Но ему было не до рассуждений. Пребывая в невообразимом напряжении, он не мог отступиться, не мог доставить оппонентам такое удовольствие.
Он отчаянно верил в свое лечение. И его фатально подстегивал собственный пыл. Мрачно приняв на себя ответственность, он ввел пациентам прямо в желудочки мозга огромные дозы сыворотки. Всю ночь он провел в больнице, снова и снова повторяя дозу.
Рано утром, в течение одного трагического часа, пациенты скончались. Они умерли бы в любом случае. Это было неизбежно. И хотя Харви потерпел поражение, он оправился бы от него благодаря бодрости духа. Но последовало худшее. Злые языки подхватили новость, и она просочилась за стены больницы. Информация об инциденте в искаженном виде попала в газеты и распространилась в популярной прессе со скоростью лесного пожара. Возмущенная общественность набросилась на больницу и на Харви. Он не обращал внимания на предвзятые обвинения, они вызывали у него разве что дрожь презрения. Оставаясь непоколебимым, он понял теперь, что вмешался слишком поздно. Впрочем, для ученого с холодным умом смерть троих человек являлась не более чем неудачным завершением эксперимента. Поскольку Харви не стремился к успеху в глазах публики, крики негодующей толпы ничего для него не значили.
Но они многое значили для больницы. И власти, увы, вняли шумихе.
Под давлением внешних сил совет попечителей в полном составе собрался на закрытое заседание. Управляющий, подобно Пилату, умыл руки; протесты тех немногих, кто отличался дальновидностью и верил в Харви, оказались тщетны; большинство присутствующих поддались смутному ощущению, что от злого демона необходимо избавиться как можно скорее.
На следующее утро после заседания Харви, войдя в лабораторию, обнаружил на своем столе конверт. То было официальное требование подать в отставку.
Сокрушительную несправедливость последнего удара он встретил с недоверием. Происходящее не поддавалось никакому разумению. Казалось, стены обрушились на него.
Четыре года он надрывал душу ради науки, четыре года потратил на поиски истины, а теперь – он увидел это в мгновение ока – превратился в изгоя. Без работы, без перспектив, без денег. Его имя опозорено. Если очень повезет, он сможет найти себе жалкое место ассистента у какого-нибудь малоизвестного практикующего врача. Но все остальные двери для него закрыты. С ним покончено.
Его душа корчилась в агонии самоуничижения. Не сказав ни слова, он встал, сжег все записи своих исследований, разбил пробирки, в которых содержались результаты его трудов, и вышел из лаборатории.
Пришлось вернуться домой. На случившееся он смотрел с едкой безжалостной иронией. Ему хотелось забыть об этом. Забыть как можно скорее. И он начал пить – не от слабости, а от горькой ненависти к жизни. В этом не было героизма, одно лишь глумление. Алкоголь – лекарство, значит в таком качестве его и следует использовать. Он был одинок – мысли о женщинах никогда не приходили ему в голову – и неспособен заводить друзей, поэтому свидетелем этого позора поражения стал лишь Джеральд Исмей, хирург.
Но Исмей был рядом. Да. Каждый день из этих убийственных трех недель он был рядом – мягкий, тактичный, – пока наконец с помощью осторожных коварных намеков не уговорил Харви отправиться в путешествие.
Почему бы и нет? В одиночестве на корабле пьется лучше и потерять себя проще. Харви согласился, не подозревая о ловушке, которую расставил Исмей. И вот он здесь, на этой проклятой посудине, без алкоголя, и ему так плохо, что это состояние похоже на смерть.
Внезапно он повернул голову на подушке и, вздрогнув, начал приходить в себя. Кто-то постучал в дверь. Сразу после этого ручка повернулась и в каюту бочком протиснулась крупная фигура Джимми Коркорана. Не снимая шляпы, он постоял немного, искательно улыбаясь, затем согнул и разогнул руки, словно без усилий поднимал тяжеленные гантели.
– Ну как оно, паренек? Другими словами, как дела? Силенки к тебе еще не вернулись?
Харви поднял на него воспаленные глаза.
– Откуда вы знаете, что дела так себе? – буркнул он.
Коркоран снова улыбнулся – задушевно, по-дружески – и немного сдвинул шляпу назад.
– Не пришел на обед, на чай, и сдается мне, на ужин тоже не пойдешь. Ей-богу, и сыщик не нужен, чтобы понять, что ты в нокауте. Уж я-то в этом кое-что соображаю. Вот и решил зайти, глянуть, как ты тут забился в угол.
– Добрый самаритянин, – усмехнулся Харви.
– Точно.
Наступила короткая пауза, затем, пораженный внезапной мыслью, Харви приподнялся на локте:
– Они меня обсуждали.
– А то! – подтвердил Джимми и, поддернув брюки, небрежно уселся на кушетку. – Уж кости тебе перемыли будь здоров. Всю твою историю взвесили и обслюнявили. Джентльмен этот наплел всякого. Чего только они о тебе не знают. Если чего и не знают – то поместится на трехпенсовом клочке бумаги. Но ты плюнь и разотри. Держи хвост морковкой, парнишка.
– Ради бога, – бросил Харви в приступе раздражения, – не называйте меня парнишкой! Называйте как угодно, но только не так.
– Ладно, – благодушно согласился Джимми.
Воцарилась тишина. Харви прижал влажную ладонь ко лбу, потом внезапно с ожесточением воскликнул:
– Зачем вы пришли? Разве не видите – я хочу, чтобы меня оставили в покое!
