А вот и мост – рывком через него – словно, спешу, седлаю Карповку, вода в ней чёрная, как тушь… значит, не русло, а – чернильница… что б окунуть в неё, чем написать?.. снег на асфальте – чистый лист – только мой след на нём компаративным предложением, забыл уже, что было в первой части, а в этой вот что:
Мост миновал – и сразу же направо, перебежал дорогу – и под арку, а там уж прямо – и подъезд… тот? – тот, мой? – мой… орнамент на полу, пол это? – пол, не потолок… стены вокруг меня, я вроде ротора… глаза закрыл – сбавляю обороты, сосредоточившись на лампочке, образ которой ирис-радужка пленила, пленив, неспешно истребляет – паук так муху… ёжусь… молчу, а закричал бы… уже не ротор я, а – лейденская банка, с подъездом комплексно, конечно, в тесном единстве с ним… стены шероховаты, как наждачный шлифовальный круг, – заходит в память это через плечи, через лицо – шлифую лоб, шлифую щёки… запах извёстки втягиваю глубоко – до детства… поешь, поешь, попробуй – соблазняет враг – уже забыл, наверное, когда последний раз и пробовал… нет – упираюсь… отколупни кусочек, это ж мел… нет… крохотный!.. не сера… нет, говорю, отстань… так и стою, не поднимаюсь вверх по лестнице, не думаю о ней как о предметном знаке, никак не думаю о ней, а чуть спустя: от электричества избавился упруго, дугой в пространство разрядившись, – корм так волчица отрыгает, глаза открыл и с места стронулся – прямо туда, куда качнуло, – к почтовым ящикам, в один из них зрачком упёрся – сколько-то так вот пребываю… не до сих пор ли?.. наш не закрыт – нутром своим доступен всякому, и я – рукой в него – письмо там… вынул, смотрю, но не могу никак осмыслить… только по почерку лишь распознал – и говорю вслух: от отца, мол… но не вскрываю – боюсь читать – укора опасаюсь: э-э, посулил похлопотать насчёт оградки на могилку, а сам на годовщину даже не явился… отец, отец, ох Господи, ну не явился, душой я там… и в завершение письма: будь, мол, здоров, что основное, а остальное всё приложится… как у кого– то там, быть может, у Луки… а может: у Матфея… ну а к чему мне это основное, если и прилагать его не к чему, к нему ли нечего, но суть не в этом… есть там, в письме, ещё такие строки: теперь частенько, мол, когда сажусь подле окошка в сумерки… отец, отец, ох Боже мой, ну не садись ты в сумерках возле окна… я не читаю – не могу… я будто слышу: теперь, мол, всё чего-то и боюсь, теперь боюсь, а раньше, мол, ни в чох, ни в кашель… раньше, мол, так, теперь вот этак: солнце за ельник только, мол, завалится, хай заполошный свой вороны прекратят, в ельник, гыркая, за солнцем вслед отправятся, всем от себя давая отдохнуть, дым между небом и Каменском тоненько расплющится, шаньгой прогорклой повиснет над нею в безветрии, слабо звезда замерцает, возникнув, над ельником, тихо изморозь зашелестит в синеющем морозном воздухе, а на меня вдруг оторопь какая-то безудержно начнёт накатывать, так бы и ничего ещё, но не пойму – пошто вот?.. теперь боится, мол, а раньше не боялся… и прекратил гадать о содержании письма, сунул за пазуху его, не распечатав, к рёбрам его рукой притиснул крепко – а то, мол, ветром ещё выдует из-под рубахи… стою, за ящики почтовые уж не цепляюсь, вверх, в пролёт – как рюмку, опрокинув голову – стараюсь больше не заглядывать, чтобы опять не обратиться в ротор – не для меня, так для подъезда-статора плачевно может кончиться, для мира – Армагеддон вообразил и запечалился, себя виновником единственным сочтя… ну, будет, так-то уж не убивайся – мне будто кто-то говорит – я успокоился – уснул, ухом прильнув к стене и слушая, о чём беседуют стена с фундаментом, а тот – с землёй, а та… и сам себе вдруг заявляю: надо тебе к нему поехать!.. прямо сейчас?!. да… а