Надежда на то, что падение после взрыва и долгое пребывание в воде лишит ее ребенка, не оправдалась. «Нет, я по-прежнему беременна, – с горькой усмешкой произнесла Катрин, – и младенец будет незаконнорожденным». Бедняжка ужасно переживала по этому поводу. Я знала еще нескольких девушек, попавших в такую же ситуацию, но они относились к этому факту на удивление спокойно, принимая его как неизбежную данность войны. «В Бельгии, – снова разрыдалась Катрин, – в свидетельстве напишут Bastard[50]». Я ушам своим не поверила и поспешила успокоить ее – в Англии так не делают, в любом случае ее ребенок будет гражданином Великобритании, как и его мать. Я пообещала немедленно послать запрос на выдачу ее свидетельства о рождении, и сдержала слово.
На следующий день я отвезла Катрин в клинику на осмотр, где нам сказали, что, если не считать анемии, с будущей матерью все в порядке, – обнадеживающее заключение с учетом того, что ей пришлось пережить. Ребенок должен появиться на свет в начале октября. Мое обещание присмотреть за ней несколько успокоило напуганную девушку. Я добилась перевода Катрин из дома, в котором разместились Великан и его взбалмошная жена, в другой, также находившийся под моим патронажем. Здесь жила одна очень добрая женщина с мужем и двумя детьми. После того как я рассказала историю девушки, сомневаться не приходилось – мадам Р. окружит Катрин вниманием и заботой. Эта семья и сама мадам Р. были одними из самых приятных моих подопечных.
Мне было жаль бельгийских ребятишек, которые не могли ходить в школу. Все лондонские школы закрылись, так что кроме моих уроков английского они ничему не обучались. Их собирались принять во Французский лицей[51], но заведение эвакуировали на север страны.
Король Бельгии Леопольд не последовал за своим правительством в эмиграцию, но, как говорили, жил в полной изоляции во дворце в Лакене[52] вместе с королевой-матерью Елизаветой, в то время как трое его детей находились во Франции. Беженцы по-прежнему горячо обсуждали решение Леопольда III. По всей видимости, некоторые из них не желали и слышать никаких оправданий поступку короля или хотя бы позволить себе усомниться в неблагородстве его намерений.
Великан вбил себе в голову, что, если он будет свободно говорить по-английски, его шансы выйти в море под флагом Британского рыболовного флота значительно вырастут. Он истово взялся за учебу, так что теперь его несчастной жене приходилось до изнеможения слушать, как муженек целыми днями зубрит иностранные слова. На уроках их маленькая дочка постоянно поправляла обоих родителей. Однажды я спросила Великана, в чем причина его столь активного неприятия короля Леопольда. Похоже, мужчина растерялся и не знал, что ответить.
– Вы коммунист? – предположила я.
Смуглое лицо рыбака налилось кровью.
– Я?! – завопил он, яростно ударяя себя кулаком в могучую грудь, обтянутую синим джемпером, в котором он прибыл в Англию и носил не снимая. – Я – коммунист? Да это просто смешно! Я могу сердиться из-за того, что король угробил свою жену, ведь это он сидел за рулем[53], – такая красавица была, и женщина замечательная, – но пусть кто-нибудь посмеет тронуть короля Леопольда, я буду сражаться за нашего монарха до последней капли крови.
Я не стала напоминать крикуну, что в данный момент он находится далековато от Бельгии, чтобы сражаться за своего короля до последней капли крови.
Однако Великан стал одним из самых прилежных моих учеников. Мне удалось раздобыть немного шерсти, я отдала пряжу его жене, чтобы она связала мужу новый свитер, поскольку среди одежды в Кросби-холл так и не нашлось подходящей ему по размеру, а синий рыбацкий джемпер явно требовал стирки. Теперь женщину можно было видеть со спицами и гигантским куском вязаного полотнища – будущей обновкой Великана, который страшно кичился своими габаритами и презирал всех малорослых, расхаживая среди обычных людей, как Гулливер среди лилипутов.
Глава десятая
Моя сестра жила на юго-западном побережье Англии. Ей первой в нашей семье довелось узнать, что такое авианалет. Рассказ сестры об атаке на Уэймут и Портленд 11 августа 1940 года был ярким и пугающим. Она работала на военном заводе, который и стал главной целью врага. В воздушном бою истребителям Королевских ВВС удалось сбить большую часть немецких бомбардировщиков, однако и с нашей стороны не обошлось без потерь. И все же, несмотря на пережитый кошмар, сестра была скорее взбудораженной, чем напуганной. Маленькая и хрупкая, она всегда отличалась необычайной храбростью и решимостью – качества, которым я искренне завидовала.
Сестра с восторгом описывала, как слаженно и четко работали службы гражданской обороны и пожарные расчеты. Она сказала, что было много пострадавших, но никто не знал, сколько именно. Эта неизвестность сопровождала нас в течение всей войны. По соображениям военной цензуры нам никогда не сообщали названия мест, подвергшихся бомбардировке, а также количество погибших. Все сведения становились доступны гораздо позже, когда событие оставалось далеко позади.
