— И далеко ли собрались? — свирепея, рявкнул Числов.
— Недалеко, вон съезд с трассы, видишь? Бычок в дачном поселке дом зимой охраняет. Там и живет.
На переднее сиденье плюхнулся Шаман. С рюкзаком.
— Так. Никуда не поеду. Выметайтесь!
— Ты не ори. — Шаман протянул всем балаклавы. — Сам сказал, что тебя отстранили. Значит, удостоверения нет, оружия нет. Как ты собрался Бычка ловить? Он, на минуточку, штурмовик, да еще контуженный.
— Вы гражданские. Не имею права вас привлекать к операции, — остывая, проговорил Числов.
— Да ладно, Юрист. Нам Шаман все рассказал. Ну, не скажу, что я удивлен.
Шахтер любовно погладил гитарный чехол.
— Он так и остался на той войне. Для него каждый — либо враг, либо свой, — добавил Лютый. — И если что, это я ему веревку покупал. Он позвонил, попросил, мол, занят, а нужно срочно. Но ничего на протокол говорить не буду. Мы в одном окопе мерзли.
— А в гитарном чехле что, оружие? — недобро поинтересовался Числов.
— Охотничий карабин «Сайга». Разрешение есть.
— Ладно, черти. Шаман, показывай дорогу. Нужно парня спасти, если мы еще не опоздали.
Числов осматривал участок в бинокль, выданный Шаманом, и нигде не видел ни Бычка, ни похищенного Ганина. Крепкий кирпичный дом, в глубине сада еще один — гостевой, баня и сарай — все казалось безжизненным.
— Здесь они, оба здесь. Бычок в гостевом доме, он там зимой обитает, а пацан в сарае.
— Живой?
— Живой. Плачет.
— Пацана незаметно вытаскивайте и в машину переправьте. Только чтобы не сбежал, а то ищи его потом. А я на стреме побуду. Прикрою, если что.
— Принял.
Числов, прячась за кустами, подобрался к гостевому дому как можно ближе. Он услышал скрип открываемой двери и присел, машинально схватившись за место, где обычно висела кобура. Вспомнив, что оружие пришлось сдать, он мысленно чертыхнулся.
Бычок вышел полностью одетый. На плече у него удобно умостилась веревка, смотанная бухтой. Он направлялся к сараю.
Числов оглянулся, пытаясь определить, успели или нет друзья увести Ганина, никого не увидел и встал во весь рост.
— Окурок мой не забыл взять, Быков?
Бычок споткнулся и резко повернулся на голос, выставив перед собой руку с армейским ножом. Увидев Числова, обшарил глазами участок, так же как Числов минуту назад, никого не увидел и расслабился.
— Один? Без опергруппы? Или сбежал из-под ареста, гнида?
— Может, я и гнида, но точно не убийца.
— Я очистил мир от падали. Вчера они над старухой издевались, а вырастут — начнут убивать и калечить! Это выродки, а не люди. С каких пор ты стал таким чистоплюем, Числов? Мы же убивали вместе.
— Мы убивали тех, кто убивал нас. А не беззащитных малолетних пацанов.
— Да пошел ты!
Быков сделал резкий выпад вперед, целясь Числову ножом в ногу, покалеченную на войне.
Просвистела пуля и выбила фонтанчик земли, смешанной со снегом, прямо перед ногами Быкова.
— А, так ты со своими псами?
— Нет. Со мной твои бывшие друзья.
Из глубины сада вышли Шаман и Лютый.
Раздался еще один выстрел, словно приветствие.
— Это Шахтер предупреждает.
— Вы что? На стороне мента?! Мы же вместе в окопах жили. И всегда прикрывали спины друг друга. Я Числова на себе под пулями тащил. А теперь я — враг?
— А теперь ты убийца. Сдавайся, Быков. Я напишу в рапорте, что ты пришел с повинной и привел Ганина живым.
— Чтобы я в тюрьму к зэкам пошел? К этим гадам? Жил по их правилам? Не дождетесь!
Быков отступил от насторожившихся друзей, повернулся и бросился в дом. Друзья переглянулись.
— И что? Отправишь его и в самом деле в тюрьму? — Лютый, засунув руки в карманы, ковырял носком ботинка землю. — Как-то это…
Он не успел закончить — в доме грохнул выстрел. Друзья сорвались с места и кинулись к дому. Первым добежал Числов. Он повернулся и закрыл собой дверь.
— Подождите. Я посмотрю, что там.
— Я посмотрю. — Шаман легко, ужом, проскользнул мимо Числова и скрылся за дверью. Через минуту он вышел и, ни на кого не глядя, проговорил: — Все.
Звонок мобильника застал Числова, когда тот, поправляя только что выданную кобуру с оружием, выходил из управления.
— Слушаю, капитан Числов.
— Дядя Леша, это Вася Ганин.
— Привет, Васек!
— Вам, наверное, некогда, я быстро. Сегодня был в военкомате. Ухожу на срочную службу. А потом по контракту буду служить. Вот.
— Хорошо подумал?
— Хорошо. Хочу, как вы с Шаманом, Лютым и Шахтером. Чтобы настоящая дружба на всю жизнь. И чтобы людей защищать.
— А мать что говорит?
— Заплакала. Оказывается, все время боялась, что я в тюрьму попаду. Говорит, сходит в церковь, Георгию Победоносцу свечку поставит.
— Смотри, Василий. Весело не будет.
— Зато будет правильно.
Галина Ярось. Фас!
