В воздухе мгновенно разлилось ощущение неловкости, но, хотя краска еще не сошла с лица Сьюзен, голос ее прозвучал твердо.
– Мы пели для Создателя, – отчеканила она. – Мы не относимся в этому как к развлечению.
Элисса нахмурилась в деланом недоумении.
– Ну неужели вы не можете что-нибудь спеть? – запротестовала она. – Я хочу сказать, разве нельзя развлечь и вашего Создателя, и нас одновременно?
Дибс издал свой обычный смешок, но глаза Сьюзен потемнели, а губы побелели. Казалось, она не в силах найти слова для ответа. Но тут заговорил Роберт.
Глядя прямо на Элиссу, он произнес:
– Я спою для вас, миссис Бэйнем, раз вы просите. В конце концов, мы не настолько невежливы. Я спою что-нибудь из того, что может вам понравиться. И полагаю, Бог тоже был бы не против это услышать.
Он развернулся с безотчетной, едва заметной церемонностью и вполголоса сказал несколько слов, обращаясь к сестре, которая сидела прямо, застыв как изваяние. Целых десять секунд все думали, что Сьюзен не пошевельнется, но потом она покорно сникла, положила руки на клавиатуру и начала играть. Это был негритянский спиричуэл «Все дети Божьи», и, когда по салону разлился мелодичный дискант дешевой фисгармонии, Роберт запел.
Он обладал хорошим голосом – его баритон слегка гудел на низких нотах и вибрировал на высоких, тем не менее был богатым и звучным. Распахнув глаза и напрягая горло, Роберт очень старался петь как можно лучше, от этого исполнение было излишне эмоциональным, даже театральным. Но его манерность не смогла разрушить трогательную красоту мелодии, отдававшейся эхом в тесном пространстве и летящей прочь, чтобы окончательно раствориться на просторах катящего свои волны моря.
Коркоран слушал, наставив на инструмент расплющенное ухо и едва заметно кивая, – эта мелодия была созвучна его настроению. Дибс, чья верхняя губа вопросительно изогнулась, обнажив желтоватые зубы, думал об обеде. Хмурая безжизненность Элиссы не выдавала ничего, кроме скуки и презрения. Но Мэри слушала как завороженная. Она свернулась на диванчике, подогнув стройные ноги, так что туго натянувшаяся синяя саржевая юбка подчеркивала красоту ее бедер. Взгляд молодой женщины был отсутствующим, она не смотрела на певца. В выражении ее прелестного лица, минуту назад такого восторженного и смелого, появилась безнадежность, странная потерянность. Перед ее мысленным взором плыли волнующие, непостижимые тени, в ушах звучал плеск воды в фонтане, и с его журчанием мешалось белое сияние луны. Она вновь ощутила дрожь, словно стояла на краю глубокой пропасти, где вот-вот должно было что-то открыться.
Внезапно голос взметнулся в последний раз и затих на высокой ноте. Все молчали. Мэри была слишком тронута, чтобы заговорить. Затем Элисса демонстративно зевнула, прикрыв рот ладонью.
– Большое вам спасибо, – флегматично произнесла она. – Я слышала это в исполнении Робсона. У него получалось довольно красиво.
Униженный Трантер покраснел до корней волос. Сьюзен встала резко, как автомат, и начала собирать ноты.
Тогда Мэри сказала:
– Это было чудесно… чудесно. – Она помолчала, подбирая слова, чтобы лучше выразить свою мысль. – Что-то кроется за этим… какой-то смысл, который нельзя увидеть на поверхности.
– Ей-богу, а вы правы, леди, – галантно поддержал ее Коркоран. – Под поверхностью происходит много всякого, чего нам не уразуметь. Того, что нам и не снилось и что нельзя объяснить, как ни старайся.
Наступила недолгая тишина. Мэри встала и, не сказав больше ни слова, вышла из кают-компании.
Дождь прекратился. Облокотившись о перила, она чувствовала, как ветер дует в лицо, и, приоткрыв рот, вдыхала свежий, чистый воздух со звуком, похожим на шелест внутри морской раковины. Она испытывала сейчас сильнейшие переживания безо всякой на то причины. Смысл, который нельзя увидеть на поверхности! О, как же она глупа, слишком глупа, чтобы выразить это словами. Но она ничего не могла с собой поделать. Слепо протянула вперед руки раскрытыми ладонями вверх и всей душой отдалась внимающему ей горизонту.
Маленькое общество, собравшееся было в кают-компании, распалось: Коркоран и Дибс разошлись по своим каютам, а Сьюзен остановилась посреди комнаты, сжимая под мышкой папку с нотами и устремив карие глаза на Роберта, который все еще сидел рядом с фисгармонией.
– Ты идешь, Робби? – спросила она тихо. – Тебе пора принять лекарство.
Он поднял голову с видом человека, которого отвлекли от серьезных раздумий.
– Я тебя догоню, Сью. Приготовь, пожалуйста… – он одарил ее улыбкой старшего брата, – проклятое снадобье.
– Пойдем сейчас. Иначе ты наверняка про него забудешь.
По-прежнему улыбаясь, он произнес с необычной легкостью:
– Нацеди одну дозу, Сьюзи, и, если она не исчезнет через полчаса, я выпью всю бутылку разом.
Она стиснула пальцами зеленую картонную папку, но заставила себя ответить улыбкой, затем повернулась и бесшумно покинула кают-компанию.
Взгляд Элиссы, вернувшийся из пустоты, случайно упал на Роберта.
