Маркиза смотрела на женское дворцовое окружение сугубо утилитарно; или с плохо скрываемыми скукой и отвращением: «Я едва теперь избавилась от тягостной женщины, которая вскружила мне голову. При дворе редко случаются иные собеседования, хотя оный и называют обиталищем разума и учтивости. По моему мнению учтивость в том состоит, чтобы быть благоприятным, а всяк, кто мне скучен, груб: я всякий день испытываю, что нет худшего собрания, как подобные благородные беседы».
Мориц Саксонский. Неизвестный художник
Она так и не сумеет до самой своей смерти сблизиться с теми, кто окружал ее и ее коронованного любовника, кто охотно навещал ее празднества, кто охотно пресмыкался перед ней, тая камень за пазухой.
Маркиза это чувствовала, платя той же монетой всей этой гордящейся своей родословной аристократии, ныне подсиживающей друг друга из-за, по сути дела, должности королевского лакея. Чьи дочери и жены почитали за счастье попасть на глаза к маркизе и иметь возможность ей прислуживать, покорно выполняя все ее прихоти. Покорно следуя мановению ее пальца, дабы прыгнуть к королю в постель.
Но совершая все это, тем не менее они в своих глазах оставались избранным миром, отторгающим от себя всех не принадлежащих ему. Так что свет по-прежнему не хотел видеть в Помпадур свою ровню, периодически открыто давая ей это понять. Приведем два письма маркизы к герцогу Ришелье от 1752 года, которые лучше многих примеров засвидетельствуют эту истину:
«Я думаю, господин герцог, что время открыться Вам в одном намерении, которое давно имею в мыслях, и о котором Вам уже несколько знать дала. Герцог де Фронзак вступил в такой возраст, в котором Вы скоро будете помышлять о его супружестве. Дочь моя находится в равных также обстоятельствах. Если достаточное имение и великие надежды, благоприятство, разум, красота и добродетельные чувствования могут ее соделать достойной Вашего союза, то я хочу ее и себя осчастливить. Король, который Вас любит и почитает, вместо препятствия, воспользуется сим случаем излить на Ваш дом новые благодеяния. Вот моя тайна, которую я проговорила, господин герцог, и ожидаю Вашего ответа».
Скоро маркиза его получила: не сработала даже тяжелая артиллерия, привлеченная маркизой. Даже посулы королевских благодеяний и его одобрение подобных умыслов не смутили герцога, что видно из нового письма Помпадур: «Я получила, государь мой, Ваше письмо и извинение. Это есть честный отказ, который Вы старались умягчить с великим искусством; но я его понимаю. Вы сказываете, что Ваш сын по своей матери принадлежит светлейшему Лоренскому дому и что Вы без его согласия не можете к тому приступить. Простите мою дерзость и вспомните, что я Вас в сем деле не просила ни о какой милости, но хотела Вам ее оказать. Моя дочь имеет все, что только может удовольствовать честолюбие принца: невзирая на сие она недостойна союза светлейшего герцога де Ришелье; надлежит ей иметь терпение: ошибка моя заставляет меня почти стыдиться; я вижу, что мы один другого не знает».
Здесь все: и разочарование, и тщетная попытка сделать хорошую мину при плохой игре, и полуявная угроза. Так что герцог был прав, когда прилагал максимум искусства при отказе, но переоценивал свои силы, когда отказывал: маркиза подобного не прощала…
И все же этот мир, гнушающийся ею, был единственно возможным для нее – слишком много сил она приложила, дабы его завоевать. И теперь она не намерена была никому его уступать. И никому не собиралась спускать из тех, кто по глупости или злобе мог его порушить.
Маркиза чувствует поэтому себя обязанной стоять на страже монархических принципов, ибо видит, что эти принципы подвергаются дискредитации как раз со стороны тех, кто должен стоять на их страже – король и его ближайшее окружение. Всеобщее безверие, эскапада ради эскапады, наплевательство, злоупотребления, безделие возмущают маркизу. С королем она работает в особом режиме, остальным также не ленится выговаривать. Как в устной, так и в письменной форме. В 1751 году письменную выволочку получает морской министр граф Морена, который в перерывах между укреплением флота, для которого он действительно много сделал, сумел издать 29 томов острот и анекдотов, подвергнув рукописи сплошной собственноручной правке. Этому любителю изящных острот маркиза безо всякого юмора пишет: «Вы старейший королевский служащий, сударь мой, надобно Вам быть и благоразумнейшим. Благопристойно ли, чтобы женщина жаловалась на старика, которого она никогда не обижала. Я слышу, будто Вы всякий день при собрании за Вашим столом веселитесь не только на мой счет, что маловажно, но и на счет Вашего государя, которого Вы почитать долженствуете, и что Вы в то время сколь несправедливые, столь и неблагопристойные употребляете выражения, не соответствующие ни с Вашими летами, ниже с Вашим саном. Если бы Вы только меня обидели, я бы Вас извинила и презрела; но когда человек, забыв благопристойность, себя и законы своей должности, дерзает поносить язвительными словами наилучшего государя, который его возвысил и осыпал благодеяниями, сие значит, позвольте мне сказать, постыдное малодушие.