зачем? – так вроде тот, что приставал ко мне с извёсткой, с мелом… в углу, тепло от батареи – она со мной всегда отныне… того глазами не ищу, уверен, что тот не покажется, но отвечаю: надо поехать – рядом с ним пожить… а кто мешает, поезжай, мол… поговорить и как-то подготовить… к чему? – ехидно и противно – не зря: Противник, – тебя-то кто бы подготовил!.. я зубы сжал и продолжаю: надо сказать ему, что… что?.. что там всё будет… как там будет?.. что там всё будет… будет – ну?.. что там мы встретимся… ну, наконец-то… встретимся все… конечно, встретитесь, конечно, все, если вам дело будет друг до друга там… я: я… он: ты?.. сейчас я встану – и пойду… пойдёшь?.. пойду… уж не смешил бы… И вроде не было меня там, лишь дверью хлопнул оглушительно, а что уж с домом стало – рухнул или устоял – чтобы проверить, и не оглянулся, не посмотрел – прочь от него, и вон из памяти его: чужой мне, – по рыхлому, мягкому, как пух лебяжий, снегу, завалившему уже мой прежний след, простую фразу скорописно настрочив: я скоро, скоро – вбежал в метро – и только-только: рослый ефрейтор за моей спиной дверной задвижкой звонко щёлкнул, как будто выстрелил мне в спину, но не убил, занят был этим он, ефрейтор, может, поэтому… я тут про то, что – без задержки… два пятачка в кармане – чудом будто, я – за себя и – за отца… сижу, гляжу в широкое окно: вдвоём в вагоне – друг дружку взглядами сверлим… так, в такт качаясь, и доехали… как по команде, поднялись, а выхожу – и в полном одиночестве… смотрю – лесок – через него – туда, где – Пулково, аэропорт – хвост моей родины… отец, отец, я скоро, скоро…
Как тут заснеженно, тихо, безлюдно – в Каменске ночью поздней в глухозимье, когда все спят, даже собаки, и шумят только неторопно падающие на село и беседующие при этом с воздухом или между собой хлопья да мыши, перебегающие от норы к норе стремительно, бывает так же, но ведь не в Каменске же я?.. ещё?.. или уже?.. нет, там иначе пахнет снег – небом… разве тот – враг?.. исключено… и сердце дрожью не сжимает мне, а страх – душа превозмогла… чуть потеплее бы ещё – и спи, свернись калачиком и спи, что я и делаю – и сплю… и сон не с ложью, но только как произнесу?.. а так: не дикий вовсе, не грозящий – чей давний ужас в памяти несу, на тот совсем и не похожий… это не память, Ося, это – батарея отопления, чугун не выдержал – рассыпался, как вдребезги стекло крошится ветровое в быстро несущемся автомобиле от удара в него камнем, на груду мелких и фигурных крошек – из них в мозгу моём мозаика сложилась – лежу теперь вот и любуюсь… и так, и этак, и вот так – а так, присмотришься, вроде и интереснее, и лучше: яснее лица проступают, ещё не снег бы – тот плавно, мягко, как зарничный свет, ложится на глаза, будто не снег, а – тени в яркий летний жаркий полдень листья берёзы мне на веки отсылают, напоминая мать… или: тайга, струящейся поверхностью сверкает небольшая речка, по берегам её взметнулись кедры ввысь, хвоя кедровая – и блики сквозь неё… или: полощет в плёсе женщина бельё – вода измята – солнце на пятна золотые разметало… кто это зычно так горланит – поёт задористо про боевое: по военной-де дороге шёл петух кривоногий, а за ним – восемнадцать цыплят, он забрёл в ресторанчик, чебуртыхнул стаканчик, а цыплятам купил шакалат-т?.. кто же это, кто? – голос щемительно знакомый – если не вспомню, разрыдаюсь… да кто же – он, конечно, Охра – и шрам пунцовый там, под ухом, как у солдата… с горном школьным за плечом, отбивает марш на барабане – в поход уводит отряд пионеров, затылком броским кличет и меня: айда, айда, Ванька, айда за нами, – но не подняться, не взлететь – в снегу – как в гипсе – тот уж схватился, зачерствел… но разве это он был – Охра?.. кто же тогда, если