Глава 13
Так или иначе, ночь уступила очередь утру, и теплая красота тьмы опустилась в океан, как утомленная рука. Пришел рассвет, холодный и суровый, безжалостно разбрасывая по небу полосы света. «Ореола», стоявшая на якоре у Оротавы с семи часов, вольно покачивалась на серой зыби, у верхушек мачт клубился туман, влажный пар оседал на латунных деталях. С подветренной стороны та же густая дымка лежала на пляже, ползла белесыми щупальцами по городу и собиралась в мрачные облака вокруг Пика, заслоняя вид, и лишь в крошечных зыбких разрывах мелькали цветные пятна – желтая крыша, зеленое перышко пальмы, пурпурный взрыв соцветия, – вспыхивая и тут же исчезая с мимолетным, дразнящим очарованием. На черный вулканический песок глухо накатывали волны. Морские птицы, кричащие и плачущие над судном, пронизывали гул прибоя воплями одновременно безутешными и зловещими.
– Иов многострадальный, – заметил Коркоран, стоя на верхней палубе рядом с мамашей Хемингуэй и оглядывая окрестности. – Смотрю я на все это, и что-то не в восторге. Почти ничего не видать, а что видать, выглядит жутковато.
Не сводя глаз-бусинок с берега, его собеседница передвинула сигару из одного уголка рта в другой.
– Ты бы заткнулся, что ли, – пренебрежительно посоветовала она. – Просто заткни фонтан. Кто ты такой, чтобы судить? Что ты об этом знаешь? Когда туман разойдется, тут все цвета радуги заиграют. Да тут ступить некуда – кругом цветы. Помнишь, как пел Джордж Лэшвуд? «Каждое утро покупаю тебе фия-алки». Великий парень был наш Джорджи. Ну так вот, тут ему и покупать не пришлось бы. Да и тебе тоже. Они выпрыгивают отовсюду, как черти, прямо бьют по глазам. Хотя я ломаного гроша за них не дам, мне начхать, есть они или их нету. Ну такая я. Заруби это себе на носу.
– Все ясно, – хмуро откликнулся Джимми. – Уж ты-то никому ломаного гроша не дашь, поэтому тебе так дьявольски везет в карты. Когда отплываем?
– Скоро уже поднимем якорь. Как только сойдут наши шикарные пассажиры-задаваки. Вот тебе городишко не глянулся, петушок, а капитан терпеть не может эту гавань. И то сказать, так себе гавань. Вон там, с подветренной стороны, скалы. Чуть зазеваешься – в лепешку расшибет. Походил бы ты с мое по морям, сразу бы дотумкал, что это значит. Отплывем через полчаса, что угодно ставлю. К пяти будем в Санта-Крусе. Старый добрый Санта! Вот тогда только ты и видел старуху Хемингуэй. Она сразу, presto pronto[41], побежит в свой домишко. И там – ноги на циновку, локти на стол и давай поглощать comida[42]. Если до тебя не дошло, это значит подкрепляться как следует. А то как-то противно мне тут столоваться. Торчит напротив этот чертов старый богатей, будто кол проглотил, мне и кусок в рот не лезет. Все равно что ужинать рыбой напротив Букингемского дворца. Вульга-арно, жуть как вульга-арно, но это чистая правда. – Внезапно она полуобернулась и бросила на собеседника лукавый взгляд искоса. – Кстати, раз уж мы о правде заговорили. Ты чем собираешься заняться в Санте?
– Дельце у меня там, – ответил Джимми, поглаживая подбородок. – Фартовая деловая встреча.
Хемингуэй недоверчиво прыснула:
– Давай начистоту. Ты меня не одурачишь. Дельце у него, поглядите-ка. Рокфеллер тут выискался. Ты на мели. Знаю я, куда ты двинул вчера в Лас-Пальмасе. Галстучную булавку свою закладывать, чтобы огрести деньжат на партейку в рамми. И все продул старухе Хемингуэй. – Она самодовольно хлопнула по сумке, лежащей на ее бюсте. – Теперь всё тут. В частном сейфе. А ты снова зубы на полку.
Пораженный ее дьявольской интуицией, Джимми раскрыл рот. Если бы он не был так расстроен, то, наверное, покраснел бы.
– Что за мерзкую чепуху ты несешь? Разве меня не поджидает работа, как только я сойду с этой посудины? Разве все не подготовлено? Разве мой друг профессор Синнот не ждет меня с распростертыми объятиями, чтобы взять в партнеры?
Хемингуэй в невероятном изумлении уставилась на собеседника. И засмеялась. Сначала тихо, будто смакуя шутку. А потом не выдержала и загоготала, схватившись за леер обеими руками, чтобы не упасть.
– Синнот! – взвыла она. – Старикан Боб Синнот, он еще держит развлекательное заведеньице рядом с ареной для корриды. Божечки! У него всего-то и есть, что тошнотный тир для негров и старая кляча – катать бамбинос. Ох, помоги мне нечистый, вот это смак. Знаю я старикана Синнота. Никакой он не профессор. Он развалина. Чертова развалина наш Боб, я тебе говорю. Еле-еле на ногах держится. Его заведение вот-вот рассыплется на части, и, клянусь, следом рассыплется он сам. И этот деляга, значит… этот деляга, значит, берет тебя в партнеры? – Она снова зашлась хохотом.
Джимми недоверчиво и растерянно уставился на нее.
– Чепуха сплошная, – запинаясь, промолвил он. – Просто чушь собачья. Дельце верное, мы с Бобом были корешами в Колорадо, он мне написал и позвал сюда.
Мамаша Хемингуэй смахнула слезы с глаз, сладострастно затянулась сигарой.