Самолет заходит на посадку. На фоне ночной тайги десятки костров. Я могу разглядеть языки мощного пламени даже отсюда, с неба. Это факелы, сжигающие попутный газ при добыче нефти.
Мой родной Мегион живет в этом огненном ожерелье. Красное ночное небо над ним — и зимой, и летом. Оно открывается перед нами сразу за последним поворотом. И автобус, что везет меня домой из Нижневартовского аэропорта, прибавляет скорость. Обрадованно кидается под колеса снежная, заезженная до льда бетонка, начинают искриться розовым по краям лобового стекла узоры из инея. Я снимаю перчатки и дышу на замерзшие пальцы — крещенские морозы пришли без опоздания. Ничего, скоро буду дома, а там можно и не форсить, перебраться в бабушкины варежки. Начались мои первые студенческие каникулы. Я еду домой, к папе, сюрпризом.
Выбравшись из автобуса и свернув в проулок, ведущий к дому, натыкаюсь на стаю собак. Сидят на тропинке и смотрят прямо на меня. Матерый вожак слегка поднимает верхнюю губу, демонстрирует желтые клыки. Понимаю — придется идти домой в обход. Это через гаражи и примыкающие к ним балки — неказистые теплушки для жилья, собранные на скорую руку из подручного материала.
Там обычно пустынно и всегда темно, уличные фонари самостроевцам не полагаются. Но сейчас фары нескольких работающих милицейских газиков освещают толпу людей, окружившую что-то рядом со сломанным палисадником. Я подхожу ближе. На снегу — женщина. Простоволосая, в распахнутой на обнаженной груди шубе. Ноги, в мягких стоптанных валеночках, раскинуты в стороны, а между ними какой-то комок. Что-то желтое и синее на красном.
— Беременная была, рожать вот-вот, — слышу я шепот справа, — знаю я ее, в доме у музыкалки живет.
— Жила. Сволочи эти малолетние на животе ее, как на качелях, качаться удумали. Вон доска валяется. Ребеночка-то и выдавили.
— Как только земля таких носит! — всхлипывает кто-то из женщин. — И когда уже вы, ироды, словите их?
И толпа начинает разом голосить, причитать, обернув свое разгневанное внимание на растерявшихся милиционеров. Те, опомнившись, оттесняют собравшихся от трупа. Взвизгнув тормозами, подкатывает начальственная «Волга». Народ начинает расходиться.
— После восьми вечера чтобы из дома ни ногой!
Придя в себя от неожиданной встречи, накормив и отпоив меня горячим чаем, папа начинает расспрашивать о планах на каникулы.
Я уехала из Мегиона уже почти три года назад, сразу после восьмого класса. Вместе с мамой, после их развода. Собрались в неделю, я даже попрощаться толком ни с кем не успела. Сейчас первым делом хотела разыскать Ирку, свою лучшую когда-то подружку. Переписка у нас с ней, после моего отъезда, не заладилась.
— Папа, а ты Иринку давно видел?
— Это ту, с которой ты на каток ходила?
— Да, беленькую такую, кудрявую? Мама ее еще ангелом звала.
— Нет, ангелов давненько не встречал. У нас тут дьяволы зато объявились. Сама ведь видела, что творят. Люди говорят, какая-то банда подростков орудует. Что-то не верится, чтобы дети и такое… По вечерам, стыдно сказать, из дома стараюсь не выходить лишний раз. Знаешь, что завел себе? — Папа идет в прихожую и возвращается уже в полушубке, с увесистым обломком хоккейной клюшки, привязанной к крепкой резинке, торчащей из рукава.
— Вот беру с собой каждый раз, если вечером куда иду. — Он привычным движением втягивает резинкой клюшку в рукав полушубка. — Будет чем отбиться, если встречу этих бандитов.
Так странно смотреть на него, когда-то самого смелого и самого сильного, теперь прячущего в рукаве палку, так, на всякий случай.
Утром мороз еще прибавил. Градусник за кухонным окном показывает минус сорок. Я с сомнением смотрю на свои щегольские сапоги и пальто с чернобуркой и лезу в шифоньер — поискать, чем бы утеплиться. Знакомый запах маминых духов обволакивает сразу, стоит лишь открыть дверцы. «Наташа» — кажется, так они назывались. А был еще мужской одеколон «Саша». Флакон всегда стоял у зеркала на трюмо. Я оглядываюсь, на нем теперь лежит лишь стопка журналов «Наука и жизнь».
Шифоньер заполнен мамиными зимними вещами, рассчитанными на сибирские холода, которые она оставила тогда летом, когда увозила меня от отца. И все они теперь мне по размеру: и дубленка, и лисья ушанка, и теплые пимы, что отец когда-то выменял на пару ящиков тушенки у хантов.
Ирка живет на соседней улице. Ее оштукатуренная белая «деревяшка» выделяется на фоне таких же двухэтажных многоквартирных домов, но только серокоричневых, оббитых некрашеными досками. Я осторожно подхожу к ее подъезду и заглядываю внутрь. Сейчас главное — не встретить собаку. Зимой они живут по подъездам, там есть отопление. Своих не трогают, но чужим лучше не нарываться. Мне везет — подъезд пуст.
Звонок не работает. Я снимаю варежку и стучу согнутым пальцем в дверь, выкрашенную коричневой половой краской. Тишина. Нет, так не пойдет. Примериваюсь и со всей силы несколько раз пинаю носком пима в уже полустертый низ двери. Слышу, как гремят ключи, дверь распахивается, в