Графиня де Темин, несколькими годами старше Луизы, повезла ее в Париж к родственнице маркизы де Сен-Реми – жене маршала де Бельфона, дабы та подготовила ее к выходу ко двору, поведав ей про придворный этикет и посвятив ее хотя бы вкратце в групповые расклады, существующие среди придворных.
Портрет Луизы-Франсуазы де Лабом Леблан, герцогини де Лавальер, в образе Дианы. Художник К. Лефевр
Однако маркиза де Бельфон по своему характеру не годилась в наставницы: она была суха, горда, холодна. Но она дала Луизе бесценный совет, который надолго определит ее поведение в свете, совет сводился к мысли, что молчание есть золото.
Луиза последовала совету, что было не особенно трудно, ибо представленная двору, она там не знала никого. Девушка там всем понравилась своей молодостью, красотой, скромностью (которая находилась в резком противоречии с придворными нравами). Что же касается красоты де ла Вальер, то заметим – не в укор королю – что это первая из его официальных фавориток, судя по портретам, самая симпатичная. Большие голубые глаза, роскошные светлые волосы, свежая беспорочность лица – все привлекало к ней внимание. Даже ее легкая хромота не портила общей картины – с детства привыкнув скрывать ее, Луиза выработала особую, скромно-тихую плавную походку, которая делала ее недостаток практически невидимым.
Скромность же ее была чудом, отмечаемым всеми. Являясь сторонником классической монархии, герцог Сен-Симон (в силу чего ему особенно не был симпатичен Людовик XIV, своими действиями подрывающий основы монархизма), антипатично относившийся к королевским насилиям, для Луизы делал исключение, отмечая, что «она была скромна, бескорыстна, кротка, в высшей степени добра».
Именно за это и полюбит ее в те годы еще совсем молодой, 23‐летний, король Людовик.
Этот король – особая страница в истории Франции. В его долгое правление Франция, выбравшаяся из хаоса гражданских войн, станет одной из сильнейших держав Европы и уж, безусловно, законодательницей европейской моды.
В начале своего правления он еще будет оглядываться на годы своего детства, когда аристократическая Фронда едва не смела его с трона. Но ближе к концу своего царствования будет всерьез обсуждать вопрос, «не следует ли королю фактически взять в свои руки все земли и доход Франции» (т. е. в личную собственность. – Примеч. авт.).
На эту же тему он прикажет составить инструкцию для сына: «На том же основании все, что находится в пределах наших владений, принадлежит нам, что бы оно ни было. Вы должны быть убеждены в том, что короли от природы имеют право свободного и полного распоряжения имуществом клира и мирян и могут каждую минуту, подобно мудрым управляющим, им воспользоваться для нужд государства».
Словом, в правление этого короля во Франции укрепился и расцвел тот абсолютизм, к которому многие правители на протяжении веков стремились, как к недостижимой голубой мечте. Людовику это удалось. В этом сыграла свою роль и общая ситуация политического развития. Но и личность монарха во многом предопределила подобное развитие событий.
Незадолго до приезда ла Вальер ко двору там произошли значительные события: умер долголетний первый министр Людовика, человек, который от лица короля управлял долгие годы страной, тайный муж его матери кардинал Мазарини.
Долгие годы он вытаскивал Францию из той ямы, куда ее затолкали религиозные войны, сепаратизм и претензии аристократов. Он оставил Людовику дела, в общем-то, в хорошем состоянии. И он научил молодого короля, ненавидевшего его, но не имеющего сил бороться с ним в открытую, многому из того, что должен знать и уметь правитель.
В дальнейшем сам король признается: «Профессия короля – великая, благородная, восхитительная профессия!»
Профессия, требующая выдержки и такта. Слова его матери: «Он и нежен, и вместе с тем рассудителен». Он умеет слушать «лучше всех на свете». Сен-Симон пишет: «Никогда ничего больно задевающего в беседе и никакой фамильярности – его величественный вид делает ее невозможной». Росин, имея в виду его, скажет: «В какой бы неизвестности ни привелось ему родиться, мир, видя его, признал бы своего господина».
Кроме фамильярности, он не приемлет импровизаций. Имея в виду прежде всего самого себя. «Я посмотрю», – его любимые слова. Важные дела он долго и тщательно обдумывает, речи – заучивает. Однажды при одном важном процессе (дело Фуке) он забыл кусок речи. Свидетель этого записал: «Король на несколько времени остановился, чтобы поправиться, и потом еще довольно долго думал. Не припомнив того, что раньше у него было в мыслях, он говорит нам: “Неприятно, когда это с нами случается, ибо в таких делах лучше не говорить ничего, что раньше не продумано”».
Также как и вышколенный Мазарини, он относился и к иностранным делам. Кольберг рассказывает, что в первое время своего правления он принимал испанского посланника. Тот хотел формально засвидетельствоваться перед Людовиком, но король начал говорить о делах. Испанец пытался «пользоваться всякой паузой, которую ему представляла манера короля говорить размеренно», но эти паузы служили для лучшей отделки фраз и речь продолжалась. Испанец был удивлен – за 40 лет дипломатической службы он не видел, чтобы «государи говорили не иначе как односложно».
