Он расхаживал взад-вперед, все сильнее сутулясь. Он осунулся за ночь и, казалось, так исхудал, что одежда висела на нем. Время от времени он сильно прижимал пальцы к вискам. И постоянно был начеку, внимательно прислушиваясь к бессвязному несмолкающему бормотанию. Он должен был слушать, хотя сердце его разрывалось. Ведь она больше не выдержит – он знал, что это невозможно.
Вдруг он остановился у окна. Поднял голову, что-то ища взглядом в бесплотном сумраке, где ни один листок не шевелился на деревьях, охраняющих дом. Без всякой видимой причины поднял глаза к небесам. Луны не было видно, звезды попрятались, но на востоке в предгрозовом небе едва заметно проступали мерцающие полосы зари. Что лежало по ту сторону неба, по ту сторону скорого рассвета? Скоро станет понятно.
А потом, словно в ответ на его страхи, бормотание стихло. Он стремительно развернулся, сердце подпрыгнуло и забилось в горле. Но хотя голос умолк, хриплое дыхание было слышно по-прежнему. Мгновение Харви стоял неподвижно, ослабевший от внезапного ужаса, потом тихо подошел к кровати и опустился на колени. Пульс Мэри не изменился: слабый, медленный, едва различимый. Харви сосчитал его с трудом, поскольку сбивала с толку тяжелая пульсация в кончиках собственных пальцев.
Что теперь? Что еще он мог сделать? Он яростно принялся перебирать в памяти методы лечения. Наконец решил ввести еще стрихнина. По-прежнему стоя на коленях, наполнил шприц, подготовил руку Мэри, воткнул иглу. Подождал, обхватив пальцами запястье, исчерченное голубыми жилками. Один, два, три, четыре… как часто он считал эти слабые, тающие удары! Пять, шесть, семь… как неподвижно она лежала, как было похоже на маску ее прелестное лицо! У него снова выступили слезы на глазах. Он любил ее, и в его чувстве главенствовало не грубое желание тела, а согревающая нежность души. Когда-то он с издевкой отрицал это парящее единение душ. И получил ответ. Он не хотел молиться, не мог молиться, но глупо твердил про себя одно и то же, и эта мысль была молитвой: «Ничто не имеет значения, только бы она выжила». Большего он не просил. Только это стало бы венцом их любви – возвращение Мэри к жизни.
Она слабо простонала. Он снова смочил ее лоб и губы – больше ему ничего не оставалось. Прислонившись к кровати, с глазами, воспаленными от усталости, он ждал. Он был совершенно измотан, но не мог уступить сну.
Предгрозовой воздух давил теперь невыносимо. Казалось, буря надвигается вместе с занимающимся рассветом. Харви застыл, не замечая бега времени. Секунды прошли или часы – он не смог бы сказать. Он ждал, наблюдая за Мэри.
Вдруг Харви вздрогнул всем телом и затрепетал от восторга. Потом окаменел на долгих пять секунд, затаив дыхание.
Над ее верхней губой и на лбу проступили крохотные капли пота. Долгий прерывистый вдох наполнил грудь Харви. Он боялся поверить. Он боялся пошевелиться. Потом медленно, с какой-то жалкой робостью, протянул руку. Так и есть. Ее лоб, пылавший яростным жаром, увлажнился. И дыхание, как по волшебству, вдруг стало легче и ровнее.
«Этого не может быть, – подумал он машинально, – нет, этого не может быть».
Целую вечность он мучительно жаждал этого кризиса. И когда перелом наступил, не мог в это поверить. Неуверенным движением дотянулся до термометра, бережно засунул его под мышку больной. Ждать полагалось полминуты, но Харви в тревоге выждал целых две минуты. Рука сильно дрожала, и, доставая термометр, он едва его не уронил. Надежда и страх затуманивали зрение настолько, что он едва смог прочитать показания. Но наконец разглядел цифры. Температура Мэри упала на целых два деления.
Он попытался взять себя в руки. Храня бесстрастное выражение лица, сдерживая безумную, буйную радость, опустился на колени рядом с кроватью. Он хорошо знал, что означает резко снизившийся жар. При столь остром течении лихорадки, разгоравшейся с яростной интенсивностью, перелом означал не только изменения к лучшему. Он был явственным признаком выздоровления. Но Харви по-прежнему не верил. Он все еще боялся. С трудом заставив себя подождать еще полчаса, снова поместил термометр Мэри под мышку. На сей раз, читая цифры, он держал прибор твердой рукой. Температура опять упала более чем на одно деление. Теперь все тело Мэри росой покрывала нежная влага. Пульс усилился, дыхание замедлилось. Даже черты ее лица неуловимым образом смягчились.
Великая, ликующая радость охватила его. Столь острая, что из горла вырвался всхлип. И, словно наконец услышав его, Мэри медленно открыла глаза. Посмотрела на Харви, и взгляд ее был ясным. Узнавание светилось в нем, а еще неожиданное понимание того, что пришло избавление.
Когда она заговорила, голос звучал тихо, почти неслышно, но это был ее естественный голос.
– Я была больна, – прошептала Мэри.
Это чудо наполнило Харви ощущением немыслимого счастья.
– Тебе лучше. Ты выздоровеешь.
Она взглянула на него так, словно эта новость ее не удивила.
– Да, – сказала она, – я знаю.
А потом ее лицо просияло. Нечто глубокое и значительное было в этой призрачной улыбке. И нечто непреклонное.
