– И ты нас тоже бросаешь?! – изумилась Суворова. – Понятно, Ирочка и Митечка! Совет вам да любовь.
– Вот именно, – отрезала Ирка. – Нам совет да любовь, вам горки да курсанты. По-моему, справедливо.
– Ш-шправедливо-о! – голосом мультяшеч-ного удава Каа прошипела Суворова и змеиной пастью цапнула Блинкова-младшего за нос. – Ладно, бандерлоги, развлекайтесь.
И подруги ушли искать курсантов, а Блинков-младший с Иркой остались наблюдать.
Когда за кем-нибудь следишь, самое трудное – вести себя естественно. Пока об этом не думаешь, все просто: ведешь себя как получится, и получается естественно. А как только задумаешься – конец всему. Голову повернуть не можешь. Сразу – мысль: «А не подозрительно ли это? Вдруг он подумает, что я головой верчу, потому что слежу за ним? Но, с другой стороны, сидеть как деревянному тоже подозрительно!»
Сначала у Блинкова-младшего с Иркой было занятие. Купили по мороженому и не торопясь съели. Обсудили, похожи ли медведи на картине на мишек с конфетных фантиков. Потом купили еще по мороженому. И тут говорить стало не о чем.
Когда не нужно, Ирка могла болтать часами, а сейчас тема для разговоров не находилась, и все тут. Вся умственная энергия уходила на то, чтобы стараться не глядеть на продавца «Козы с баяном» и в то же время исподтишка наблюдать. Время тянулось, как сто раз пережеванная жвачка.
Их выручил дождь. И зонтик, который захватила с собой Ирка. При первых же каплях продавец запаниковал. Глядя на небо, он собрал пейза-жики в стопку и попытался укутать сорванной с себя рубашкой. Чтобы унести их куда-нибудь под крышу, у продавца не хватало рук. Было ясно, что рубашка скоро намокнет, и тогда пейзажикам конец. Они были написаны хоть и масляными красками, но на картонках и могли раскиснуть.
– Митек, есть шанс войти в доверие, – сообразила Ирка и, раскрыв зонтик, побежала к продавцу.
Не пытаясь заговорить и вообще не навязываясь, она встала с зонтиком над его картинами.
– Спасительница! – обрадовался продавец. – Ребята, проводите меня до машины, а еще лучше до мастерской. Тут рядом. За мной обещали зайти в пять часов, но какая торговля в дождь?! А я вам какой-нибудь этюдик подарю. Только не из этих, конечно. Эти – все мазня, кроме Ремизова. Поможете с картинами и станете счастливыми обладателями работы самого Алексея Слащова!
– Кто такой сам Алексей Слащов? – спросила Ирка.
– Я! – мотнув обвислыми усами, поклонился продавец. – Лет через пятьдесят продашь мой этюд и купишь самолет. Хотя сомневаюсь, что ты сможешь с ним расстаться. К хорошим картинам привыкают, как к наркотику.
Они разобрали работы будущей знаменитости и пошли к выходу из парка. Выигранных бульдожку и бегемота Блинков-младший связал за ленточки и перекинул через плечо, как узлы.
В первые пять минут знакомства Алексей Слащов сообщил, что двадцать лет назад его чуть не приняли в Союз художников. Все дело испортили интриги завистников, а то бы он мог стать самым молодым членом Союза!
– Но теперь-то какой смысл вступать, если меня тогда не приняли?! – разглагольствовал он. – Ведь у нас в искусстве как? Нужно входить в первую десятку. А если не вошел, то уже неважно, одиннадцатый ты или тысяча одиннадцатый, тебя все равно никто не знает… Но учтите, ребята, все равно мы – и одиннадцатый, и тысяча одиннадцатый – делаем благородное дело! Ремизовых на всех не хватит, а людям хочется на стену картинку повесить. Пускай он лучше «Мишек» у меня купит за три сотни, чем пропьет эти деньги.
. – А портрет у вас можно заказать? – заинтересовалась Ирка. – Я хочу папе подарить на день рождения.
– Портрет за триста рублей тебе никто не напишет, – улыбнулся Алексей Слащов. – Эти картинки потому такие дешевые, что у меня рука набита и пишутся они по пять штук за раз. Допустим, смешал я кобальт с белилами и раз-раз – прорисовал на всех пяти полотнах облака. Еще добавил кобальта, раз-раз – пустил по ним тени. Глядишь, за день наляпал пять Левитанов. А с портретом, если писать по-настоящему, неделю провозишься. Это тебе не фотоаппаратом щелкнуть. Я сначала с человеком познакомлюсь, пойму, какое у него настроение. Может, такое, что сегодня он сам на себя не похож. Тогда я сделаю набросок и скажу: приходи-ка, мил человек, завтра.
– Вы не поняли, – возразила Ирка, – мне нужно с фотокарточки портрет. Чтобы папе был сюрприз.
– Ну, это другое дело, – сказал Алексей Слащов. Голос у него стал скучный. – С фотокарточки – пожалуйста: шесть сотен. А с тебя возьму даже пять, как с неработающей.
– А какая разница, с фотокарточки писать или с живого человека? – спросил Блинков-младший.
– Когда с фотокарточки пишешь, думать не надо, – пояснил Алексей Слащов. – Есть деятели, которые вообще вставляют в проектор слайд, направляют на полотно и обводят. Это любой может, если немножко потренируется. Или вот еще способ: на клеточки расчертить и скопировать каждую клеточку. Но я, конечно, без этого обхожусь. Просто срисовываю.
Неплохим человеком казался этот Алексей Слащов. Болтуном – это да, но симпатичным. Блинков-младший все время помнил, что он как-то связан с вором, но ничего не мог с собой поделать – художник ему нравился.
