорит, – чтобы с собой-то… Дома есть, дак чё-то не подумал… Ох, мать честная, зуб опять заныл. Зубов-то, падла, не осталось, все повыдерьгивал почти что. Ничё, зато просторней языку… промеж колов будто гулят, ишь чё… как ветер… ага, ограда без заплота… Зубы такое, парень, дело… не продумала природа… такое что-нибудь бы, вроде мясорубки… и если выпал, новый бы нарос.
Сказал это Несмелов, и как запрет словно снял – теперь, мол, можно – если желаешь, говори.
Как будто так оно и есть, тут же и спрашивает Горченёв, словно терпел, терпел – молчал, скрепившись, и разрешения едва дождался:
– А этот… Митя… Митя же его зовут?.. он, что, с оружием?
В дупле ноющего зуба языком пошарился Несмелов, потянул из него шумно воздух и отвечает:
– Я же докладывал… Чем, сидел, слушал?
– Да я… – начал было, но не договорил Горченёв. Желна перелетела с дерева на дерево – на неё смотрит.
– Да ты… – говорит Несмелов. И говорит: – Тридцать второй. Ружьишко старенькое. Сам у себя из дома спёр… давно ещё, – фуражку приподнял, лоб краем накомарника вытер. И продолжает: – Если, конечно, ещё цело?.. В тайге живёт – не без ружья же… Был бы монах, дак ещё ладно, Духом Святым те да молитвой… Карася, карася, обратися в порося.
– А порох… дробь? – спрашивает Горченёв, на желну всё ещё оглядываясь – пищит та жалобно. – Как с провиантом?
– А чё ему… подворовывает помаленьку, чё где сворует, бережёт, зря-то, по рябчикам да по бурундукам, не лупит, – говорит Несмелов. – Нет никого когда – спрячется, понаблюдает, выследит, – на пасеку к кому залезет или в зимовьё. В город покупать не ходит – кто-нибудь бы видел – личность приметная – дурной… и без руки ещё, к тому же… Тут у охотников как-то пропало – заявляли… шестнадцатый, двухстволка тульская… но. Мужик он ловкий, сноровистый – мог и он, – прошёл сколько-то молча Несмелов, а после и говорит: – Так я, конечно, предполагаю только, а, чтобы точно-то, кто его знат… Другое чё, дак не крадёт. Вором-то не был – не в кого, у путних родителей на свет появился… так уж, нужда – та, видно, заставляет… в мозгах ли чё маленько повернулось… после контузии… дак оно… может.
– А раньше, – спрашивает Горченёв; отвлёкся от желны, забыл про неё, под ноги себе теперь поглядывает, – а раньше, – спрашивает, – что, не могли никак поймать?.. Или никто и не пытался?
– А ты спроси, кому он нужен был… никого когда не трогал, – говорит Несмелов. – И без него забот хватало, пора-то, чё там говорить, была – не масло… Жил и жил себе в лесу, не мелькал хоть тут, в деревне. – Залетел под накомарник паут, жужжит, снуёт бестолково по личинке перед самыми глазами. – Выудил его рукой Несмелов, задавил в пальцах и швырнул щелчком в сторону. Продолжает после: – Поначалу искали… Залёг где-то – решили, ушёл… в болота Сочурские забрался, может, или через Ислень – и в Эвенкию, или на Сым – ищи-свищи его там… А лагеря как строить начали, военнопленных навезли, дак уж и вовсе не до него стало… Был бы нормальный-то, дак и поймали бы. Двоих тут выловили – увезли. Но те нездешние, те – из России… Во аж откуда занесло… Один – с Орла, другой… забыл вот… то ли с Ельца, то ли из Мценска… откуда-то оттуда. С сорок второго года ещё бегали.
– Ну так а что ж тогда он там? – спрашивает Горченёв, вперёд кивая.
– В тайге-то?
– Да.
– Спроси его… Поймаем если.
Дорога широкая, просторная – не пешая и не конная, – года два назад, три ли на тракторах была проторена: зерно по ней с полей в Ялань вывозили. Идут бок о бок по дороге инженер и участковый, но не теснятся, даже локтями не касаются друг друга – места хватает – не тропа. Одна беда – колеи глубокие – ступать неловко, ноги в плюснах и в бабочках устают, ломить их скоро начинает. Иное дело – между колеями, шёл бы и шёл, один-то был бы, но ситуация другая: вроде нейтральной полосы – не посягают на неё ни инженер, ни участковый. На бровку выйти – вышли бы давно, по колеям не путались бы, да заросли бровки сплошь шиповником и жимолостью – не продерёшься. Так и бредут, к колеям ногами приноравливаясь и подминая сапогами в них, в колеях, траву-мокрицу – той без порухи.
Сменившись молодым и светлым разнолеском, старый осинник позади остался, а с ним и это неудобство, грунт тут твёрже, и дорога – без канав.
Долго шли молча – сменился лес – так, может быть, приглядывались к лесу. И говорит Несмелов вдруг:
– Гришку, по правде-то сказать, прохвоста этого, совсем не жалко… Мало ещё ему, паршивцу. Он же каменский, а не яланский.
– Это тот-то?..
– Тот, тот, тот самый… Гусь добрый.
В крутобокую сопку поднялись, и вовсе спарились, назад одновременно обернулись, на распадок, а после, откинув накомарники и отдышавшись, закурили и, на ходу дымя, пошли дальше. Что освежались в роднике, что нет: в любой луже готовы искупаться – нашлась бы только где какая – земля насквозь просохла – как камень; одна и попалась, но вода в ней зацвела и от водяных вшей вскипела будто, ещё и с пятнами мазутными на поверхности – пить из такого водоёма не отчаялись, даже и через ситец накомарников цедить не решились.
