, которая пришла в Лагуну, когда королем был Фердинанд. И сейчас в горных пещерах можно найти кучки костей. Туда забредали гуанчи[53], чтобы спрятаться и умереть. Давным-давно.
Гость почти с благоговением заметил:
– Ваша семья живет здесь очень долго.
Она смотрела на него невидящим взглядом, размышляя о прошлом.
– Ах, сеньор, вы не понимаете. Что значит – очень долго? Не месяцы, не годы. Puñeta[54], нет, сеньор. Гораздо дольше. – Она задумчиво умолкла и, подняв руку, показала сквозь узкое окно на сумеречное патио, где росло совершенно фантастическое дерево – его гладкие, округлые ветви хаотично извивались, словно некий зверь, корчащийся в агонии. – Вы видите это дерево, сеньор? Это драконово дерево. Оно еще довольно молодое, ему всего четыре сотни лет. Нет-нет, я не шучу! Прошло четыре сотни лет, с тех пор как дон Кортес Алонсо де Луэго, конкистадор и первопроходец, появился в этом доме. Отсюда он во главе своих ратников из Кастилии ушел на войну. С гуанчами. В Ла-Матансу[55]. К Башне Убежища. И был ранен во время побоища. С тех пор де Луэго всегда жили здесь, сеньор. Всегда-всегда. – Она вздохнула, уронила на колени маленькую ладонь. – Но все изменилось. Мой брат, да упокоит Господь его душу, потерял… потерял все много лет назад из-за падения рынка кошенили. Здесь все было засажено кактусами, на которых жила кошениль. Но потом изобрели другое красящее вещество, вы понимаете, quimico[56]. И кошениль стала не нужна. Мой брат, увы, разорился. Он умер десять лет назад. С тех пор – одни лишь неудачи, а неудачи приходят ярдами, но уходят дюймами. Растения вянут, потому что не хватает воды. Некому вести дела, кроме дона Бальтазара. И он теперь мертв. Dios mio[57], это так печалит Исабель де Луэго… Она очень стара. Но все еще любит жизнь. Чем дольше жизнь, тем сильнее любовь к жизни. Это галисийская пословица. А здешнее солнце греет старые косточки. Прошу вас, выпейте еще молока, сеньор, оно сладкое как мед.
Харви послушно налил себе немного теплого козьего молока, которое вспенилось в высоком фигурном стакане. Он увидел все воочию: она пережила эпоху, когда авторитет династии пребывал на пике, разорение брата в результате изобретения анилиновых красителей и осталась здесь, слабая и одинокая старуха, возможно жертва ленивых крестьян и нечестных управляющих, в довершение всего пострадавшая от катастрофической эпидемии, жалкий последыш благородного семейства.
– Ах, сеньор! – внезапно воскликнула маркиза. – Видели бы вы истинный Каса-де-лос-Сиснес, не разрушенный, как сейчас. Фонтан, бьющий в патио, множество счастливых, довольных здешними порядками работников, которые поют и поют в садах. – Доведенная собственными речами до странного воодушевления, она тихо встала и выпрямилась, сосредоточенно глядя через высокое окно на затененное патио. В комнате было уже темно, и крохотная усохшая фигура маркизы напоминала призрак. – Никогда вы не слышали такого пения! – провозгласила она пронзительно, ее губы слегка искривились, на морщинистых щеках проступили красные пятна. – Никогда-никогда. Это пение в роще рожковых деревьев… Я часто слышу его, когда на землю опускается тьма. – Ее лицо дрогнуло, озаренное славой прошлого, и, к чрезвычайному смущению Харви, она пропела срывающимся, дребезжащим голосом:
Al acabarse el trabajo,
Y a la puesta del sol,
Nos juntamos en la alameda:
Brillan las luciernagas como estrellas,
La luna en el cielo está[58].
Наступила необычайная тишина. Маркиза не сделала ни единого движения, чтобы сесть на свой стул, осталась стоять и, глядя куда-то в бесконечную пустоту, принялась отстраненно есть свой инжир и пить молоко. Пролетали мгновения, потом хозяйка внезапно склонила голову и перехватила встревоженный взгляд Харви. Ее транс медленно рассеялся, и, вернувшись к реальности, она слабо рассмеялась. Зажгла две свечи, стоявшие на столе, и села так же тихо, как поднялась. Сжала на коленях руки, испещренные темными пятнышками, и сделала вдох, наполнивший воздухом ее впалую грудь.
Харви опустил глаза к тарелке, смущенно кроша хлеб.
– Мне жаль, – глухо произнес он. – Жаль, что вас постигло такое огромное несчастье. – Он помолчал. – А теперь простите меня, но я должен идти.
– Да, – откликнулась она наконец. – Вы должны идти. – Потом снова пристально всмотрелась в него. – Вы англичанин, и вы пришли на закате. Dios mio, как это странно. Прошло много лет, с тех пор как нога англичанина ступала в Лос-Сиснес. И разумеется, это были не вы. – Загадочная улыбка заиграла на ее лице. – В самом деле, как это могли быть вы? Ибо это слишком давняя история, сеньор, она произошла в те времена, когда ваш англичанин Нельсон навел пушки на Санта-Крус. Он потерпел поражение, как вы знаете. Ох-ох-ох, испанский гарнизон был храбр. А потом, когда битва закончилась, с наступлением ночи сюда явился англичанин. Нет-нет, то были не вы! – Улыбка сменилась журчанием смеха, детского и вместе с тем таинственного. – Все это описано в книге. Я читала ее много раз в библиотеке. Когда-нибудь я ее вам покажу. Она такая грустная и странная. Он пришел со своей любимой в поисках убежища. Она была сестрой английского капитана. Здесь он ее оставил, сюда и вернулся. Но, pobre de mi, жизнь так жестока! Когда он вернулся, любимой здесь уже не было. Ушла, ушла… – Наблюдая за гостем, она понизила голос до слабого шепота, звучавшего почти как причитания.
