отом не сможет обходиться без выпивки.
Существовали и иные способы бегства от действительности. Для меня таким способом стала музыка. После того как мне впервые пришлось собирать из ошметков плоти тела, некогда принадлежавшие моим согражданам, я вернулась домой, поставила пластинку с Патетической симфонией Чайковского и погрузилась в острую тоску и бесконечную жалость к себе.
Возможно, все дело было в вопросе, остающемся без ответа: «Почему? Почему? Почему?» – вопрос, который неизбежно вставал перед каждым, кому приходилось заниматься тем, чем занималась я. Жестокость и насилие с их ужасающими последствиями не укладывались в голове и будили в душе одно-единственное звенящее «почему?», наплывавшее на меня вместе со звуками великой музыки.
Премьер-министр Черчилль не обещал нам ничего, кроме крови, слез, пота и тяжелой работы, и все это мы имели в избытке. Но, похоже, некоторым из нас «Блиц» также принес опыт соприкосновения с грязной стороной жизни. Когда я позволяла себе остановиться и задуматься о тех отвратительных вещах, которыми приходится заниматься и которые означали для меня само понятие «война», в душе вспыхивала буря протеста и рождались сомнения: а так ли на самом деле мне подходит роль Флоренс Найтингейл? Ведь я всегда была жизнерадостной, любила вечеринки и развлечения, в семье меня считали легкомысленной. Случались дни, когда я понимала, что больше не могу видеть ни одного беженца с их бесконечными проблемами и больше не желаю иметь дело с пострадавшими от бомбежек, хотя, безусловно, я сочувствовала и тем и другим всей душой; больше не хочу переступать порог больницы или погружаться в зловоние очередного бомбоубежища. В иные дни, когда Ричарду приходилось уезжать по делам – а такое происходило довольно часто, – меня охватывал дикий страх, когда же во время налета меня вызывали в госпиталь или в диспетчерскую ратуши, я чувствовала, что просто не могу заставить себя выйти из дома. Но я выглядывала в окно и видела, как дежурные, мужчины и женщины, спешат на свои посты – кто-то бежит, кто-то накручивает педали велосипеда, – вспоминала о докторе Кастилльо и докторе Филлипсе, разъезжающих по городу в составе бригад скорой помощи. И тогда я надевала каску, старательно мыла щеткой руки, зная, что вскоре вновь предстоит погрузиться в грязь и кровь, и отправлялась в путь, со вздохом прощаясь с быстро гаснущими воспоминаниями о тех временах, когда мы наслаждались чудесными путешествиями по всему миру, до тех пор пока Гитлер не перевернул его.
Мне стало интересно, чувствуют ли мои коллеги нечто похожее. Я спросила. «Да, боже мой, конечно!» – воскликнул один, в чьем мужестве мы не раз имели возможность убедиться. «Иногда меня разбирает такой страх, что приходится чуть ли не пинками гнать себя на улицу, – призналась другая, чье потрясающее хладнокровие в моменты опасности неизменно вызывало во мне восхищение и зависть. – А порой приходится в буквальном смысле слова цепляться за перила лестницы, чтобы не повернуть назад и не сбежать». Кто бы мог подумать, что эта отважная женщина переживает такое, теперь я вдвойне была благодарна ей за откровенность. Я никогда не замечала в Ричарде ни малейшего намека на страх. Он с невероятным спокойствием говорил об опасных переделках, в которые они с Роком Карлингом частенько попадали во время деловых поездок по разбомбленным прибрежным городкам. Когда же мы оба оказывались дома и мне не нужно было идти на ночное дежурство, Ричард невозмутимо считал упавшие бомбы или спал крепким сном младенца.
Мы никогда не ночевали в бомбоубежище. Несколько раз мне приходилось дежурить там, подменяя местных медсестер, но смены были короткими – не на всю ночь. Дома мы с Ричардом чувствовали себя гораздо спокойнее. В убежищах часто случались неприятные сцены: подвыпившие мужчины шумели и мешали спать остальным, а порой в спорах из-за места доходило до драк. Миниатюрная Конни Оудес умела утихомиривать дебоширов, но далеко не все дежурные обладали талантом Конни, так что приходилось вызывать полицию. Пьяные любили затянуть песню – впрочем, большинство собравшихся в убежище не прочь были немного попеть, – но не всю же ночь напролет. Один из дежурных, чей пост находился на станции метро «Найтсбридж», поделился со мной своими ощущениями: «Иногда мне кажется, я работаю воспитателем в огромном школьном классе для взрослых – нужно следить за порядком, утешать обиженных, успокаивать напуганных, улаживать ссоры и склоки рассерженных. Единственное, чего мне не хватает, – со смехом добавил мой собеседник, – так это старой доброй розги».
