Примеч. авт.). Сколько я сожалею о сих земных Богах, которых столь благополучными считают! Единая дружба могла бы их больше утешить, нежели любовь: но короли друзей не имеют; да и не многие того достойны: они лишь изобилуют ласкателями».
В этом же 1747 году де Помпадур пишет другой своей подруге: «Отгадайте, что я сего дня сделала. Я, встав в шесть часов по утру, пошла в зверинец между соловьями плакать, которые нимало того не примечали. Я имею довольно причин к сетованию, и начинаю усматривать, что приездом своим во дворец великую ошибку сделала. Великолепие, достоинства и все забавы сей земли не приводят меня более в восторг: удовольствие кончилось, и я ничего не нахожу в своем сердце, кроме безмерной пустоты, которая ничем наполниться не может. Свет обманщик; он обещает благополучие, которого дать не в состоянии. Иногда мне кажется, что я другого мнения, и бываю довольно весела: мы машины проведения и можно сказать, что в сердце человеческом находятся две меры, одна радости, а другая – печали, которые попеременно опустошаются и наполняются».
Эта элегичность настроения – не только следствие быстрого пресыщения достигнутым, стремясь к которому думаешь, что стремишься к счастью, а, достигнув, понимаешь, что отныне тебе уже нечего желать и теперь тебя ожидает лишь Ее Величество Скука, но и того, что король к этому времени уже потихоньку начинает охладевать к ней. Охладевать как к любовнице, привыкшей к большей частью хоть и показной, но избыточной горячности своих прежних пассий (что не могло не льстить его мужскому самолюбию), он в Антуанетте не нашел достаточной, по его мнению, страсти. Она казалась ему уже скоро и весьма часто «ледяной статуей», о чем он с горечью не уставал твердить как ей, так и некоторым своим интимным друзьям.
Казалось, что дни маркизы при дворе в подобном фаворе сочтены. Но злорадно ждавшие этого и готовившиеся к смене власти не учли ее характера.
Она хочет быть – и является – не только игрушкой короля, но и его советником, а если нужно, то и руководителем. Это желание и возможность (как в силу благоприятного стечения обстоятельств, так и благодаря характеру и уму) практического руководства политикой страны четко просматривается в письме 1747 года (т. к., по сути дела, в начале ее карьеры фаворитки) к герцогу де Буфлеру: «Вы знаете, герцог, все мое к вам почтение: теперь оказался удобный случай к слабому засвидетельствованию оного, и я сего не упустила. Король Вас назначил главным начальником в Женеву, которой австрийцы угрожают снова, но они тщетно ей угрожать будут, если республика своим защитником Вас иметь будет: или бедные Панталоны сказывают, что сами собою не в состоянии обороняться.
Однако ж странное возмущение, с помощью которого женевцы восстановили свою вольность, изгнав тиранов, в истории достопамятностью служить будет, и удивительно, что Италия в униженном состоянии, в каком теперь она находится, еще сохранила несколько искр сего героического огня, оживлявшего некогда древних Римлян. Подите оный соблюсти.
Женевцы полезные приятели в настоящем замешательстве дел; они дону Филиппу открыли вход в Италию, утвердили в оной власть Бурбонского дома; не допустим их о том раскаиваться. Франция им природная союзница, что они очень чувствуют. Императоры, которые преемниками кесарей именуются, в силу сего мечтательного наименования, полагают на всякое владение в Италии, которое они покорить могут, считая их всех отчинами святой власти; следственно принцы Италии, которые беспрестанно имеют нужду в покровителях, не могут найти вернейших, ниже могущественнейших покровителей, как Бурбонский Дом.
Однако Вы скоро увидите, что женевцы возмутительны, беспокойны и мятежны: для того я советовала королю послать им человека, который бы в одно время был добрый воин и рассудительный политик, способный к примирению сердец самого необузданного на земле народа. Людовик XI очень хорошо их знал; они некогда отправили к нему посланников для предложения ему самодержавного правления над их республикой. “Вы себя препоручаете мне”, – сказал сей принц, – а я свою власть над вами уступаю черту. Вы, государь мой, не отдавайте их черту; но спешите их избавить, в знак благодарности и для пользы Вашего Отечества. Я увижусь с Вами прежде Вашего отправления, и не буду Вам желать для успеху в сем нужных дарований и мужества: Вы это все имеете, но надобно Вам будет вооружиться терпением; имеете ли Вы оное?»
Этот характер уже начинала чувствовать Франция, скоро почувствует и Европа. Король также начинал его постигать. Но и она хорошо изучила его вечно ненадежную, изменчивую натуру (надежную лишь в одном – в любви к новым острым наслаждениям, что позволяло ему бороться со всеобъемлющей скукой). Именно это знание натуры Людовика и ее находчивость удержат маркизу на плаву, дадут ей безграничную власть над страной и ее монархом на долгие годы.