В комнате заметно посветлело, тени исчезли безвозвратно. Харви дал Мэри воды, наблюдая, как она закрывает глаза.
Жизнь больше не угасала в ней. Вместо этого она испытывала прилив свежих сил. Несмотря на утомление, сон ее был безмятежен, и это дарило Харви беспредельное счастье.
Он поднялся и простоял долгое время, глядя на лицо спящей. В сердце царили восторг и ликование, которые невозможно было сдержать. Надо пойти разбудить Сьюзен, Коркорана, – пусть эта славная новость разнесется по всему свету! Но он передумал.
И тут на него навалилась невероятная усталость. Ему захотелось немедленно глотнуть свежего воздуха. Мэри спала и проспит еще несколько часов. Ей больше ничего не угрожает. У него сильно кружилась голова, и ему снова подумалось, что освежающий ветерок пойдет ему на пользу. Он бросил последний взгляд в сторону кровати, потом осторожно, на цыпочках выскользнул из комнаты. Спустился по лестнице и тихо вышел из дома.
Он добрался до сада, принялся бродить среди апельсиновых деревьев, где стоял с Мэри вдвоем в ту сладостную и ужасающую ночь. Его сердце по-прежнему пело от безумной, ни с чем не сравнимой радости. Но шаги становились все медленнее. Он не спал три ночи. Он умирал от усталости.
Ветерок не дул. Воздух был тих и неподвижен. Ни одна птица не приветствовала явление нового дня. Земля лежала обнаженная и молчаливая, ожидая прихода бури.
Какое это имело значение? Пусть грянет буря, пусть случится что угодно! Мэри стало лучше, она спасена, жива! Ослепленный своим счастьем, он забрел на границу поместья в заросли дрока.
Внезапно он услышал непонятное жужжание. Оно доносилось сверху, словно чудовищная стрекоза рассекала медное небо. Нет, не жужжание, скорее рокот. Оглушающий рокочущий звук. Харви закинул голову, но ослепительный медный блеск резал его утомленные глаза. Надо признаться, он смертельно устал. Возможно, от этого такой жуткий шум в ушах. Он хотел рассмеяться над своей глупой фантазией. Так смешно – не передать словами. Но засмеяться он не смог. Глаза закрывались сами собой. Пьяный от сонливости, он споткнулся и зашатался.
Пока гидросамолет кружил над гаванью и снижался, Харви опустился на землю под густой куст дрока, сомкнувший над ним свои ветки, и мгновенно заснул.
Глава 25
Он понятия не имел, как долго проспал. Проснувшись, обнаружил, что наручные часы остановились. Но рассудил, что, должно быть, час уже поздний, – небо темнело, наступил вечер. Падали теплые тяжелые капли дождя. Брызги, попадавшие на лицо, и разбудили Харви. Стряхнув мимолетное удивление по поводу того, где он находится, Харви просто полежал некоторое время в зарослях дрока, позволяя одиночным каплям шлепаться на лоб, щеки, брызгать в глаза. Влага коснулась губ – на вкус она была мягкой и пресной. А потом по небу прокатились раскаты грома. Чудесно! Харви не видел молнии, но в то же мгновение, словно по чьему-то устрашающему приказу, ливень хлынул потоками.
Харви подскочил, смеясь как мальчишка, и побежал на поиски укрытия. Как хорошо ему было, каким обновленным и отдохнувшим он себя чувствовал! Наконец-то буря – она медлила так долго, что теперь разразилась с удвоенной яростью. Снова грянул гром, и Харви рассмеялся от чистого восторга. Конечно, для такого настроения была причина. Первое, о чем он подумал после пробуждения: «Ей лучше». О, какая восхитительная это была мысль, головокружительная, великолепная! Лучше. Лучше. Мэри лучше!
Он бегом пересек подъездную аллею, краем глаза заметив, что гравий взрыхлен и исполосован свежими колеями. Проскочил в дверь, стряхнул с пиджака капли и остановился в холле, переводя дыхание. Здесь, как всегда, царила тишина, но теперь она не внушала страха. Дверь столовой была открыта. Он приблизился быстрыми шагами и заглянул внутрь. В молчании и тенях этой странной, хотя и знакомой комнаты, сидела маркиза, ужиная одна. Право, это было забавно – он неожиданно вздрогнул, вспомнив их первую встречу, – видеть ее здесь, в этом черном платье, увешанную побрякушками, одинокую, непостижимо величественную. Казалось, она почувствовала его присутствие. Подняла голову, устремила на него птичьи глаза, в которых не было удивления.
– Итак, вы вернулись, – спокойно произнесла она. – Разумеется, мне это приятно. И вас ждали. Взгляните, на столе снова фрукты и молоко. Точно так же, как было в самом начале.
Он улыбнулся ей и сказал:
– Я долго спал. В довольно необычном месте. Но, прежде чем сесть ужинать, поднимусь наверх.
– Сначала вы должны поесть, – сдержанно заявила она. – Мудрый наслаждается меньшим, тогда как глупец ищет большего.
Манеры собеседницы позабавили Харви как никогда прежде.
– Нет-нет, – возразил он, – я пойду наверх. – Он помолчал. – Но сперва выпью стакан молока. – Подошел к столу, налил себе молока, сделал долгий глоток. Оно было восхитительно вкусным. Потом, обхватив стакан обеими руками, спросил: – Где остальные?