Несколько ночей прошли тихо. Налеты прекратились, но я считала, что Карле опасно пока приезжать в Лондон на рождественские каникулы. Однако девочка продолжала писать: неужели ей придется остаться в школе, когда все дети разъедутся по домам, одной-одинешеньке в компании с монахинями; неужели нельзя погостить у вас хотя бы несколько дней? Кроме того, Карле нужна была новая одежда, она выросла, а ее юбки и так несколько раз приходилось перешивать и удлинять. Настроение девочки тревожило меня: похоже, она решила, что я собираюсь удочерить ее. В каждом письме она касалась этой темы и ни разу не спросила, как чувствует себя Рут, она вообще не упоминала о матери. Бесполезно было объяснять, что война может продлиться еще не один год и что, даже если ее мама останется психически нездоровой, не следует забывать и об отце. На это девочка ответила без колебаний: «Надеюсь, его уже нет в живых – либо погиб на фронте, либо убило бомбой. Это ему за то, что он помог убить всех родственников мамы. А что касается братьев – я не считаю их братьями. Все они фанатики из гитлерюгенда и обзывали маму грязными словами». После таких признаний разумнее было позволить Карле думать, что мы удочерим ее, если представится такая возможность, и в любом случае заверить девочку, что я всегда буду заботиться о ней. Монахини хвалили свою воспитанницу, отмечали ее острый ум, прямоту и реалистичный взгляд на жизнь. По словам Карлы, кроме отца и братьев, оставшихся в Германии, других родственников в Европе у нее нет. Однако несколько раз она упоминала тетку, которую очень любила и которая в настоящий момент жила в Бразилии. Мне стоило немалых хлопот отыскать адрес этой женщины, я написала ей о болезни Рут и о бедственном положении ее племянницы.
В начале октября женщин с детьми дошкольного возраста эвакуировали из Лондона на запад страны. Для членов женских добровольческих отрядов и служб Красного Креста это означало дополнительную работу, но я была рада, что они уезжают. Мне приходилось видеть малышей, беззаботно играющих в песочницах во время налетов или выглядывающих из коляски, оставленной без присмотра возле дома. Маленькие дети были вечной головной болью для дежурных в бомбоубежищах, и без того измотанных до предела. Конечно, далеко не все женщины согласились уехать, оставив мужей без присмотра, хотя правительство заявило о своем намерении организовать коммунальные столовые, где соломенные вдовцы могли бы получать горячее питание.
Октябрь оказался крайне тяжелым месяцем для Челси, почти таким же тяжелым, как сентябрь. В ночь на 14-е была одна из самых сильных бомбежек. На нас обрушился настоящий град из сотен и сотен зажигательных снарядов, на борьбу с ними вышли все – жители, домовладельцы, добровольческие пожарные отряды и профессиональные бригады пожарных. На следующую ночь бомба упала на больницу Святого Стефана, здание сильно пострадало, погибли несколько медсестер. На Фулхэм-роуд образовалась внушительных размеров воронка, на которую мы все ходили смотреть. Газ, электричество и вода были отключены. Повреждение хозяйственных коммуникаций оказалось одной из серьезных проблем. К сожалению, предвидеть, где именно это случится, было невозможно, однако скорость, с которой ремонтные бригады и помогавшие им военные из Королевского инженерного корпуса справлялись с починкой, поражала воображение.
Судя по всему, Королевский госпиталь, как и во время войны 1914 года, представлял желанную цель для люфтваффе. Ночь за ночью бомбы сыпались и на само здание, и на территорию больницы – часть оставалась неразорвавшимися, а часть оказывалась снарядами замедленного действия. Пансионеры настаивали: Гитлер знает – заведение находится в ведении военного министерства и намеренно бомбит его. Очевидной причиной упорных атак на Королевский госпиталь было его местоположение – возле Темзы между двумя крупными мостами, однако старики предпочитали свою версию. Они всячески подчеркивали, что по-прежнему остаются солдатами и, само собой, являются мишенью для врага. К сожалению, пансионеры не принимали во внимание тот факт, что три бомбы, упавшие на главный корпус, убили и ранили ухаживающих за ними медсестер. В дальнейшем разбомбленный Королевский госпиталь приведут в порядок в поразительно короткое время. По всему Челси возвышались груды мусора и щебня, они росли по мере того, как рушились дома на улицах и площадях. Однако в Королевском госпитале руины быстро разбирали, прорехи в крышах латали, а каждый кирпич, камень и черепицу этого исторического и всеми любимого комплекса бережно сохраняли для будущей реставрации.
Когда случались особенно тяжелые ночные налеты, утром я частенько заглядывала к Сюзанне Фицджеральд и находила всю семью в огромной кухне, расположенной в цокольном этаже. Там всегда было тепло и уютно, поскольку кухня обогревалась большой старинной плитой. После бессонной ночи мы все чувствовали себя разбитыми и на следующий день ужасно мерзли. У Фицджеральдов мне предлагали кашу и чай – или кофе, не важно, любой напиток годился, лишь бы погорячее, – мы сидели на уютной кухне и обсуждали события минувшей ночи. Морис, который работал теперь сутками напролет – на нем лежала ответственность за благополучие пансионеров, – выглядел усталым: серое осунувшееся лицо и синяки под глазами, однако ничто не могло подорвать его бодрый дух и лишить чувства юмора. Морис и его напарник капитан Таунсенд были неутомимы!
Во время одного из налетов осколочно-фугасный снаряд повредил старое кладбище на Олд-Бромтон-роуд. Друзья позвонили нам и предложили прийти посмотреть, как выглядит Воскресение! Хотя мне показалось, что открывшаяся перед нами картина мало походила на сюжет кисти Стэнли Спенсера