Дождь накрапывал несильно: в самый раз, чтобы Иркин зонтик был еще нужен. За разговором они вышли из парка. Потрепанные «Жигули» Алексея Слащова стояли через улицу, потому что стоянка у парка была платной.
– Не расторговался сегодня, – жаловался он. – Больше на бензин потратил.
Впрочем, его мастерская оказалась так близко, что потраченного на дорогу бензина хватило бы разве что на заправку зажигалки.
Взяв картины под мышки, наши вслед за художником вошли в кирпичный дом сталинских времен и в медленном громыхающем лифте поднялись на последний этаж.
– Прошу – сказал Алексей Слащов, шикарным жестом указывая на узкую стальную лесенку, ведущую к люку в потолке.
Мастерская была на чердаке.
Глава XVII
МАСТЕРА ХАЛТУРЫ
Художник распахнул незапертый люк, и оттуда одуряюще пахнуло разогретой на солнце масляной краской. Блинков-младший подумал, что картина, которая так сильно воняет, должна быть невероятных размеров. Что-нибудь вроде слона в натуральную величину.
Когда он следом за Слащовым поднялся на чердак, стало ясно, что краской несет из окон. Их было много, сплошная лента, и все распахнуты. Прямо из-под окон круто сбегала вниз крыша, выкрашенная свежей зеленой краской.
Блинков-младший еще раньше понял, что в мастерской уже кто-то есть, а то бы люк был заперт. Так оно и оказалось.
На высоком барном табурете, поджав ноги, сидел костлявый парень, одетый только в обмотанное вокруг бедер полотенце. Ясно: натурщик. Рукой он обнимал помятый школьный глобус с большой дыркой на экваторе. Рядом суетились художники:
толстяк с двумя рыжими девчачьими косичками и чернявый волосатик.
Алексей Слащов кивнул толстяку – виделись, – а волосатику пожал руку:
– Васюта! Как жизнь молодая?
Васюта был не первой молодости – лет, наверное, двадцати пяти.
– Чудовищно, – ответил он, скорчив недовольную гримасу. – Алешка, ты где такую краску взял, на помойке? Я здесь полчаса, и уже голова болит!
– Нормальная краска, только сохнет медленно. Загустела, я стал разбавлять и перелил растворителя. А что было делать, в магазине краску покупать? – стал оправдываться художник. Похоже, насчет помойки Васюта угадал верно. – Знаешь, во что бы обошлось всю крышу покрасить?!
– Скряга! – упрекнул его Васюта. – Доиграешься, техник-смотритель тебя выставит отсюда за милую душу!
– У меня договор: покрасил крышу – и чердак мой, – буркнул Алексей Слащов. – А где мне краску брать, там не написано. Если тебе эта плохая, взял бы да сам купил хорошую.
Блинкову-младшему с Иркой художники только кивнули и вернулись к творческому процессу.
– Задвинь ему в ухо! – советовал толстяк.
– Нет, в зубы! – возражал Васюта. – В ухо – это будет под Сальвадора Дали, а в зубы – эксклюзив.
– Эксклюзив – если в ноздрю.
– В ноздрю – тоже вариант, – соглашался Васюта.
Они с толстяком пристраивали натурщику под мышки топор и пилу, а в уши, в нос и в рот пытались вставить то здоровенный ключ, то дужку гаражного замка. Тихий, перепуганный натурщик беспомощно улыбался. Вообще, он показался Блинкову-младшему странным. Из разговора художников кое-что прояснилось.
– Уши маловаты, да и черепок подкачал. Уж я брил его, брил, а форма не проступает, – ворчал толстяк с косичками. – Что, в психбольнице идиотской рожи не нашлось? Заказчик велел, чтоб по-кретинистей, а этот небось с образованием. Ты синус знаешь? – пристал он к синюшному натурщику. – А «Мой дядя самых честных правил»? А это что? – толстяк ткнул пальцем в дырявый глобус.
– Африка, – счастливо улыбаясь, подал голос натурщик.
– Знает! – застонал толстяк. – Небось девять классов, почти академик. Сказано тебе было: веди полного идиота!
– Другие поумней: требуют в долларах платить, – отвечал ему Васюта.
Алексей Слащов смотрел на приятелей неодобрительно. Ему, похоже, было жалко сумасшедшего натурщика.
– Пойдемте, покажу, куда картины сложить, – позвал он Блинкова-младшего с Иркой. – Еще насмотритесь, если не надоело. Художники – народ нескучный, но глуповатый.
За дощатой перегородкой у Алексея Слащова была своя комнатка. Стеллажи с нераспроданными картинами, брусками для подрамников, чистыми картонками и холстами, колченогий стол и продавленный диван. Пять картонок с избушками в зимнем лесу стояли в ряд на каком-то длинном сооружении, похожем на козлы для пилки дров. Крыши избушек были уже прорисованы, а бревна только бледно намечены карандашом. Еще одну незаконченную картину художник, забежав вперед, накрыл заляпанным синим халатом.
Блинков-младший с Иркой начали расставлять на стеллаже принесенные пейзажики.
– Не сюда, – подсказал Алексей Слащов. – Здесь нет ленка, а халтура – там.
Картины стояли на ребре, плотно, как книжки на полках, и Блинков-младший не видел, чем «не-тленка» отличается от халтуры. «Нетленные полотна» – так говорят о великих картинах. Их у Алексея Слащова накопилось раз в двадцать больше, чем халтурных пейзажиков. А раз пейзажиков он ляпал по пять штук в день, то было ясно, что их раскупают гораздо лучше, чем «нетленку».