Начали прибывать беженцы с Мальты. Теперь нас, волонтеров, отправляли парами на дежурства в общежития, где разместили новеньких. Эти люди оказались менее флегматичными и рассудительными, нежели бельгийцы, скорее их следовало назвать темпераментными и взбалмошными, хоть и очень приветливыми. С ними непросто было иметь дело и трудно помочь советом, но среди них попадались удивительные типажи, послужившие мне моделями для многочисленных набросков. Люди возмущались, что их сорвали с насиженных мест и эвакуировали в Лондон. Бесполезно было объяснять, что это вынужденная мера, поскольку Мальта стала одним из оборонительных плацдармов в Средиземноморском бассейне и ее следовало отстоять любой ценой.
К середине августа я уже валилась с ног от усталости. В Лондоне было жарко, душно и грязно. Ветер гонял по улицам песок из лопнувших мешков, а сами улицы уже не убирали как прежде. Опустевшие дома с грязными окнами и закрытыми ставнями производили гнетущее впечатление. Я вдруг поняла, что больше не в состоянии встретиться ни с одним беженцем или выслушать очередную жалобу. Мое и без того мрачное настроение превратилось в настоящую депрессию, когда три больницы отказали мне в обучении на курсах медицинских сестер из-за некоторых проблем со здоровьем.
Я отправилась в Плимут на уик-энд – навестить свою маму. Путешествие превратилось в настоящую пытку. Поезд был забит военными, так что в коридорах было не протолкнуться. Кроме того, многие родители ехали проведать своих детей, эвакуированных на запад страны.
Плимут военного времени сильно отличался от того Плимута, каким я видела его в последний мой визит. Мол Хоу, с которого открывался живописный вид на бухту со знаменитым каменным волнорезом и на гору Эджкамб, был изрезан изгородями из колючей проволоки, а некоторые участки и вовсе закрыты для публики. Повсюду громоздились пирамиды из мешков с песком. Днем на улицах было полно солдат и матросов, а по ночам погруженный в кромешную тьму без малейших проблесков огней город казался чужим и неприветливым.
Все друзья и знакомые моей мамы поступили на службу в Женский территориальный корпус либо записались в подразделения Красного Креста. Мать сердилась, что из-за своей хромоты не может присоединиться ни к одному из отрядов, ей оставалось лишь посещать кружки, организованные различными благотворительными организациями, да самостоятельно вязать теплые вещи для распродажи. Большую часть времени я проводила в Дартмуте, где мы жили до смерти отца. Вересковые пустоши остались прежними – огромные пространства, неподвластные времени; в тех местах, где вереск и низкорослые кустики оказывались не столь густыми, на поверхность выступали голые серые камни и земляные проплешины. Сейчас там развернулось активное строительство – судя по всему, сооружали аэродром и прочие технические объекты, однако даже такая стройка не могла серьезно изменить облик этих обширных равнин. Я совершала долгие прогулки, наслаждаясь величием и тишиной Дартмута. Обычно, если не сворачивать в маленькие деревушки или лощины, где на склонах ютятся домики фермеров, утопающие в яркой растительности, столь резко контрастирующей с унынием и однообразием пустошей, вы можете прошагать так целый день, не встретив ни единой живой души, кроме местных пони, пасущихся на просторных выгулах. Но на этот раз, в середине августа, я встретила всадников Конного ополчения, собранного из членов местного клуба охоты на лис, которые патрулировали болота. Они выглядели великолепно на своих породистых лошадях, двигаясь среди вереска и внимательно оглядывая окрестности в поисках вражеских диверсантов-парашютистов или иных подозрительных незнакомцев.
Возле одной из ферм до меня долетели пронзительные детские крики, я сразу узнала характерный лондонский выговор. Детям отвечала женщина, она произносила слова мягким голосом с тягучим девонширским акцентом. Подойдя ближе, я увидела группу городских ребятишек, которых фермер и его жена приютили у себя. Слышать речь кокни здесь, в деревенской глуши Дартмута, было непривычно. Я поинтересовалась у женщины, удается ли ей ладить с детьми, поскольку волонтеры знали немало печальных историй, когда у тех, кого эвакуировали, и у тех, кто зачастую против собственной воли вынужден был принимать переселенцев, возникали проблемы. Жена фермера, пухлая розовощекая женщина, откровенно заявила, что «дети были ужасно невежественны: овцу от поросенка отличить не могли», но теперь помаленьку осваиваются, а мальчики даже помогают мужу с работой на ферме. Она полюбила городских озорников, несмотря на дополнительные хлопоты, которые они ей доставили. Я спросила троих мальчиков, нравится ли им в деревне. Те дружно закивали. Однако стоявшие рядом две маленькие девочки молчали. «Девчонки скучают по магазинам», – презрительно захихикали парнишки. Вскоре выяснилось, что вся компания родом из Челси! Я пообещала малышам, что, как только вернусь в город, загляну к их родителям, передам привет и скажу, что ребята здоровы и счастливы. Путь домой был менее утомительным. Нынче люди предпочитали двигаться в обратном направлении, стремясь уехать как можно дальше от Лондона.