— Я свет мира! — зарычал уборщик.
Михаил попытался завести руки преступника за спину, но тот ловко извернулся и ударил следователя в пах. Одним прыжком он подскочил к двери, но там его уже ждали Роза и Марк.
Эльза бросилась к дочери. Из ее руки торчал шприц. Сыворотка до сих пор была в нем.
Звонкий детский смех разлетался по гостиной. С лица Эльзы не сходила улыбка.
— Удивительно, что вы позвали на ужин этих двоих, — восторгался Михаил.
— Умение прощать — одно из качеств, которое я хочу привить дочке.
— Тра-та-та-та, — взревел Марк, целясь пультом от телевизора, будто это был пистолет.
— Мы должны его обезвредить! — закричала Роза, и вместе с Викой они кинулись на импровизированного преступника.
— А нашего убийцу признали невменяемым и отправили в психдиспансер, — сообщил Михаил. — В отличие от тюрьмы, там его могут держать до конца жизни.
— Значит, он больше никому не навредит, — ответила Эльза. — Ах да, хотела спросить, почему вы носите крестик в кармане?
— Да цепочка порвалась…
Эльза кивнула и позвала:
— Все к столу!
Наталья Бондарь. Рубиновые слезы Шики
I
Вершины краснели под ногами одна за другой. Свет полз по склонам, поднимался снизу, и долина Обако скалилась жуткой улыбкой. Будто смеялась над монахом Бо, хотела укусить, предупреждала. В пасти Обако время выло на тысячу струн. Туман извивался на самом дне, искусанный ветром, будто богиня Бэнтэн высекла белого змея струнами своей бивы и бросила умирать.
Бо потер щеку снегом. Рана закричала, расступилась, обнажив красные мышцы рассвету.
Бо прижал щеку. Пальцы побежали по ране, подтягивая края, будто вместо густой крови в ней был клей. Боль нехотя отступила, рассыпав киноварь по вершинам рассветных гор. Со дна долины поднялось блеклое облако памяти.
Бо сразу ее узнал и, прогоняя морок, потряс головой. Касуми сидела перед ним в тумане, пальцы гладили талию бивы. Как и всегда, исчезать она не собиралась.
— Ты ведь сама отказалась идти за якудзу замуж! — прошипел ей Бо.
Касуми улыбнулась, собрав вокруг глаз тонкие морщинки.
— Я все сделал, как ты хотела, освободи меня, — слова полыхнули яростью, облако задрожало киноварью, а Касуми молча дернула струну и запела.
Она всегда пела о призраках. Про старый храм, превращенный в бордель, и про женщин, чьи души вырвались на свободу, чтобы мстить каждому, чья удача приведет их в храм. Касуми смотрела не моргая, и взгляд ее падал на дно пустого сердца Бо. Песня навевала тоску, засыпая его мелким снегом. Бо цепенел, сливаясь с памятью.
Вдруг сзади хлопнули седзи. Бива утихла, а Бо оглянулся в белоснежную пустоту.
Как тогда.
Монах Бо вспомнил, как жених Касуми убежал прочь, спотыкаясь в ярости. Монах Бо вспомнил, про кого Касуми пела эту песню. Теперь она выступила из облака и повернула его изуродованное лицо к себе. Обхватила горячими ладонями.
— Я отправила к тебе сына, Бо-сан. А ты что сделал?
Ветер полоснул Бо по щеке, уронив его в кусачий снег. Рана снова раскрылась. Бо схватился за щеку, потянул непослушные края друг к другу. Глаза залило киноварью.
— Что ты сделал, Бо-сан? — повторил голос, и из красного тумана вдруг снова проступило ее лицо. Растрепанные волосы прятали кожу, изрезанную полосками шрамов, красный рот скалился и хлопал, выплевывая туман.
Восемь лет назад Бо спрятался в храме Бэнтэн, потерянном в зубах Обако. Но судьба пришла сюда вместе с ним и каждое утро требовала ответа. Даже теперь.
Бо сжал снег, превратив его в каменный лед. Щека сразу заледенела, смыв с кожи боль. Густой туман медленно полетел в холодное небо и загорелся большим кругом, освещая долину с двух сторон. Бо встал, поправляя белую рясу. Одернул хорагай за спиной и двинулся на гору. Туда, где прятался разрушенный храм богини Бэнтэн.
II
Голоса хорагаев кричали со всех сторон, разрывая тишину в клочья. Сон Момо спрятался в ссадины на локтях. Боль заполнила бочку доверху и пролилась бы через край, если бы не тяжелая крышка. Земля била снизу пинками тысячи ног. Поймав ритм ударов, Момо уперся локтями в шершавые стены, стукнул головой крышку, и разбуженная ночь тут же зазвенела в ушах. Удары теперь сыпались отовсюду. Рядом с бочкой рычало чье-то дыхание, а в ответ ему, сливаясь с ветром, завывал крик. Ярость зажгла сердце Момо.
Шика!
Момо надавил на крышку сильнее. Та не сдвинулась ни на миллиметр. Он не сдался. Плач звенел, разрывая его душу, ярость собирала плечи в пружины. Он надавил еще.
Снова. И снова.
Вдох. Шумный выдох. Вдох.
Плач Шики гремел все громче, вырываясь из соседней бочки. Боль Момо, все еще запертая, хлынула из глаз.
Вдох. Шумный выдох. Вдох.
Крышка дернулась и тут же упала обратно, ослепив Момо. Он опустил руки, провожая плач Шики куда-то вниз, все дальше и дальше. Шика будто навсегда исчезала, выдирая из груди Момо половину сердца. И чем тише становился ее голос, тем сильнее ярился Момо.
