Вечером, когда я возвращалась домой, миссис Фрит настаивала, чтобы все мои вещи были обработаны карболкой. Экономка не переставала ворчать и удивляться, почему нельзя просто окуривать дымом этих вшивых людей – и дело с концом!
Многие жители Ист-Энда и в мирное время привыкли ложиться спать в том же, в чем ходили днем, а после начала «Блица» и вовсе перестали менять одежду. Но были и те, кто, несмотря на трудности, старались содержать себя в чистоте и возмущались замарашками-соседями. Еще одним откровением для нас стал низкий уровень санитарии, точнее, полная антисанитария, характерная для обитателей разбомбленных трущоб. Похоже, в убежищах, где им приходилось отсиживаться, люди приспособились справлять нужду в ведра или прямо на пол. Привычка сохранилась, только теперь, вместо того чтобы пробираться в уборную по темным больничным коридорам, они стали использовать для этой цели пожарные ведра с песком. Можно только догадываться, какова была реакция дежурных, которые тушили песком зажигалки и натыкались на «подарки», оставленные обитателями Ист-Энда. Если же мы пытались объяснить им, что не стоит так делать, люди выдвигали встречное требование – обеспечьте нас ночными горшками. На мой взгляд, стоило удовлетворить их требование хотя бы ради того, чтобы прекратить порчу пожарного оборудования.
И я, как обычно, отправилась в ратушу – к Марджери Скотт. Она сказала, что у нее на складе есть целый ящик фаянсовых ночных горшков, но нет транспорта, чтобы доставить их в больницу. Однако вопрос гигиены казался мне настолько важным, что я решила сама прихватить хотя бы дюжину этих штук. Я вышла из ратуши, держа перед собой высокую пирамиду из составленных друг на друга ночных горшков. Конструкция получилась громоздкой и довольно шаткой. Упаковочная бумага к тому моменту уже была редкостью, так что, если не считать нескольких газетных листов, которыми мы кое-как обернули мою ношу, фаянсовые посудины оставались открытыми и уязвимыми. Я брела по Шоуфилд-стрит. К несчастью, день выдался ветреный, несколько сильных порывов – и от тонкой газетной обертки не осталось и следа. Я подумала: не хватает только, чтобы сейчас начался налет, с первой же упавшей бомбой рухнет и моя «пизанская» башня. К тому же идти было ужасно неудобно: я могла видеть лишь небольшой участок дороги поверх пирамиды, но не тротуар у себя под ногами. Да и сам груз с каждым шагом почему-то становился все тяжелее и тяжелее. Я понимала – рано или поздно придется поставить горшки и передохнуть, иначе случится катастрофа. И вот настал момент, когда двигаться дальше стало невозможно! Я слышала у себя за спиной чьи-то торопливые шаги, но обернуться и посмотреть на догоняющего меня прохожего тоже не могла. Остановившись возле дома, фундамент которого был обложен мешками с песком, я попыталась пристроить на них горшки, так чтобы они не раскатились во все стороны. И тут позади меня раздался знакомый голос: «Садись на крыльцо. Я возьму горшки». Я начала опускаться на ступеньку, но не рассчитала расстояния и покачнулась, едва не уронив драгоценную ношу. Однако твердая рука поддержала меня и вовремя выхватила груду фаянса из моих ноющих рук. Я с облегчением плюхнулась на крыльцо и подняла глаза на моего спасителя. Передо мной предстал стройный мужчина, затянутый в форму цвета хаки. Рекс Уистлер (это он создал фреску на стене в ресторане галереи Тейт)[57]! Прядь светлых волос привычно падала ему на лоб. Рекс был одет в мундир валлийских гвардейцев. Давясь от смеха, он пересчитывал ночные горшки, которые аккуратно поставил на землю.
– Ради всего святого, что ты тут делаешь с этими непристойными предметами? – расхохотался Рекс. – Жаль, у меня нет при себе карандаша и бумаги. Ты не представляешь, какая это была сцена!
Но я отлично представляла, как именно это выглядело со стороны. Ветер сердито трепал мне челку. Впрочем, прическе Рекса тоже досталось. Я удивилась, что у него все еще довольно длинные волосы: Ричард говорил, что у гвардейских строгие правила насчет внешнего вида военнослужащих. Что касается моего внешнего вида, он оставлял желать лучшего: красное разгоряченное лицо и сбившаяся на затылок приплюснутая шапочка медсестры, которая мне ужасно не шла.
– Кошмарная? – полувопросительно произнесла я.
– Кошмарная? Да ты была просто восхитительна! Редко кому посчастливится увидеть посреди улицы девушку, балансирующую стопкой ночных горшков.
Рекс снова принялся заразительно хохотать. Я тоже не удержалась. Он всегда умел рассмешить меня. Рекс обладал удивительной способностью сохранять мальчишеский задор, будучи при этом человеком вполне взрослым и зрелым.
Мы сидели на каменных ступенях в окружении белоснежных ночных горшков, курили сигареты и делились новостями. Я не знала, что Рекс теперь в армии, а он понятия не имел, что я стала волонтером Красного Креста. Ему захотелось взглянуть, куда в конечном итоге поступит партия фаянсовых изделий, и он настоял на том, чтобы проводить меня до больницы. Несмотря на свой элегантный внешний вид и мундир валлийского гвардейца, Рекс вызвался помочь нести «непристойный» груз. Всю дорогу мы хихикали и пытались изображать жонглеров в цирке, играющих с хрупкими предметами, в результате несколько раз были близки к тому, чтобы нанести непоправимый ущерб драгоценной ноше.