Хотя не все было спокойно на личном фронте – король уже не раз пытался бунтовать. Пытались иногда бунтовать и прекрасные дамы Франции, не довольные тем, что они лишены ласк обожаемого венценосца и не желающие получать эти ласки при посредничестве маркизы. Эти самочинные, кустарные попытки не могли нравиться де Помпадур и получали резкий с ее стороны отпор. Так, в 1750 году, в ответ на одну подобную партизанскую вылазку, она пишет следующее письмо, адресованное некой госпоже де Пуллиннер: «Я никак не думала, сударыня, чтобы мы когда-нибудь имели о чем говорить друг с другом. Вы мне написали жестокое письмо, а я Вам сделаю умеренный ответ. Я знаю, что Вы с некоторого времени в числе пригожих женщин, имеющих намерение обладать королевским сердцем: Вы за ним везде следуете; он Вас всегда где-нибудь находит в засаде к его пленению, что нас приводит в смех, в чем прошу у Вас извинения, сударыня. Надлежало бы паче сожалеть о легкомыслии, нежели оному насмехаться; но Вы сами поступаете далеко, понося меня в письме, не имеющим ни смыслу, ниже справедливости, как будто бы Вашему честолюбию я была единым препятствием. Я не имею счастья, сударыня, знать все Ваши достоинства, и хотя Вы употребляли все меры к показанию оных христианнейшему королю, но он их не более меня знает.
Вы сожительница (т. е. жена. – Примеч. авт.) богатого и почтенного человека; старайтесь ему одному понравиться (каков совет от официальной фаворитки, держащей мужа в загоне! – Примеч. авт.): но если Вы тщитесь склонить к себе в любовь государя, то скромно исполняйте сие намерение, не сердясь на меня, которая не имеет чести Вас знать, ниже Вас почитать. Теперь в первый и последний раз я к Вам пишу. Одно сожаление внушило мне написать сие письмо, и если женская слабость неизлечимая болезнь, то желаю, чтобы оно возъимело счастливый успех».
Она не стала писать этой наивной дурочке, что той надлежало не бунтовать против маркизы, а прийти к ней с поклоном, засвидетельствовать свою лояльность и покорность, и тогда бы сама Помпадур попротежировала неугомонной и честолюбивой красотке. Ибо поняв, что собственными прелестями короля не удержать, маркиза решила подкрепить их чужими и постепенно начала приучать короля к такому положению дел, при котором своих новых любовниц, по сути – наложниц, не более – он стал получать из рук своей официальной фаворитки. Она начинает представлять ко двору молодых красавиц – весьма тщательно ей отобранных по принципу покорности ее воле, – из которых королю было предоставлено право выбирать себе очередных подружек. Отсюда родится его знаменитый «Олений Парк» – нечто вроде придворного гарема, где короля всегда с нетерпением ждали покорные и трепещущие гурии, которым не терпелось подвергнуться монаршьему насилию. И, соответственно, получить за это вознаграждение (этот гарем обойдется Людовику и казне в несколько сот миллионов ливров).
Впрочем, справедливости ради, одна маркиза не намного дешевле обошлась Франции – ее расходы к концу жизни составляли десятки миллионов. Ее косметика обошлась в 3,5 млн, драгоценности и лошади – по 3 млн, около 1,5 млн – наряды и почти столько же прислуга.
Ее увлечение театром обошлось налогоплательщикам в 4 млн ливров. Зато при ней артисты могли открыто обращаться к ней со всеми своими болячками и просьбами, и почти немедленно следовало заступничество монарха и самые щедрые пансионы.
Это же увлечение позволило ей стать почти профессионалом в этом виде искусства, что видно из письма 1748 года: «…сия комедия не есть комедия, потому что вместо смеха заставляет проливать слезы. Таковой же род комедии хотя смешон и удален вероподобно; однако входит в моду, поскольку гораздо легче изъяснять надутым словом сильные чувствования, нежели шутить вежливо: комический дух исчез вместе с Мольером.
Загородный дом маркизы де Помпадур в Менаре. Современный вид
Другой порок нашего театра есть тот, что в нем всегда представляют вельмож, как будто бы все люди были маркизами или князьями. Сочинители думают у нас, что получат свою славу, если представят мещан или купцов. Англичане поставляют на своих театрах даже сапожников, в чем я их одобряю: комедия есть изображение людей, а сапожник такой же человек, как и другие.
Третий недостаток состоит в том, что всегда берутся за смешное, а не за порочное, за которое надлежало бы прежде приняться. Смешной человек худого не делает, а в смех только приводит; но порочный обществу вреден, и для того подлежит народному осуждению…»
Подобные безудержные траты не могли не отражаться на бюджете государства и, соответственно, на его жителях. Что, естественно, не могло им нравиться. Оппозиция ей росла – и уже в 1747 году маркиза с горестью делится с подругой: «Я всегда имела довольно неприятелей: теперь имею их между набожными, а сии суть самые опаснейшие. Из них один имеющий вид, а может быть, и сердце дьявольское, вчера по возвращению короля от обедни стал на дороге и бросившись перед ним на колени, подал прошение, которое король, приняв по обыкновенному снисхождению, пришел читать в мой покой. Вот заключение оного: “ради Господа Бога не попустите, Ваше Величество, маркизе Помпадур долее обладать своим сердцем: в противном случае мстительная ее рука распространится на Ваше государство и накажет всех подданных за слабость их государя”. Сия предерзость достойна была казни или по крайней мере вечного заточения; но благий государь не наказал по строгости законов изверга, восприявшего на себя звание небесного вестника и удовольствовался ему сказать только: “Друг мой, вели пустить себе кровь, ибо уверяю тебя при здравом смысле, что ты рехнулся ума”.