Когда ярость полилась через край, он вытянул перед собой ладони. Плечи напряглись и выстрелили длинным криком, тут же сорвавшимся на рык. Занозы впились в Момо, будто зубы призраков, но сдаваться он не собирался. Момо качнулся вперед. Туда, где потух голос Шики.
Он раскачивался снова. И снова. И снова.
Стены бочки мотались. Пинки бередили под ней ледяную корку.
Вдох. Шумный выдох. Вдох.
Ярость кинула Момо вперед, заполнив бочку раскаленной киноварью. Ночь закружилась, глухо хлопая по склонам. Бочка полетела вниз, скинув тяжелую крышку. Внутри билось мальчишеское тело, бездыханное, будто тряпичная кукла.
III
— Вставай, Момо-сан! Ну же, давай!
Монах Бо растер горсть снега по лицу Момо и подставил ладонь к его губам. Дыхание коснулось пальцев и снова ослабело. Тогда Бо свел руки в молитвенный жест. Губы зашевелились в немой сутре.
Слова не давались, путались, слетая с языка Бо морозными клубами. Мальчик, его сын, недвижно лежал на белом снегу, утыканном щепками. Момо был похож на моллюска, которого вытащили на берег, чтобы сделать из панциря хорагай. Тонкая кожа вспухла, голова покрылась багровой коркой. Из Момо, исколотого клыками заноз, уходила жизнь.
Вода с огнем. Сера со ртутью. Снег с туманом.
Бо прекратил сутру и положил ладонь на грудь Момо. Второй рукой он надавил на тело. Момо рыкнул и снова затих. Тогда Бо бережно поднял багровую голову, перекладывая Момо себе на руки.
Горный день настигал Бо тенью минувшей ночи. Сорванные свитки краснели на ступенях храма, путались в сломанных сливах у пагоды. Сердце Бо, обожженное взглядом разодранной сутры, ярилось. Он с трудом открыл сорванную с петель дверь и положил Момо в ноги Бэнтэн. Так, как когда-то Касуми положила его самого. Так, как приносят дар богам, выпрашивая удачу…
Бо поднял голову. Бэнтэн смотрела надменно, будто грозила монаху Бо.
— Я служил тебе все годы, у меня больше ничего нет.
Глаза у статуи загорелись рубиновой яростью. Снежная пыль падала на Бэнтэн через дырявую крышу, слетая на стены. Тепла в маленькой пагоде вдруг стало так много, что Бо показалось, будто киноварь заливает его кипучим морем.
— Верни ему жизнь и забирай, что найдешь, — прорычал Бо.
Над разбитой крышей засвистела метель, остужая пагоду хлопьями льда. Бо обернул Момо в свою робу, оставив себе тонкое кимоно. Вокруг тела тут же собралась ледяная пленка.
Подышав на пальцы, Бо сложил их в молитвенный жест и принялся упрашивать богиню. Слова спотыкались о зубы, дрожали, сбывали дыхание. Наконец, Бэнтэн потушила свой взгляд.
За спиной Бо открылась тяжелая дверь. Богиня прогнала монаха прочь.
IV
Момо очнулся от ее плача.
В темноте, порезанной блеклой дымкой, дрожала глухая тишина. Еле заметные копья закатного света врезались в пол, пронизывая пагоду сверху.
Боль каталась по позвоночнику, голову резали порванные струны. Каждое движение будто оставляло на теле Момо рану. Он медленно привстал, оглядывая темноту, пытался высмотреть в ней Шику, думал, будто та прячется. Он позвал:
— Шика-тян, это я. Это я, Момотаро, не бойся.
Тишина на копьях заплясала красной пылью, будто била Момо по голове, пересчитывая занозы на позвоночнике. Он попробовал поднять руки. Ссадины уперлись в ткань робы, тугой узел перевязал его на несколько кругов и кончался где-то на коленях.
Стиснув зубы, Момо извивался на полу, пытаясь выползти из белой шкуры. Наконец он подтянулся, почти сложился пополам, кусая узел. Его ярость рычала. Узел слабел. И вот роба выпустила обессиленное тело, и Момо вырос в звенящей пустоте.
Вдох. Шумный выдох. Вдох.
По углам снова пронесся ее плач.
Момо щупал все углы и стены, искал Шику в каждом углу пагоды. В руки ему попадалась только ветошь и пыль. И тяжелая дверь, сдвинуть которую он никак не мог. Он обошел пагоду много раз, но Шики нигде не было.
На рассвете Момо понял, где оказался.
Под дождем из пыли и снега, в самом центре пагоды, стояла статуя. Восемь рук — в каждой по оружию. Мечи, уходящие лезвиями в темноту, копья и цепи, прижатые к доспехам, веер из острых перьев вокруг лица, деревянный лук с тугой тетивой, катана, занесенная над врагом.
Там, где вырос Момо, Бэнтэн улыбалась из каждой пагоды, сжимая обеими руками биву. В этом храме глаза богини горели яростью.
Момо остановил взгляд на оружии, измазанном в красном. Короткий танто, рукоять из стертой красной кожи, стальное лезвие играет светом, будто в нем прячутся все, кого оно касалось.
Просто так Шика ни за что бы его не отдала.
Момо подошел ближе. Танто был вложен в руку Бэнтэн небрежно, будто она не знала, как его держать.
Вдох. Шумный выдох. Вдох.
Бередимый яростью и болью, Момо врезался в дверь. Снова. И снова. И снова. Пока пагода не выплюнула его в воющий рассвет.