– И часто ты совершаешь такие экстравагантные вылазки? – спросил Рекс, когда мы приближались к месту назначения.
Я рассказала ему о жителях Ист-Энда, о том, как нам приходится купать их и дезинфицировать, и о старухе, чье заскорузлое тело было похоже на кору старого дерева. Рекс слушал с огромным интересом: как художнику, ему всегда нравились необычные модели. Он был впечатлен тем, с какой благодарностью люди принимали доставленные нами «подарки». Я познакомила его с некоторыми из наших подопечных. Затем Рекс отправился вместе со мной на Чейн-Плейс и отведал один из знаменитых сырных омлетов миссис Фрит, а я поведала ему еще несколько захватывающих историй из моей нынешней медицинской практики.
Рекс сказал, что его армейское подразделение дислоцируется «в районе побережья» – таинственная фраза, прозвучавшая забавно. Да, он поступил на службу, но продолжает рисовать. Моя тетя знала мать Рекса, когда их семья жила в Эбботс-Лэнгли, а сам Рекс и его брат Лоуренс были еще детьми. Позже мы оба учились живописи у профессора Генри Тонкса и оба обожали нашего наставника.
Рекс всячески поощрял меня не оставлять занятий: рисовать понемногу каждый день, пусть даже это будут короткие наброски. Он сказал, что я могла бы получить разрешение в министерстве труда делать зарисовки разбомбленных зданий, это была бы отличная практика.
Вечер, проведенный за беседой в обществе этого удивительного, яркого, ни на кого не похожего человека, был поистине глотком свежего воздуха. Когда пришла пора прощаться, Рекс с большой неохотой выпустил из объятий прильнувшую к нему мисс Гитлер – так теперь все звали Вики – и протянул мне шестипенсовик. «Я должен, неужели забыла?» – сказал он. Я действительно забыла, как несколько лет назад одолжила ему шесть пенсов после вечеринки, на которую он явился без гроша в кармане. При этом Рекс наотрез отказался взять больше, чем стоимость поездки на такси до дома. И в этом был весь Рекс Уистлер.
Несколько дней спустя по почте пришла открытка: на обороте была изображена я, балансирующая пирамидой из ночных горшков, – сцена, так позабавившая Рекса при нашей неожиданной встрече на улице. Нам с Ричардом очень понравился рисунок, как и всем нашим друзьям, которым мы демонстрировали его с неизменным успехом. На открытке не было почтового штемпеля – военная цензура запрещала упоминать названия городов, расположенных вдоль побережья Британии, но по отдельным репликам, оброненным Рексом во время разговора, я сделала вывод, что он находится где-то в районе Брайтона.
Теперь, когда начались уже регулярные авианалеты, волонтерам приходилось дежурить в больнице днем и ночью. Наши подопечные – особенно жители Бермондси, Поплара и Вест-Хэма, – пережившие ужасные страдания, соперничали друг с другом в изложении кошмарных подробностей бомбежек, оставивших их без имущества и крыши над головой. Эти люди впадали в панику, особенно пожилые, стоило им заслышать рев вражеских самолетов и грохот близких взрывов. К несчастью, это случалось все чаще и чаще, поскольку больница находилась возле реки, и, следовательно, бомбы, предназначенные для мостов и электростанций, щедро сыпались в непосредственной близости от нас. Больше всего волонтеры ненавидели ночные дежурства, когда налеты становились особенно интенсивными и нам приходилось иметь дело с перепуганными стариками.
Однажды Пегги заступила на дежурство в паре с другим волонтером, Элизабет Мейсон. Так вышло, что в ту ночь старшей медсестры на отделении не было, а бомбежка выдалась особенно сильной. У стариков началась настоящая истерика. Не зная, как их успокоить, Пегги всем дала снотворное. Позже, делая обход, она обнаружила, что ее подопечные крепко спят: ни свист бомб, ни грохот зениток их не тревожили. Утром перед уходом с дежурства Пегги еще раз обошла палаты и увидела, что некоторые пациенты так и не проснулись. И тут ее словно током ударило: а что, если они умерли от передозировки снотворного? Предположим, это случилось? И что тогда? Что будет с самой Пегги, ведь она действовала по собственной инициативе, выдавая им таблетки. Выждав еще немного, Пегги стала ходить от кровати к кровати и будить спящих, одновременно с ужасом прислушиваясь, бьется ли у них сердце. Но все оказалось в порядке, старики проснулись, а одна пожилая женщина даже сказала Пегги: «Ах, сестра, я спала как младенец. Такой прекрасной ночи у меня не было с самого начала „Блица”».
У Асты Ланге была приятельница, которая каждый вечер просто напивалась до беспамятства – благо у нее имелся приличный запас бренди. Однажды вечером, когда началась бомбежка, она оступилась на лестнице у себя в доме и благополучно скатилась на первый этаж, где и пролежала до утра, безучастная к творящемуся снаружи безумию. Асту тревожило лишь одно: хватит ли у ее подруги бренди до окончания «Блица» и не пристрастится ли она к алкоголю настолько, что п