– Сестра вас ревнует, – заметила она и не преминула уколоть: – С чего бы это?
– Мы со Сьюзен живем друг для друга.
– И для Бога?
– Да. Для Бога.
Она бросила на него взгляд через пространство комнаты, как через континент. В ее глазах, исполненных безжизненной насмешки, тем не менее проглядывало и противоположное чувство – удивление. Она считала собеседника самым ничтожным созданием, самым невыносимым занудой, самым презренным хлыщом из всех любителей проскулить какой-нибудь псалом. Темные глаза Роберта уловили этот пристальный взгляд вместе со всем, что за ним скрывалось, и он неожиданно выпалил:
– Миссис Бэйнем, почему вы презираете нас – мою сестру и меня? Мы не обладаем таким происхождением, как ваше, не настолько хорошо обеспечены, не стоим с вами на одной ступени социальной лестницы. Но несмотря на это, мэм, мы люди. По крайней мере, я так предполагаю. Мы заурядные люди, пытающиеся быть честными и добрыми.
Элисса без интереса прикурила сигарету. Но Трантер встал, внушительно прошагал к диванчику и уселся рядом с ней.
– Миссис Бэйнем, – церемонно произнес он сильным и мягким голосом, – я ждал возможности поговорить с вами. И позвольте заметить, – его глаза внезапно блеснули, а речь ускорилась, – я сейчас по-настоящему честен. Вы смотрите на нас с сестрой как на кого-то вроде факиров, попросту обманщиков. Но мы не такие. Нас, евангелистов, обливают грязью. О нас написаны книги, авторы которых потешаются над нами, нашей речью, нашей одеждой и всем прочим. Это неслыханно! И Бог свидетель, это неправда. Допускаю, бывали случаи – неприятные случаи, когда мужчины и женщины с повадками коммерсантов торговали словом Божьим. Но на каждого из этих шарлатанов приходится сотня других, честно и горячо верующих. Прочитав те книги, вы могли бы подумать, будто в религии нет ни унции добрых намерений и рвения. Будто каждый пастор сомневается в том, что проповедует. Это отъявленная ложь. Я верую каждой жилкой своего существа. Миссис Бэйнем, мэм, возможно, вы не сочувствуете этой вере, но хотя бы имейте сердце признать, что мы искренни.
Элисса смерила его покровительственным взглядом:
– Какая длинная речь… Что она значит? И так ли уж она важна?
– Важнее, чем вы думаете, мэм. И вы понимаете, что она значит. Поверьте, мне грустно видеть, что женщина с вашими талантами и возможностями, с вашей красотой слепа к смыслу жизни. Вы несчастливы. Вы перепробовали все и ни от чего не получили удовольствия.
Она вскинула брови:
– Ни от чего не получила удовольствия, вот как?
– Да! – воскликнул он. – Ни от чего! И вы никогда не станете счастливой, если не обретете Бога. В Нем единственная радость жизни.
Элисса глубоко затянулась сигаретой, глядя на ее мерцающий кончик.
«А этот малый искренен, – призналась она себе с каким-то бесцветным удивлением. – Что, если… поддаться капризу? – мелькнула у нее смутная мысль. – Нет, не стоит того. Профиль у него хорош, фигура крупная и довольно крепкая, но из ноздрей торчат крохотные волоски, и он такой зануда, о да, чудовищный, невыносимый зануда».
Неожиданно для самой себя она поинтересовалась:
– А сами-то вы счастливы?
– Разве вы не видите, – откликнулся Роберт, сияя, – что я счастлив? Спасение влечет за собой счастье – сегодня и в грядущем. Это очевидно… несомненно. Если бы вы только смогли это увидеть! О, как я хотел бы вас убедить, мэм!
Неприступная, защищенная собственной леностью, она спросила:
– Вы имеете в виду, что на самом деле хотите… спасти меня?
У нее возник смутный порыв в насмешку использовать другой глагол, но она сдержалась.
– Моя миссия – вести людей к спасению! – воскликнул он, и в напыщенной фразе прозвенела странная искренность. Он наклонился к Элиссе, впившись в нее влажным, жарким взглядом. – Неужели вы не попытаетесь, миссис Бэйнем? Неужели не попытаетесь прийти к Богу? Вы слишком хороши, чтобы стать заблудшей душой. Придите! Придите! О, позвольте мне помочь вам!
Она сидела неподвижно, пытаясь подавить приступ затаенного презрительного веселья, переполнившего ее внезапно и неодолимо. А потом разразилась безудержным смехом, сквозь который, словно трубный глас осуждения, прорвался громкий призыв судового горна. То был сигнал к обеду.
Наконец Элисса повернулась к Роберту.
– Мне пришло в голову, – сообщила она, запинаясь, – что вы не… вы так и не приняли эту свою вытяжку из печени.
Глава 8
Вечером того же дня, когда колокол пробил семь раз, Харви Лейт покинул каюту впервые с тех пор, как «Ореола» вышла в открытое море. Он остановился в проходе, ослепленный солнечным светом, от которого отвыкли глаза, и охваченный странным чувством отверженности, отстраненности от мира. В этом безжалостном свете лицо Лейта выдавало всю глубину его страдания. Щеки ввалились, однако, несмотря на слабость, он чувствовал себя лучше – несравнимо лучше. Траут побрил его, помог надеть невзрачный серый костюм и теперь наблюдал за ним из дверного проема каюты с тихой гордостью творца. Маленький стюард усердно опекал Харви все эти три дня, а еще частенько захаживал Коркоран, чтобы помучить его добродушными философскими рассуждениями.