Джимми вытянул из жилетного кармана металлическую табакерку, погрузил в нее толстые пальцы – указательный и большой, – мрачно вдохнул понюшку и аккуратно смахнул с себя крошки.
– «Когда объект его желаний померк, – процитировал он тоном оракула, – он удалился, и никто его более не видел». Это Платон. Но чесслово, ты меня пока не гони. Уж я-то в момент тебя разглядел, как только ты вошел в кают-компанию. И сразу понял, взглянув одним глазком, что вся беда в выпивке. Эта пакость вышибла с ринга много хороших людей. Я сам в былые времена баловался пивком. Карты и пойло – ой-ой-ой! – Он вздохнул и искоса взглянул на собеседника с некой озорной торжественностью. – Но дьявол меня забери, если я теперь хоть кончиком пальца прикоснусь к тому и другому. Учти, хоть недостатков и промахов у меня куча, но я всегда говорю правду. А ежели какой человек отзовется на правду, я его зауважаю. И я всем сердцем тянусь к людям, которых судьба шандарахнула по башке. Ей-богу, я и сам хлебнул горя там и сям, как ни крути, с тех пор как впервые увидел свет в Клонтарфе шестьдесят с лишним лет назад. Мои старики были бедняками – гордые люди, заметь; из Трали, но бедные. Образование я получил сызмальства, еще когда на Саквилл-стрит оседлал лошадку на палке, и читать учился по рекламе Гиннесса. Ты бы в это не поверил, теперь-то я читаю Платона, вот такой стал грамотей. – Он сделал паузу в ожидании похвалы, но Харви молчал, крепко сомкнув веки. – А потом влез в игру, славную игру. Ух и крепким я был пареньком! Непобедимым. Никто не мог взять надо мной верх на ринге. В Белфасте я отправил Смайлера Буржа за канаты одной левой. Чесслово, стал бы чемпионом мира, ежели б не сломал ногу. Но ногу я все ж таки сломал. И несу эту отметину по сей день. Ей-богу, мир лишился чемпиона. Вот я и эмигрировал в черные девяностые.
Харви застонал:
– Вы закончили? Если так, будьте любезны, уйдите.
– Закончил? – воскликнул Джимми. – Да ну тебя, я только начал. С тех пор чем я только не занимался. Катал бильярдные шары в Сиднее. Потом докатился до Мексики, а там революция, – пострелял из допотопных пугачей. На следующий год двинул в Булл-Галч попытать счастья во время золотой лихорадки, а еще через год – в Сан-Франциско, где устроился в паб. Но такая жизнь точно не по мне. Тогда попробовал заняться фермерством в южных штатах. Там мне приглянулось больше всего. Если когда-нибудь решу бросить якорь, ты найдешь Джимми К. на собственном дворе, с коровой и выводком цыплят. Но тогда мне приспичило сбежать в Колорадо – добывать серебро. А потом я странствовал с цирком профессора Синотта. Добрый старый Боб, надеюсь увидеть его снова. Он меня ждет в Санта-Крусе, подготовил для нас двоих дельце – мощная затея. Так вот, в цирке старины Боба Синотта я процветал. Двенадцать месяцев подряд каждый вечер входил в клетку неукротимой львицы Доминики. Загрызла троих сторожей – так писали в афишках. Но в конце концов подвела Боба и меня – сдохла. В ее жратву попало что-то из обезьянника. И тогда цирк прогорел. – Он вздохнул, засунул под мышку большой палец. – Унылый был день, вот что я тебе скажу, – день, когда я распрощался с Бобом.
Харви беспокойно заворочался на своей койке.
– А я молю Бога, чтобы вы распрощались со мной.
– Ухожу уже! – провозгласил Джимми. – Прямо сейчас ухожу. Вижу, тебе плоховато. Просто хотел засвидетельствовать свое почтение и сказать, что всегда готов помочь. Чесслово, готов. И не суди по моей внешности, паренек. Ну да, нынче я на мели. – Он помолчал, важно поправил фальшивую булавку в галстуке. – Но это временно, точно. У меня лучшее дельце всей жизни затевается. Ну ты понял, с профессором. Крупное дельце. Твой добрый друг Джимми К. нагребет деньжат.
Он сделал такую впечатляющую паузу, что Харви волей-неволей вынужден был взглянуть на него. И, обнаружив на лице гостя обезоруживающую улыбку, замялся. Этот старый потрепанный искатель приключений излучал столь неотразимое лукавое обаяние, что злые слова замерли на языке Харви. Пару секунд они смотрели друг на друга. Потом Коркоран встал.
– Ну пока, – беззаботно пробормотал он. – И не забудь, что я тебе толковал насчет старика Джимми. Скажи только слово – и он протянет руку помощи.
Он ринулся к двери, сдвинул набекрень шляпу, кивнул напоследок и гоголем выступил из каюты с довольным видом человека, выполнившего долг по отношению к себе и соседу. Тихо напевая, прошелся по палубе, ища взглядом мамашу Хемингуэй. Ей-богу, до ужина как раз столько времени, чтобы успеть глотнуть портера и мирно перекинуться в картишки.
Оставшийся в каюте Харви прижался лбом к холодному латунному бортику койки.
Как, подумалось ему, пережить эти человекоподобные проявления доброты? Это типичное для ирландцев стремление с бестактным дружелюбием поддержать ближнего? Совершенно безумная ситуация. Он снова нервно заворочался под узкой простыней, отчаянно мечтая заснуть.