ак яркословому протопопу Аввакуму, лепить к налою три свечи и прижигать себе руку до боли, чтобы угасло злое разжежение, – Юлька, как женщина, мне безразлична, блудный огонь во мне не вспламеняет, да и какая она женщина – стручок гороховый… та, кстати, тоже – я про Люську, – один ботаник будто вырастил их, агроном ли, – но вот поддался как-то, словно волхв какой меня подпортил, бес ли попутал – скорее так… Только – как ближних – Бог велел любить – люблю, по мере сил своих стараюсь… но, ох, и трудно же, ох трудно. Ну а с вином – с тем почему б и не помочь, конечно, помогу – на тот момент я его море одолел бы… Сижу, думаю – не о процессе, а про состояние – думаю, и с синтаксисом у меня – до Юлькиного ещё прихода – что-то неладное твориться начало, а сухого вина немного пропустил – и вовсе он, мой синтаксис, нарушился, засвоевольничал, как необъезженный жеребчик, – я и кавычки перестал где надо обозначивать, чуть ли и не совсем про них забыл – не до кавычек сделалось мне. Помню, что Юлька – после вина в лице её румянцу поубавилось – мне говорит: Ну, хорошо, ну а – Василий Тёмный, мол, – если о том периоде ей, дескать, написать?.. Сижу, думаю. Подумал сколько-то и говорю: а почему Василий-то… да ещё Тёмный, добавляю, в нашей истории других, что ли, нет? Вечно вас тянет на увечных… А она, Юлька – тоже в винишко губы обмакнула – и говорит, что параллель, мол, хочет провести… какую? – спрашиваю… Как какую, отвечает почти шёпотом, как будто сам не понимаешь!.. Нет, говорю, тупой – не понимаю… Сижу и думаю, вина пока не пью. И слышу: вздыхает она, Юлька, обиженно – и говорит: ну а жестокость?.. Ну а какая, мол, жестокость, какие, дескать, параллели, если и так – и без тебя, и без меня – всё параллельно, говорю, давным-давно запараллелено… Как, дескать, это как?.. Так!.. Мол, ну а кем?… Богом, говорю… Ну ты и тёмный, дескать, жаль только вот, что не Василий, – это она так скаламбурила, а я – рукой лишь потянулся, достал с полки книгу, какую первою нащупал, – читаю в книге наугад: Салманасар Первый сообщает в своей надписи, что он взял в плен четырнадцать тысяч четыреста воинов (хеттов, арамейцев и митанийцев) и всех их, дескать, ослепил… и от себя уж добавляю, какой, мол, изверг… и открываю другую книгу и читаю там, где книга эта распахнулась: переехавши Вздвиженский мост, Сновид с товарищами, мол, остановились, сняли с Василька кровавую сорочку и отдали попадье вымыть, а сами сели обедать; попадья, вымывши сорочку, надела её опять на Василька и стала плакаться над ним, как над мёртвым, Василько очнулся и спросил: где я? – попадья отвечала: в городе Вздвиженске, – тогда он спросил воды и, напившись, опамятовался совершенно; пощупал сорочку и сказал: зачем сняли её с меня; пусть бы я в этой кровавой сорочке смерть принял и стал перед Богом… и добавляю так, какие, мол, злодеи… и третью – Книгу теперь открываю, где Книга разломилась, там в текст уткнулся и читаю: и сыновей Седекии закололи пред глазами его; а самому Седекии ослепили глаза, и сковали его оковами, и отвели в Вавилон… и, прочитав это, умолк, молчу… и тогда Юлька говорит: всё это частности, а тут, дескать, глобально, – и говорит: ну, мол, и ладно, всё равно, дескать, сдую у Соловьёва, Карамзина или Ключевского, а я отпил ещё вина и говорю, что теперь этого – после того, как ситуацию немного усложнил Илья, собою с Люськой поделившись, – ей, Юльке, будет недостаточно, что надо будет ей теперь сдувать старательно ещё и с Иловайского, не пропуская, мол, раздела и о инородцах, а лучше-то всего теперь ей шибко не мудрить, а подобрать тему попроще и запараллелить с грохотом «Союз Михаила Архангела» с «Союзом русского народа», я лишь ошибки, мол, потом проверю… а тут на кухне Марина с Кириллом начали сражаться – гикают там, словно индейцы. Юлька наслушалась и говорит: ну и соседи у