Я была рада, что не поддалась на уговоры Карлы и отправила ее обратно в школу. И особенно утвердилась в правильности своего решения после того, как стала свидетелем такой сцены: женщина выбирается из бомбоубежища, ведя за руку двух перепуганных мальчиков, и говорит им, указывая на окрашенное оранжевым заревом небо: «Это горит Сити. Смотри, Кен, смотри и запомни – это сделали немцы!» Слова матери поразили и без того ошарашенного мальчика. «Но они ведь не сожгут Челси, мам?» – пролепетал он. Дети, эвакуированные из города в начале «Блица» и до сих пор жившие в деревенской тиши, приехали в Лондон на рождественские каникулы и впервые столкнулись с бомбежками. Ничего удивительного, что теперь они дрожат от страха, как бы их мама не погибла в огне!
Мы с Ричардом встретили Новый год в «Кафе Ройял» в атмосфере чинного спокойствия, но в переполненных пабах Ист-Энда было довольно шумно, а со всех постов гражданской обороны доносились смех и веселое пение дежурных. Что касается беженцев – они ликовали: у них в стране сопротивление фашистской оккупации было самым сильным, особенно в колледжах и университетах. Теперь бельгийцы получили возможность читать собственную газету на французском и фламандском языках, печатавшуюся в Лондоне. Из нее-то они и узнавали, как обстоят дела на родине. Студенты Брюссельского университета были настроены настолько враждебно к новым властям, что тем пришлось назначить специального комиссара, чтобы следить за порядком. Однако университет не стали закрывать, как это случилось во время прошлой войны, но отныне бельгийские профессора должны были читать лекции в Германии, а в Льеж, Гент и Брюссель прибыли профессора-немцы.
Третьего января случился еще один массированный налет. Вражеские самолеты вновь предприняли попытку поджечь Сити, но на этот раз на улицах дежурили отряды наблюдателей и пожарные расчеты, со снарядами быстро разобрались, и они не причинили большого вреда. Уже к полуночи прозвучал отбой тревоги. Другие районы Британии тоже удостоились внимания люфтваффе, особенно Бристоль и Плимут. В середине января на Плимут обрушился настоящий град зажигалок, такого город не видел за все месяцы «Блица».
Дженни провела с нами большую часть Рождества, она с негодованием рассказывала о том, что происходит в Нидерландах: голландские нацисты, предавшие страну, теперь возглавляли национальное радио, в Голландии оно не было государственным, но являлось корпорацией, в состав которой входили четыре частные радиостанции. Похоже, бои шли по всем фронтам: война между Японией и Китаем, начавшаяся в 1937 году, разгоралась с удвоенной силой. Генерал Чан Кайши выступил по радио с заявлением, в котором говорилось, что 1941 год станет решающим для Китая.
Британия готовились к штурму Тобрука[81]. Самолеты Королевских ВВС подвергли город массированной бомбардировке. В Судане также шли непрерывные бои. Южноафриканские войска при поддержке абиссинцев заняли Эль-Барду, армия Родезии атаковала оккупационные части Италии в Восточной Африке. Войска Британии, Индии и Судана преследовали отступающих итальянцев. Камиль Гутт – министр финансов правительства Бельгии в изгнании – сообщил, что подразделения бельгийской армии на территории Конго действуют совместно с британскими и суданскими частями, а также что дополнительные контингенты вскоре будут направлены в зону боевых действий.
В первой половине января нам пришлось пережить несколько налетов, получивших название «бей и беги». Самолеты противника двигались на большой высоте, затем внезапно выныривали из полосы низкой облачности, сбрасывали бомбы и улетали, преследуемые британскими спитфайрами. Атаки приносили много разрушений, причем зачастую они опережали сигнал воздушной тревоги: гудение двигателей, свист падающих бомб и вой сирены раздавались почти одновременно.
Осада Тобрука завершилась к ночи 22 января. Штурм возглавляли австралийцы при поддержке частей «Свободной Франции», сыгравших важную роль в победоносном сражении, в ходе которого в плен было взято более 20 тысяч солдат противника. Мы уже начали привыкать к фотографиям в газетах: толпы военнопленных теснятся за колючей проволокой, вид у солдат измученный и жалкий, а на лицах некоторых читается выражение признательности за то, что отныне они избавлены от участия в кровопролитной бойне.
Восемнадцатого января 1941 года император Хайле Селассие во главе двухтысячного отряда эфиопских воинов пересек суданскую границу и после пяти лет изгнания торжественно въехал на территорию Абиссинии. В знак победы он лично установил желто-красно-зеленый флаг на земле своей родины. Хайле Селассие I стал первым монархом, изгнанным оккупантами после начала войны, и первым, чей трон был восстановлен. Это событие давало надежду тем, кто также вынужден был покинуть родину и нашел приют в нашей стране.
В конце января на Тедуор-сквер упала неразорвавшаяся бомба. К счастью, она приземлилась в парке, но жителей близлежащих домов эвакуировали, в том числе и наших подопечных бельгийцев. Теперь днем им приходилось отправляться в городской приют, а на ночь перебираться в бомбоубежища, находившиеся неподалеку от него.