Опять наступила тишина. Пламя свечей над столом мягко мерцало, отбрасывая на панели стен мечущиеся тени. И мысли Харви тоже метались. У него перехватило горло от совершенно незнакомого ощущения – ему показалось, что в этом чуждом доме, населенном призраками прошлого, его сковали чьи-то чары.
«Дом с лебедями». Он как будто ринулся в путаницу навязчивого кошмара, но в следующий миг с трепетом отступился. Мысли, странные, зловещие, метались туда-сюда, как испуганные рыбки в пруду. Он был враждебен этим мыслям, но они все равно беспричинно терзали его. Собственная индивидуальность, казалось, ускользала прочь, сливаясь с легкими тенями, разбегавшимися по стенам.
Он вздрогнул, усилием воли взял себя в руки. Маркиза определенно закончила свои излияния. Он отодвинул стул и поднялся.
– Я должен идти, если позволите, – повторил он. – Отправлюсь в деревню.
– Да-да. Идите, если должны. Кто я такая, чтобы вмешиваться в предначертанное судьбой? До деревни недалеко. Мануэла покажет дорогу.
Маркиза встала и повела гостя из комнаты. На ее губах блуждала все та же тень улыбки, и она по-прежнему до странности прямо держала спину. В холле она хлопнула в ладоши и крикнула:
– Мануэла! Мануэла, Мануэла!
Они молча ждали, пока та не подошла, неслышно выскользнув из темноты в своих туфлях на войлочной подошве.
– Возьми фонарь и проводи сеньора в деревню, Мануэла.
На лице служанки мгновенно отразился страх, и она с ожесточением замотала головой.
– Нет-нет! – вскричала она. – Я слишком многое перенесла. В ночном воздухе витает болезнь.
– Покажите, в какую сторону идти, – поспешно вмешался Харви. – Этого достаточно.
– Да, я покажу. И луна светит ярко. Нет нужды ни в фонарях, ни в провожающих.
Маркиза беспомощно махнула рукой.
– Pobre de mi, – вздохнула она. – Мануэла не пойдет. Нет, нет, нет. Как часто я это слышу. Но, кроме нее, у меня никого не осталось. Послушайте ее, сеньор, она вам объяснит дорогу. А потом возвращайтесь, умоляю вас, к нищенскому гостеприимству этого дома. Вы тоже переживали злоключения. Это написано на вашем лице, сеньор. Любовь и горе – их невозможно скрыть. Но Господь рисует прямое кривыми линиями. Кто знает, вдруг ваше появление принесет удачу. Для вас, возможно. И для меня. А теперь – adiós[59].
Она повернулась с безыскусным достоинством и начала медленно подниматься по лестнице. Эхо разносило стук каблуков по деревянным ступенькам, а потом ее поглотила темнота на верхней галерее.
Мануэла ждала Харви у двери. Молча выслушав произнесенные сердитым тоном указания, он пустился в путь. Ночь была ясной, полная луна освещала сад. Медленно струился аромат фрезий, долетая до ноздрей Харви. Кругом все замерло. Даже светлячки висели неподвижно над листьями пассифлоры, сверкая, как маленькие немигающие глаза.
Тропа вела на восток и вверх по склону, мерцая в неземном свете, как река. Ступив в этот воображаемый поток, он миновал апельсиновую рощу, где на деревьях созрели плоды; густо заросший участок земли со старыми банановыми пальмами; несколько пустых упаковочных сараев; кузницу без крыши; пустой фургон, накренившийся набок из-за сломанного колеса. Всюду была жизнь – и везде царил упадок.
Пройдя примерно четверть мили, Харви перебрался через низкую каменную стену и увидел наверху скопление тусклых огоньков. Спустя три минуты он уже стоял на деревенской улице, сразу ощутив запустение, мрачной пеленой окутавшее это место. Казалось, его покинули все живые существа, кроме нескольких крадущихся собак, однако на противоположной стороне улицы вдруг распахнулись черные двери церкви, и оттуда из полумрака медленно потянулась процессия: впереди служки с кадилами, аколит[60] и священник, следом все прочие. Близкие умершего шли, держась за привязанные к гробу тонкие шнуры. Харви застыл на месте и обнажил голову, когда мимо проплыл маленький белый гроб. Никто не обратил внимания на незнакомца. «Ребенок», – промелькнуло у него в голове, и, когда похоронная процессия повернула к кладбищу, он, сощурив глаза, разглядел холмики свежевырытой земли. Затем двинулся вперед. Чуть дальше отметил группу солдат, сгрудившихся у тележки с горящей нефтью. Дорога вокруг них была завалена упаковочными ящиками. К солдатам торопливо подошли две монахини.