тебя… А что тебе мои соседи, соседи, дескать, как соседи, дай Бог таких каждому… Быдло и быдло, говорит… А я опять за книгу – благо полка рядом – и читаю: быдло, а., мол, собир. обл. Рабочий скот. бран. О людях, которые бессловесно и покорно выполняют на кого-л. тяжёлую работу, – книгу закрыл и говорю, прямо марксистская трактовка, и говорю, мол, нет и нет, совсем не то, не быдло вовсе и не быдло, позволь с тобой не согласиться, и говорю, винца отпил и говорю, что у неё, у Марины, в душе и в сердце, если они, душа и сердце, адресом не совпадают, столько доброты и доброты такой, какая нам с тобой, заморышам духовным, и не снилась, ёмкости нет внутри у нас с тобой, чтобы вместить такую… души у нас с тобой тучны, словно быки мясной породы, а у неё, у Марины, душа светлая, готовая, не трубит об этом просто Марина, нужды в том не имеет… сказал я так, вино – в стакане оставалось – допил, смотрю – и вижу: выскочила Юлька из-за стола пружинкой, Бога всуе помянула и говорит, что спать, мол, хочет… ну и давно бы, говорю, там, мол, в диване, под тряпицей, бельё постельное лежит… тряпица?! – спрашивает Юлька… да, отвечаю, красная – под ней, это не стяг – скатерть свою Илья оставил… скатерть?!. да, аппетит, мол, возбуждает… бельё достала Юлька, молча постелила, до выключателя дошла, свет погасила, оглянулась, к дивану двинулась и говорит, рывком сдирая с себя свитер, – не шерстяной тот, синтетический: и затрещал, и заискрился… выйти не в силах, мол, так отвернулся бы… но это лишнее, пусть всё и видно, будто на праздник Алых парусов, на день Еленин ли… С проспекта Кировского свет лучится сочно – с крыш двух домов, что тут, за Карповкою сразу, – призыв партийный прямо мне в окно – на безыдейную мою макушку изливается – ловко устроился я на полу, – но… говорил уже, что как стручок… к тому же так: дремал уже, наверное… вскоре и вовсе отключился.
Так и проспал я – до утра, как мне сначала показалось, – сидя на полу, возле окна, лицом приткнувшись к батарее отопления – тесно настолько к ней, к одной из её секций, что на щеке, на лбу чугун шершавый отпечатался фактурно, словно на сыре, ни на тот, ни на другой бок при этом не завалился – втиснулся крепко-накрепко, как вбитый в чурку клин, между батареей и спинкой дивана – и вот поэтому не завалился… только продрых не до утра – утро в декабре до вечера, спросонья и не разберёшься, – а до полдня, и ещё бы спал, наверное, но разбудил меня Илья, двери ему открыла Марина, его подружки уже не было, когда ушла она, не знаю, вспомнил о ней и посмотрел: рыхло постель её лежит, в рулон небрежно скатанная, на диване… вот в этом вся она, подумал я про Юльку, всё дома папа с мамой за неё, похоже, делали… ушла – и ладно – прочь и с языка…
А тот, Илья, сально подтрунивая надо мной и зубоскаля по поводу ночевавшей здесь и до его прихода убежать успевшей гостьи, вытянул за ноги меня из закутка, поднял, обмякшего, под мышки ухватив, поставил, шаткого, потряс – стою, – не дал и чаю толком выпить: с чаю тебе, мол, хуже только будет – сказал так, помог мне одеться и повёл меня под руку, больного будто – больной и был, что же, как не болезнь, оно, похмелье, – во дворец «Ленсовета», благо недалеко тут, тем не менее: плетусь я рядом с ним, с Ильёй, бодреньким и разговорчивым, как пионервожатый, колыхаюсь бессловесно, как водоросль в реке, и подло трушу слабости в коленях, словно взволок только что, как Сизиф, тяжёлый камень в гору – и еле-еле жив ещё пока, но скоро и помру: сердце не выдержит и разорвётся, как переполненный воздушный шарик – п-пах! – и конец, и только оболочка, – ноги мои, как не мои, выбивают мелкую дробь по стылому асфальту, прежде чем наступить твёрдо на него и раньше чем снова от него оторваться, будто и в самом деле груз тащу, трясусь и, едва губы растянув, выдавливаю из себя с мучением, что у