не он?.. это – Сивков?.. нет, не Сивков – Христос с пермяцким ликом… тот, полукровка?.. нет, не Христос, а – Йомали биарманландский… ну, так и что, придумал, злой Язычник?.. мог и не спрашивать – и по улыбке самоедской мог бы догадаться… растолковать мне сон мой хочешь?.. за что же, боженько, за что?.. за то, что только в мыслях посягнул, за то, что только вознамерился?.. не отыскал ведь я страну твою Бирамию, не раскопал богатств её мифических, не приобрёл за них я золотого инструмента, не овладел его душой и не сыграл на нём мелодию, похожую на чёрную – с зелёными глазами – кошку… да и теперь мне этого бы стало мало, теперь нужна мне – топотунья… сон твой – зыбун… забыть бы, Йомали… бровями грозно тот: не сметь!.. забыть бы, Господи… Господь безмолвен… помню я всё, и это помню тоже:
Мороз крещенский разрывает, как тряпки, шоссейные и асфальтовые дороги – те в поперечных расщелинах, громко трещат деревянные дома, как будто охают, и замерзают на лету птицы, словно в полёте засыпают, падая на землю, солнце низкое и красное – от изморози и от дыма, никуда который не уносит, – нахлобучился тяжёлой шапкой над посёлком, но не греет, где он, а где изморозь, не разберёшь – слились розово, – святки на исходе, занятий в школе нет уже неделю, нет их и сегодня – не потому, конечно, что святки, а потому, что в школе – как на улице, если ещё не холоднее – в кабинете у директора графин с водой стоял – развалился, – на Рождество, в канун его кануна, – в Полоусно раньше красовалась на пригорочке небольшая церковица во имя Рождества Христова, в память о ней фундамент только и остался, – наш школьный кочегар Егор Егорович Егоров – мы называли его Гошей-В-Кубе, – бывший танкист, «поджаренный фашистами – как сам он нам рассказывал частенько в добром настроении, а он из доброго не выходил – в танке, заместо котелка, не съели только, сволочи», в битве под Курском, носивший на оплешивевшей, как старая и больная собака, от долгого таскания, зиму и лето не снимаемой с «обугленной» головы ушанке – как кокарду – орден Красной Звезды, заслуженный им «под Кёнигсбергом», в честь Новорожденного где-то загулял, престольный праздник отмечая, и не успел за ночь добраться до кочегарки – вышло из строя водяное отопление – прорвало трубы в тамбуре и – батарею… но мы не очень-то огорчены – кто любит поспать, тот, нарядившись, словно в полярную экспедиицию, отводит душу – отсыпается под грудой ватных одеял вперёд на сутки, а то и на двое, кому не спится, кто уже отоспался, тот слоняется по выстуженному из-за разбитых в окнах стёкол, лишь кое-где заткнутых подушками, интернату – одни без дела, чтобы только к полу не примёрзнуть, другие притесняют ребят помладше и потрошат, под пыткой вызнав, где находятся их продовольственные тайники, кто-то у печки, почти без пользы уничтожая в ней запасы дров, зудится в «очко» без интереса, кто-то… да мало ли кто чем может заняться в интернате, когда нет в школе уроков… и тут: был проездом в Полоусно мой отец, наведался ко мне, чего никогда раньше не делал, не сделает и позже, и сообщил мне, что нынче вечером последним рейсом из Исленьска в Елисейск должна прилететь мать – звонил вчера, дескать, справлялся: выписали – месяц с лишним пролежала там в больнице, перенеся две операции на среднем ухе, а когда её увезли туда, остались мы с отцом вдвоём дома, сварили суп, набросав в кастрюлю всё, что под руки, голодным, подвернулось, но после ложки кое-как нашли… да не об этом… тётки твои её там, дескать, встретят – договорился я, мол, – сказал отец так и ушёл – долгих свиданий не любил, как и прощаний тоже, кстати, – ему ещё до Каменска добраться как-то надо было – не помню, чтобы он когда-нибудь на холод жаловался…