– Что ж, – заметил Исмей, старательно сохраняя рассудительный тон, – не знаю, что может предложить Ливерпуль в этот час. Ничего захватывающего, полагаю. К тому же идет дождь. Завтракать ты отказываешься, посидеть в холле – тоже. Корабль отчалит не раньше половины одиннадцатого. Пожалуй, будет лучше, если ты сам скажешь, чего хочешь.
Лейт, казалось, с некой угрюмой издевкой некоторое время обдумывал его слова.
– Чего я хочу… – произнес он отрешенно, словно сам едва понимал, что говорит. – Я хочу знать, какого черта я вообще здесь делаю. – Харви умолк, затем его взгляд упал на простоватое лицо спутника, сиявшее непобедимым добродушием. – Прости, Исмей, – промолвил он медленно, облизнув губы. – Я не вполне… видишь ли… – А потом раздражение взяло верх и он воскликнул: – Ради бога, не смотри на меня так! Пойдем уже на этот чертов причал, если надо куда-то идти. Куда угодно, лишь бы не стоять на месте.
И они двинулись вперед, прокладывая путь по мокрым улицам в торопливом потоке толкавшихся локтями клерков и машинисток, проходя мимо открытых магазинов, кафе и контор, отказывая зазывавшим их таксистам. В сравнении с приземистым холеным Исмеем, одетым со щегольской роскошью преуспевающего человека, фигура размашисто шагавшего Лейта являла собой поразительный, почти болезненный контраст. Он был высок, плохо одет и отличался той угловатой худобой, которая придавала его движениям чудаковатую порывистость. Черты очень бледного небритого лица были острыми, словно высеченными из камня. Однако сквозь маску суровости, застывшую на этом лице, прорывалось некое пламя. Казалось, то было пламя презрения к жизни – озлобленного, уничижительного, аскетического. И все же Лейта выдавали большие темные глаза. В этих глазах раненого человека проблескивали невероятные глубины, где таились и трепетали впечатлительность и восприимчивость. Высокий чистый лоб выражал не только склонность к размышлениям, но и способность чувствовать. Да, Лейт умел чувствовать, и сейчас его охватывало убийственное чувство отчаяния. Ибо теперь под очистительным воздействием пронизывающего сырого ветра он мрачно сосредоточился на одной лишь мысли. «Зачем, – повторял он про себя снова и снова, – зачем я здесь? Я делаю это только ради Исмея. Да, потому что он встал на мою сторону. Я не хочу ехать. Не хочу ехать. Не хочу… Пусть меня оставят в покое, позволят быть самим собой, позволят забыть обо всем – вот чего я желаю. И более всего я нуждаюсь в одиночестве. В одиночестве!»
Но он был не один, забыть о происшедшем тоже не мог – самые неуместные и тривиальные мелочи неизбежно возвращали его в прошлое, причиняя боль. Впереди шагали две бойкие миниатюрные машинистки, громко и кокетливо обмениваясь подробностями вчерашнего вечера, хвастаясь своими победами и посмеиваясь: хи-хи, хи-хи! Обрывки их болтовни долетали до Харви, как дуновения зловонного воздуха, вызывая тошноту.
– Мой был ничего так, миленький. Мануфактурщик, подумать только! Ну это он так сказал. И оркестр играл «Поверь в это, если хочешь».
– А мой был прыщеватый, знаешь ли. Но такой фасонистый – это что-то! Шик-блеск-красота!
Для Харви, погрузившегося в мрачные раздумья, их глуповатые, дешево раскрашенные лица, пустые головки, слабые кроличьи тела, гротескно снабженные инструментарием для размножения, превратились в нечто сродни ночному кошмару – в издевательский символ человечества. Когда-то он намеревался принести пользу этим женщинам и им подобным. Спасти их. О, какое прекрасное, упоительное слово – «спасти»! Но он не принесет им пользы, не спасет их. Теперь – нет. Забавно, чертовски забавно! Ему захотелось расхохотаться – застыть посреди мокрого тротуара, запрокинуть голову и смеяться, смеяться, смеяться…
Внезапно заговорил Исмей.
– Почти пришли, – сообщил он жизнерадостно, показывая на реку Мерси, блеснувшую между крышами ниже мощеной улицы, по которой они спускались.
Лейт ничего не ответил. Он шагал, сутулясь и опустив голову.
Они направились вниз по склону мимо грязных витрин, где красовались канаты, нактоузы[22] и судовое снаряжение, пропетляли лабиринтом невзрачных портовых улочек. Через пять минут добрались до причала Принца. Здесь уже ждал вездесущий агент «Слэйд», который поприветствовал их уверенно, словно старых знакомых.
– Буксир на месте, – немедленно заявил он и, перестав потирать ладони, показал почти собственническим жестом на маленький паровой буксир – тот мягко покачивался на волнах, задевая кормовыми кранцами о причальную стенку. – Ваш багаж на борту. Все в порядке, сэр. Все в совершенном порядке.
– Хорошо, – откликнулся Исмей и нерешительно двинулся вперед.
Оставив подобострастного рябого агента у сходней, они поднялись на борт, прошли мимо сваленных кое-как сундуков, кожаных сумок, чемоданов, свернутых дорожных пледов, миновали группку пассажиров, с нервной враждебностью и отчуждением проводивших взглядами вновь прибывших, и молча остановились на носу буксира.