По натуре в делах король – реалист и скептик: «Во всем, что сомнительно, единственное средство с уверенностью действовать, это – рассчитывать на худшее». Он пишет для себя: «Остерегаться надежды, плохой руководительницы».
Он сетует на собственное незнание: «Испытываешь жгучую досаду, когда не знаешь вещей, которые все другие знают». Но он поначалу компенсировал это непрестанной работой, которая образовывала его день ото дня.
И все же на протяжении полувека он будет работать по много часов в день и ничто не помешает этому: изо дня в день, без выходных и праздников. Сен-Симон писал, что «с календарем и часами в руках можно было, находясь от него за триста лье, сказать, что он делает». Конечно, подобное напряжение не проходит даром. Венецианский посланник еще в 1665 году отмечал, что король кажется старше своих лет: «Он необыкновенно старательно занимается делами с живейшим волнением. Он страшно увлекается всеми своими предприятиями и особенно дрожит над теми, которые могли бы повредить славе его имени. Он утомляет свой ум и тогда страдает острыми головными болями».
Еще с 1662 года король, переработав, начинает испытывать «приступы головокружения, тошноты, слабости, подавленности».
Еще в 1658 году в ходе военных действий он заболевает, но скрывает болезнь, пока есть силы. Когда же их не остается, то он мужественно принимает причастие (в ночь с 6 на 7 июля) и говорит Мазарини: «Вы – человек решительный и лучше Вас у меня нет друга. Поэтому я Вас прошу предупредить меня, когда мне будет приходить конец».
Но ничто человеческое молодому королю не чуждо. Он страшный обжора. И через год после свадьбы начнется бесконечная череда его любовниц и фавориток, в ряду которых ла Вальер будет суждено занять особое место.
В самом начале его амурных похождений его мать, королева Анна Австрийская, всуе надеясь, что ее слова могут вернуть сына на стезю добродетели, обрушилась на него с упреками. Людовик отвечал ей «с горькими слезами, что он сознает свой грех, что он сделал все, что мог, чтобы удержаться, не гневить Бога и не предаваться своим страстям, но что он вынужден ей признаться, что они сильнее его рассудка, что он не может больше сопротивляться их пылу и что он не чувствует даже желания это делать».
Но тем не менее делал. И будет делать это всю жизнь. Имея, помимо жены, официальных фавориток и изменяя уже им, впутываясь во всякие мелкие интрижки, дабы не упустить случая испытать новые ощущения.
Таков был король к моменту встречи с ла Вальер (Лавальер), уже переживший любовную драму, – его любовь к Марии Манчини, племяннице Мазарини, любовь взаимная, кончилась расставанием, хотя Людовик также порывался на ней жениться. Теперь же он был уже женат – на испанской инфанте, которая стала его женой по династическим и политическим соображениям, но отнюдь не по любви.
Душа же ее страстно искала и ждала. Пока же в преддверии новой любви он дружит с женой своего брата – принцессой Генриеттой, просто дружит, безо всяких подтекстов, находя в остроумной и начитанной принцессе душевное сходство с Марией Манчини.
Принцесса при дворе почитаема и любима многими. Среди этих многих и ее новая фрейлина де ла Вальер, которая также попала под обаяние Генриетты.
Людовик частенько бывал у принцессы, где естественным порядком познакомился с ее новой фрейлиной, в которой не нашел ничего особенного. Но которая почти сразу же бесповоротно влюбилась в короля. Это начало замечаться многими и служило поводом для не всегда «добрых» подкалываний.
Вскоре Людовик устраивает в Фонтенбло праздник, в ходе которого все демонстрировали свое умение танцевать. После праздника фрейлины в тихом уединенном местечке, вдалеке от досужих ушей делились впечатлениями о танцорах. Все назвали наиболее понравившихся им. Все, кроме Луизы. Когда же к ней начали приставать с вопросами, она, запинаясь, ответила, что не понимает, как можно было обращать на кого-то внимание, – ведь там был король. В ответ же на реплики, что ей титул короля мешает видеть что-либо, кроме короля, она ответила: «Его корона немало не умножает прелестей его особы. Она даже уменьшает их опасность. Он был бы очень опасен, если бы не был королем. Но он – по крайней мере – предохраняет от всякого другого обольщения».
Конечно, Луиза невольно лукавила: корона всегда придает приятные штрихи любой, даже самой симпатичной фигуре. Но она говорила от чистого сердца – так ее воспитали. И уж тем более она не могла знать, что произносит свой монолог и для короля, укрытого ближайшими кустами. (Он увидел, как четверо девушек углубляются в аллеи, и не смог перебороть любопытства. Как оказалось, весьма своевременно.)
Фонтенбло. Современный вид