Беженцам это очень не нравилось – столь близкое падение бомбы нарушило их хрупкий быт. Как и тысячи лондонцев, они привыкли к собственной койке и к самому пространству убежища, к которому были приписаны и которое стали считать частью своего дома, и не желали ничего менять. Нам пришлось изрядно потрудиться, чтобы успокоить людей и распределить по приютам, пока саперы не обезвредили бомбу.
Великан ходил мрачнее тучи, он даже бросил свои бесконечные шуточки и ядовитые замечания. Горько было видеть этого энергичного человека таким угрюмым. Бомба, упавшая рядом с убежищем, куда они с семьей обычно отправлялись на ночевку, окончательно выбила его из колеи. Великан считал, что события на полях сражений развиваются самым неблагоприятным образом, и сомневался в исходе войны. Но лишь уныло покачивал головой и молчал. Поэтому я особенно обрадовалась, когда ему предложили временное пристанище в другом доме для беженцев на Ройял-авеню. Находиться в общем городском приюте было бы для него мучительно. А затем случилась новая беда: не успели саперы вывезти неразорвавшийся снаряд, как почти сразу упал еще один, на этот раз он взорвался посреди площади. Это произошло 8 февраля. Печальное стечение обстоятельств. Однако беженцы вновь пришли к убеждению – либо среди них есть шпион, который подает сигналы врагам, либо люфтваффе известно, что все они находятся именно здесь, в Челси. Хотя подлинной целью бомбардировщиков были две электростанции – Баттерси и Лотс-Роуд. И рейды в стиле «бей и беги» служили этому подтверждением: всякий раз, когда самолеты выскакивали из-за облаков, они старались опуститься как можно ниже и проходили над электростанциями. Бомбы сыпались и сыпались в реку, но, к счастью, не причиняли вреда ни им, ни мостам через Темзу. И всякий раз после налета мы смотрели вдаль и видели, что высокие трубы электростанций по-прежнему изрыгают клубы дыма, а мосты, как и прежде, поднимаются над водой.
Число работников служб гражданской обороны сокращалось. Ходили слухи, что в марте штат урежут еще больше. Теперь, когда бомбить нас стали чуть реже, некоторые неблагодарные люди словно позабыли, какую важную роль сыграли дежурные в самый разгар «Блица». То тут, то там начали звучать недовольные голоса: дескать, работники бездельничают, режутся в карты, играют в дротики или спят у себя на постах дни напролет, точно как во время «Странной войны».
Теперь, когда у меня появилось больше свободного времени, я начала ходить на концерты с Ларри. Он любил музыку и, если ему удавалось улизнуть со службы, с радостью присоединялся ко мне. У меня был портативный патефон, я не расставалась с ним в поездках по Дальнему Востоку и Азии. Ларри дарил мне пластинки с записью концертов, на которых мы побывали. У меня собралась замечательная коллекция классической и джазовой музыки. А из путешествий по Индии, Китаю и Японии я привезла записи этнической музыки, они неизменно очаровывали Ларри. Он был мягким и невероятно чувствительным человеком, казалось странным, что такой парень пошел добровольцем в канадскую армию. Но у него имелись идеалы, и он готов был сражаться за них, хотя сама войны была ему противна. Слушая мои рассказы об ужасных последствиях налетов, о пострадавших и о той работе, которую приходилось выполнять медсестрам и дежурным, Ларри смотрел на меня и говорил, что, коль скоро я взялась за такое дело, у меня должны быть те же идеалы, что и у него. Но, положа руку на сердце, я не могла бы сказать, что отстаиваю какие-то идеалы, просто мне было ненавистно все, связанное с войной, насилием и жестокостью, – только и всего.
Рисовать на улицах стало почти невозможно: без разрешения министерства труда категорически запрещалось делать даже эскизы разрушенных бомбежками зданий. Каждый такой рисунок следовало заверять особым штампом, но и после проверки нельзя было делать копии изображения. Рекс Уистлер научил меня, как подать заявку в министерство. Получив разрешение, я нарисовала несколько городских пейзажей в районе Челси, а также начала писать большой портрет Ричарда. Эллиот Ходжкин женился и переехал на Ройял-Хоспитал-роуд. Я скучала, не видя больше в окне дома напротив моего соседа, привычно погруженного в работу. Этель Уокер перебралась в деревню Робин-Худс-Бэй в Северном Йоркшире и звала к себе погостить. Она также убедила меня перенести недавно купленные полотна, в том числе и написанный ею мой портрет, в подвал. По словам Этель, все дома, стоящие вдоль Темзы, рано или поздно попадут под бомбежку.
Леон Андервуд изредка наведывался в Лондон, в основном ради бесконечных препирательств с военным ведомством. Люди искусства терпеть не могут бумажной волокиты, а отдел камуфляжной росписи, на который он нынче работал, судя по всему, погряз в бюрократии. И всякий раз Леон непременно наведывался к нам на Чейн-Плейс. Встречи с ним доставляли мне подлинное удовольствие; подобно Рексу Уистлеру, Леон умел привнести нечто новое в любое дело, за которое брался.