Туманно-желтая река текла плавно, словно играючи; гладкую поверхность воды морщили лишь спирали водоворотов. В фарватере удобно расположились стоявшие на якоре стальные грузовые суда, вдали плелись несколько барж, и всегда эта река устремлялась к морю. Прочь, на простор, к необъятному морю…
Было тихо, если не считать легкого плеска, отдаленного стука молотков, мирного скрежета далеких лебедок, пока стоявший у берега паром внезапно не сорвался с места, беспокойно и шумно, как вспугнутая утка, и не двинулся к противоположному берегу. Тогда буксир прогудел, словно в знак сочувствия, потом отдал швартовы и начал боком отходить от пирса.
Лейт снова вздрогнул, пронзенный непривычным ощущением: вот он покидает сушу. Поднимающаяся от воды сырость охватила его, смешиваясь с предчувствиями, столь странно волнующими, что он испытал потрясение. Его взгляд как магнитом притягивало судно водоизмещением около трех тысяч тонн, вывесившее синий флажок в знак отправления. Из темно-коричневой трубы струился слабый дымок, задраенные иллюминаторы тускло поблескивали в холодном сером свете. На корме виднелось название: «Ореола». Маленькое, изначально грузовое, судно было тем не менее красиво – гордый нос, ладная корма, изящные линии корпуса, словно изготовившегося к прыжку.
– А вот и твоя посудина, – пробормотал Исмей, наконец нарушив тактичное молчание. – «Ореола» – какое красивое имя. «Ореола», – покатал он слово на языке. – Звучит неплохо. А еще, я сказал бы, это доброе предзнаменование[23].
Сочтя название привлекательным и в каком-то смысле мелодичным, Харви заставил себя усмехнуться. Смешок прозвучал саркастически:
– Чем еще попытаешься меня взбодрить, Исмей? Мистическим свечением на носу и нимбами вокруг мачт? Ты ждешь, что я вернусь с таким нимбом? Просветленный и готовый начать все заново…
Он оборвал себя, пожалев о том, что заговорил. Он был взвинчен, нервы на пределе, ему хотелось выпить. Да, точно, нужно выпить, чтобы обрести равновесие. С холодной проницательностью ученого он признался себе, что взволнован, и определил это чувство как закономерное. Впрочем, какое это имело значение? Все кончено.
И тем не менее оно было странным, очень странным, – это внезапное загадочное возбуждение, прорывавшееся сквозь угрюмую подавленность. Оно возникло снова, когда буксир пришвартовался к «Ореоле». Харви отошел в сторону, не обращая внимания на остальных пассажиров, которые начали покидать буксир. Кажется, их было четверо: низенькая дородная дама; пожилой нескладный мужчина; еще один мужчина – высокий, очень суетливый и разговорчивый; молодая женщина на заднем плане. Но Харви к ним не присматривался. Поднявшись на палубу, он огляделся вокруг, как человек, который ждет сам не зная чего. Но увидел лишь стюарда – вниманием последнего немедленно завладел Исмей. Поэтому ощущение мгновенно рассеялось и покинуло Лейта. Он двинулся вслед за Исмеем и стюардом по проходу к короткому ряду кают, предназначенных для пассажиров. Наклонив голову, отрешенно вошел в свою каюту. Уселся на кушетку и обвел унылым взглядом сияющие, покрытые белой эмалевой краской переборки клетушки, в которой ему предстояло провести ближайшие четыре недели.
Краем уха он слышал, как Исмей разговаривает со стюардом, и едва заметил, как они вместе вышли из каюты. Ему было все равно, уйдут они или останутся. Нет-нет, это очень далеко от правды, а правда – да, даже сейчас – должна быть превыше всего. Доброта, проявленная Исмеем, – тот приехал из Лондона, затеял все эти безрадостные хлопоты, – выходила далеко за рамки обычной дружбы, связывавшей их в больнице. Исмей был хороший малый. Возможно, несколько назойливый, однако эту его черту следовало считать вполне позволительной прерогативой успешного хирурга.
«Успех!» Харви вздрогнул, мысленно произнеся это слово, и уставился на койку, которую ему предстояло занять, – белую, как саван, и узкую, как гроб. Не так давно три гроба, длинных и черных, с телами троих мужчин, были опущены в могилы со всеми печальными почестями, сопровождающими смерть. Он этого не видел, но все же сейчас эхо похоронных песнопений волной прокатилось в его мозгу – глухой, траурный звук. Харви поднял вялую руку ко лбу. Не слышал он никаких песнопений. Никогда. Что это – сумасшествие или последствия опьянения? Он стиснул зубы. При неожиданном стуке резко вскинул голову. Это был Исмей – тот вернулся один, закрыл дверь и посмотрел на друга с внезапной решимостью:
– Я ухожу, Харви. Буксир как раз отчаливает.
– Ты отсутствовал довольно долго, – медленно произнес Харви. – Чем был занят?
Последовало краткое молчание.
– Разговаривал кое с кем. Со стюардом, – наконец ответил Исмей. – Рассказал ему про твой… твой нервный срыв.
Лейт устремил на него неподвижный взгляд.
– Ты попытаешься, Харви, – торопливо продолжил Исмей. – Ты обещал мне, что попытаешься.
– Попытаюсь – что? Я уже говорил, что прекратил всякие попытки. Пусть это делает кто-нибудь другой, а с меня хватит.