меня, мол, с синтаксисом что-то не в порядке, язык грамматику забыл, а он, Илья, и говорит, что и не только с синтаксисом и грамматикой, но и с фонетикой моей дела неважно обстоят, мол, не фонетика, а – перегар сплошной и тошнотворный, но не беда, мол, там поправим, там, дескать, будет чем… а что там, спрашиваю, будет?.. джаз, старичок, с капитализмом, дескать, смычка – и похохатывает всё, – парни по блюзу погоняют, джаз, старичок, не понял, что ли, джаз! – музыка, говорит… нет, говорю я, Боже упаси, всё что угодно, но не это, я не смогу сегодня пережить такое, что ты удумал, изувер, и говорю: разве оттуда только – из буфета… там, дескать, будет и буфет – понятно, нет?.. понятно, что уж… смеркаться начало – декабрь…
Одни всё, на что вдохновились, по выражению Ильи, «перелабали», другие всё, на что терпения хватило, переслушали – остались в зале и на сцене только меломаны и фанатики, трудно с похмелья было мне понять их, хоть уж чуть-чуть и подлечился вроде и снисходительнее ко многому сделался, и в голове моей как будто стало посвободнее, батарея отопления из неё как будто на пол где-то выпала, – после чего собрал Илья тех, кто отыграл, и часть из тех, кто внимал им либо из зала с мягких кресел, либо, как я, от столика в буфете – джаз и оттуда было слышно без ущерба как для меня, так и для джаза, – чуть ли не сорок человек, и зазвал всех с собой к Алисе, то есть к жене моей фиктивной, у меня, у «мужа» то есть, и о согласии даже не справившись, а по дороге скинулись мы все по сколько кто не пожалел и купили немало бутылок дешёвого вина, уже не помню, и какого, ну а пришли когда – взвод музыкальный будто прибыл – одеждой, сумками и упакованными в чехлы и в футляры музыкальными инструментами завалили коридор в квартире почти до потолка и сами кое-как разместились в Алисиной комнате, только на шее друг у друга не сидели, скоро всё выпили – и скоро все ушли, кроме меня, Алисы и Ильи, – сидим, молчим, ну я-то ладно, так как и с синтаксисом, и с фонетикой… уж говорил… только-только поправляться будто начали… да и вообще: не мастер слова… но он, Илья, в беседах паузы не допускает, в пьяных особенно, однако тут: вынул из пачки сигарету – разминает пальцами табак в ней, на конец её, как на прицел, сосредоточенно уставившись, по карманам своим после шариться принялся – зажигалку будто потерял, хотя та тут же, перед ним, на столе, и на него, как говорится, смотрит, – на тишину – дверь за оравой многозёвой только что захлопнулась – так реагирует, возможно, или задумал что, и вдруг: ну, дескать, вот и дождались – и мент родился! – так говорит Алиса и встаёт, встала, направилась к серванту, к столу с бутылкой возвращается и говорит: коньяк… армянский, пятизвёздочный… Илья – тот: ох! и, мол, молчит! – знаток, куда там, дегустатор, цедит из рюмки по граммульке да губами в восторге причмокивает, мне же – любой, чем крепче, тем и лучше, чтоб и грамматику ещё восстановить… стакан нальют, стаканом алчно, не смакуя, выпью… видя такое, бесится Илья и говорит: о маркоманн, о квад, сармат! – убил бы паразита… А позже сколько-то, может быть, часом, может быть, двумя, едва успели мы с армянским коньяком управиться, Илья, глаза под веки заводя от удовольствия, ещё себе им дёсны окраплял, уже одёнками, эпикуреец, и дружок её, Алисин, заявляется – в ЛГУ, на филологическом факультете, когда-то год они, на первом курсе, вместе проучились, пока его, дружка её, оттуда не отчислили за что-то, всего скорее, за «хвосты», – его представила: Аношкин, меня – ему – приятно, дескать, очень… Илья с Аношкиным давно знакомы: ещё когда от службы в армии косили, кровати их стояли рядышком в «дурдомовской» палате… пришёл, принёс он, Аношкин, две бутылки портвейна «777» и две «33» – а у Ильи отвальни что-то вроде – дня через три или четыре в Париж улетает, и не просто так, не