Не взирая на все Ваши поступки, государь мой, я не буду несправедливой и без труда признаю, что Вы добрый министр и королю усердно служили; но усердной для Вас службы не довольно: Ваша должность и признательность обязывают Вас его почитать. Если он имеет слабости, не Вы его судья, но паче он Вам. Удостойте сие мнение извинения, которое лучше учтивых объяснений».
Она понимала, что рыба начинает гнить с головы, и если те, кто призван в силу своего рождения охранять и укреплять, начинают осмеивать и разрушать основу государственного механизма и его идеи, то это может привести к скорому краху.
Как – столь же быстро и однозначно – может привести к краху дискредитация этого охраняющего основы слоя, тот самый стержень-опору, которым крепится-объединяется все.
К самой середине века – к 1750 году – маркиза уже прочно забывает, какого она роду-племени (а, может быть, наоборот, слишком хорошо помнит своего тайного отца – синдика). Во всяком случае она уже полностью адаптировала себя в высшем свете и не желает, чтобы там ей попадались всякие там выскочки и нувориши. Она хочет особости, которую по отношению к себе воспринимает как безусловную данность и естественное свое право. Отсюда ее письмо к министру маркизу де Сент-Контесту: «Я не похваляю поступка Вальбюра: надлежало его только поощрять, а не благодарить. Самый искусный купец превращен в последнего дворянина! Не взирая на все изрядные доказательства, приводимые для учинения купцов благородными, я не нахожу, чтобы сие было полезно в монархическом правлении. Купцу надлежало бы приводить себя в почтение своей честностью и услугами, оказываемыми Отечеству, без всякого искания отличностей бесплодными пергаментами, которые его только смешным соделывают. Вы знаете славного Бернарта: он также получил титул графа; но никто его не величал оным из почтения к собственной его особе. В монархическом правлении находятся два рода существенных чинов, отделенных и отличных, благородные и простолюдины: должности первых состоят в защищении сих, а вторых – в питании и обогащении оных, без всякого желания достигнуть до бесполезных честей, которые не для них определены. Я никогда короля не понуждала и никогда не буду понуждать его к пожалованию благородства какой-нибудь особе: но не всегда требуют моего совета.
Сие действие тщеславия, ничего само по себе не значащее, может быть опасным по своим следствиям; поскольку сие кажется клонится к учинению благородными всех отличающихся по торговле, что необходимо должно произвести замешательство во всех чинах государства. Монархическое правление утверждается на ином совсем основании, нежели республиканское, где занимающий последнее место может до первого достигнуть, и потому всегда находится существенное равенство между всеми членами общества: они все граждане по установлению, нет между ними никакого постоянного отличия: они тут благородны и законодавцы. Если во Франции все чины государства смешаются; если купец сделается благородным и будет продолжать свой торг, то все различия уничтожатся, и монархия постепенно превратится в республику. Вот чего надлежит опасаться и чего я боюсь».
Маркиза как в воду смотрела. Правда, превращение было не постепенным, а резким и кровавым, но было. Ибо тенденции были неостановимы. Сама королевская фамилия уже была затронута этим. Первый министр Конде за счет биржевой игры получил 7 млн ливров. Сам Людовик XV был членом акционерной компании Малиссэ, скупавшей хлеб. Недаром в реестрах придворных штатов встречается специальный казначей по части и хлебных спекуляций его величества; а торговля хлебом была монополизирована.
Но констатируем, что и сама маркиза невольно поддалась всеобщему безумию и так же, как и все прочие, способствовала порождению гидры революции, молоха, который пожрал своих детей – всех тех, кто его с таким энтузиазмом предсказывал и готовил.
Она, как и многие, не поняла опасности философского течения энциклопедистов, с их культом Разума, с их порицанием традиционной религии, с высмеиванием традиционной морали. Она не почувствовала, что революции сначала совершаются в умах, и лишь потом приходит время гильотин.
Она лишь видела в этих идеях удобное обоснование своего бытия – роскошного, безверного, вненравственного. Она думала, что просто использует для своего удобства и блага их логические софизмы, не поняв, что это именно они используют ее и что этим они добиваются того, что она, по сути дела, разрушает то, что с таким пылом и искренностью провозглашала.
Маркиза попала в сети ловкой лести «философов», куривших ей густой фимиам. Основным своим врагом энциклопедисты избрали религию, как основной духовный стержень любого государства. И свой первый удар обрушили на иезуитов, уже долгое время во Франции, как и во всей Европе, бывших основным препятствием распространения протестантизма, мистики и безверия.
Иезуиты держали в руках почти всю систему воспитания и обучения молодежи во Франции, и не разгромив их, нельзя было всерьез думать о победе над религией (прежде всего в среде широких масс и провинции, ибо двор был полностью безразличен к вере, здесь процветали оккультизм, показная (для народа) набожность и полное наплевательство в делах веры).