Дым папиросный в знойный и бездвижный воздух Горченёв, в такт шагу своему, после затяжки клубом резко выпустил, помешкал малость и спрашивает:
– Вы… извините… не узнали?
Окурок в пальцах смял Несмелов, опустил его, разжав пальцы, в траву себе под ноги, на солнце за берёзовой кроной прищурился и говорит:
– О чём? – и вскорости: – Кого?
– Меня, – ничуть не медля, отвечает Горченёв.
Прошли молча опять сколько-то, с сопки вдаль мреющую повглядывались, потом только, когда от горизонта сизого отвёл взгляд Несмелов, тогда и говорит:
– Я чё, по-твоему, слепой?
– Да нет, – говорит Горченёв, – я думал… с бородой теперь, так и…
– Так и?..
– Да и виделись когда… давным-давно, к тому же мельком и в потёмках… и в сельсовете, правда, раз.
Пеньком прикинувшись, сучком ли, торчит на обочине, не шевелится, бурундук – прошли бы люди мимо него и не заметили, – всё же положил себе, наверное, не рисковать: припал к земле, в крючок согнулся и, подгоняя сам себя писком, вроде как «ура!», перебежал дорогу вприскочку. В траву юркнул, прошебуршал среди стеблей и объявился на талине. Сидит. Хвостом трясёт устрашающе. Сердито на людей смотрит.
– Зверь! – любуясь бурундуком, говорит Несмелов. – Напугал. Не задрал, на том спасибо. Рот-то раззявил… тоже жарко. Дожжа не будет – вроде не курлыкал… Когда курлычат, дак к дожжу, – сказал так Несмелов. И говорит тут же: – Мельком… давным-давно… ну дак и чё, что мельком и давно!.. У меня, парень, память цепкая. Так-то дырявая… На лица только. Раз где кого увидел – шпок! – и готово, будто на карточку заснял… но. Вся голова ими, карточками всякими, путним бы чем, забита… такие ж, точно, как на документе. Морды лошадей – и те почти что все… иную спутаешь и с человечьей… Не веришь, чё ли? Да… То – в бороде он!
– Верю, – говорит Горченёв. – Что ж тут такого?.. Естественно: зрительная память у вас хорошая. А у меня – на цифры вот, на лица – нет, лица не запоминаются.
– Ну а чё ж тогда смеёшься? – спрашивает Несмелов.
– Да так, – отвечает Горченёв.
– Где, правда, кого и когда видел, быват, что и забуду… такое происходит, – говорит Несмелов. – А иногда и так, что хрен и вспомнишь. – Махнул рукой, ногой притопнул и в ладони ещё ударил – свалился бурундук с талины в траву, пропал из виду. И говорит Несмелов дальше: – День бродишь, два, а иной раз и по целой неделе… мозгами крутишь, как волчком, пока не съедут набекрень… О-о-о-ох, чёрт, не выспался… не человек, когда не высплюсь… И так ещё печёт, – зевнул Несмелов протяжно, зевоту от лица отогнал рукой. И говорит: – А ты, наверно, как подумал… бородой, дескать, по самые глаза оброс, волосы, смотрю, по году вон не постригашь, дак и за кержака тебя сочтут. Ох уж, парень, нет и не-е-ет. Ну, может, кто-то – кто в жизни с ними не встречался, с кержаками, – тот, может, и сочтёт, тому и поп любой – чем не кержак. У них и кость – там, слава Богу… как-то и в тулове они… покрепче вроде, потужее. И у нас есть мужики, конечно, чё там говорить… возьми вон Дымова, не знашь ты ещё, может… тот тоже – пальцем дров тебе наколет листвяжных. И ты вон в добром теле, но не так. Они приземистей, плотнее. Но, само главно, взгляд у них тяжельше, не то что… Зуб доня́л, зараза, – потискал зуб во рту пальцем, палец о галифе после вытер, воздухом из дупла поциркал сухо. И продолжает: – И больше рыжие они всё почему-то… А это чё-то значит, а?.. Смуглых не видел среди них, не попадались… может, и есть… да есть, наверное… ну а вот пегих – тех хватат… или уж рыжий, или пегий.
Как только где в низинку какую спустишься, так и дышать сразу легче становится, и идти веселее. Тень в низинах – роса в них с травы ещё не испарилась. Солнечный луч сквозь стену леса где прорвётся, каплю росы на былинке нащупает, сверкнёт в ней, в капле этой, радужно переломившись, и уколет остро глаз. В дубровах свет рассеян мягко – не утомляет, не слепит – покой внушает. Тихо в дубровах. Только мелкие, проворные, как пули, пичужки, те, что размером со шмеля, едва ли больше, еле слышно тенькают в берёзах, листья посильно шевеля, – сучок от них не поколеблется. Макушки сопок начали уже плешиветь – растительность на них какая уродилась по весне, и та завяла, улеглась безвольно – уж слишком близко к солнцу – то бороздит почти, минуя в полдень эти сопки – так они взмыты выспрь; кое-где – нарочно кто поджёг или случайно – чернеют сажей. В глухих распадках, словно охру рассыпали густо, жарки ещё не отцвели – всю зелень собой заглушили.
Берёза в комле разломилась на две сестрицы – давно: разлом зарубцевался толсто и коряво, – одна стройно вытянулась к небу, другая, круто изогнувшись, нависла над дорогой, как надвратицей, земли касается плакучими ветвями. Поравнялись они с этой берёзой, вступили в её зыбкую, но всё же сень, на бровку под ней сели. Посидели, покурили, отпугивая увязавшихся ещё от ельника комаров табачным