– Вот погоди – и сам увидишь, – заявила она уверенно. – Просто погоди. Старикан Боб Синнот задолжал всем в округе. Да он за любую соломинку ухватится. У этого пьянчуги ничего нет, даже медяка потертого.
Мертвое молчание.
– Ах, – слабо пробормотал Джимми. – Ты ошибаешься.
Она жизнерадостно покивала:
– Говорю тебе, петушок, ты поставил не на ту лошадь. Скоро сам ко мне прибежишь, принесешь новости мамаше. Мол, боже мой, помогите мне, мэм, поделитесь хоть корочкой хлеба. Но ты не куксись. Я тебе с голоду подохнуть не дам. У Хемингуэй сердце на правильном месте. Старое и уродливое, но золотое. – Она стрельнула в собеседника лукавым взглядом. – Калле-де-ла-Туна, сто шестнадцать. Мой домишко все знают. Почтение без предпочтения. Скажи «заведение мамаши Хемингуэй» и прикинься простачком. Можешь хоть у полисмена спросить, если вздумается. – Она еще раз с наслаждением втянула носом сигарный дым. – Да не бери ты в голову, петушок. Выше нос. Будь как мистрис Бэйнем. Вот уж кого с толку не собьешь. – Кажется, Хемингуэй всерьез вознамерилась подбодрить собеседника. – Ты ее видел? Разгуливает тут как кошка, объевшаяся сливок. А хочешь знать почему? – Она интригующе вскинула брови и прыснула, явно наслаждаясь моментом. – Ты ничего не заметил? Транти нашего все утро не видать. Молельными бдениями забавлялся во внеурочное время. Стели гладко, спи сладко, прекрасная колесница. Заляг на дно, фисгармонщик сладкий, если боишься напороться на свою же песенку.
Коркоран недоверчиво посмотрел на нее, нахмурив брови.
– Может, хватит уже? – сказал он наконец, все еще безутешный. – Всегда думаешь о людях самое плохое.
– Самое плохое? – запальчиво вскинулась она. – Я ли не видела, как он топчется перед ее каютой и блеет, будто потерявшаяся овца, чтобы его впустили? Я ли не приметила его… – Она внезапно осеклась, впившись взглядом в Сьюзен Трантер, которая вышла из-за штурманской рубки.
– Вы не видели доктора Лейта? – спросила Сьюзен.
– Нет, – елейным тоном пропела мамаша Хемингуэй. – Мы его не видали, дорогуша. Стоим тут, треплемся о погоде, цветочках и всяком таком. Прекрасные розы цветут весной, тра-ля-ля. Есть такой госпел, спроси вот у Рокфеллера, если не знаешь. Но médico[43] ни единым глазком не видали. Сидит в своей каюте как пить дать. А зачем он тебе сдался, дорогуша?
– Не имеет значения, – довольно жизнерадостно ответила Сьюзен. – Это не так важно.
– Твой братец никакой хворобой не мается, надеюсь? – заботливо поинтересовалась мамаша Хемингуэй. – Ничем не огорчен, надеюсь и молюсь?
– Он и в самом деле выглядит неважно, – признала Сьюзен. – Но это ничего, правда.
– Ах, – мягко выдохнула Хемингуэй. – Наверное, у него несварение, дорогуша. Беспокойная, видать, выдалась ночка.
Все умолкли. Потом, словно для того чтобы нарушить эту тишину, в зачарованном воздухе раздался скрип уключин, и из тумана выплыл баркас. Управляемый восемью босоногими мужчинами, которые выстроились в два ряда вдоль бортов, он медленно приближался к «Ореоле».
– А вот и лодка, – внезапно сказал Джимми. – Они сходят на берег, эти трое, остаются в Оротаве.
– Ну и скатертью дорога! – воскликнула мамаша Хемингуэй, отправляя за борт окурок, зашипевший в воде. – Когда они попрощались за завтраком, я и слезинки не уронила. Маленькая леди еще ничего, годится, это я признаю. Так-то вот. «Мэри, Мэри, сумасбродка, что растет в твоем саду?» Хочешь не хочешь, а почувствуешь к ней симпатию. Но двое других! В общем, против натуры человеческой не попрешь, но, убейте меня, от таких, как они, лучше держаться подальше.
Трое на верхней палубе умолкли, с разными эмоциями наблюдая за приближающейся лодкой. Тем временем на палубе ниже Харви Лейт, приоткрыв дверь каюты, тоже уставился на баркас, но казалось, его мрачный сосредоточенный взор был прикован не к танцующему суденышку. Мыслями Харви витал далеко, поглощенный одной навязчивой идеей. На лице под недавно обретенным загаром проглядывала странная бледность. Лейт будто разом лишился всех своих способностей, и его разум с каким-то тупым изумлением отстраненно созерцал эту фигуру – чужую, неузнаваемую.
Баркас, движимый тяжелыми ритмичными взмахами весел, подплывал все ближе и наконец исчез из виду за кормовым подзором «Ореолы». Теперь, он, наверное, качается у борта.
У Харви тяжело перевернулось сердце. Туманная даль опустела, он был окружен прозрачной дымкой одиночества, капельки влаги падали с притолоки, как слезы.
Он вяло прислушивался к скрежету багажа, который волокли по трапу, к топоту, голосам. Но все это доносилось до него смутно, без содержания и формы. Внезапно он поднял голову. В проходе стояла Мэри, одетая по-дорожному, серьезно смотрела на Харви, ее лицо было странно напряжено.
– Ну вот я и ухожу, – произнесла она, и Харви едва ее расслышал.
Он уставился на нее, как во сне. Она уходит.