К нам подошел мистер Фереби. Спасатели уже разобрали вход в подвал – все, что осталось от здания и его бакалейной лавки, товары которой были разбросаны по всей улице. Вид у мистера Фереби был опечаленный. Он взял меня за руку, крепко сжал и сказал, что тело Ричарда только что отправили в морг. «Нет, нет, – воскликнула я, – Ричард жив. Мы расстались час назад». Но где он сейчас? Рылся в развалинах и попал под новый обвал? Пока я расспрашивала бакалейщика об остальных соседях, о его жене и дочери, Ричард шагал по Тайт-стрит: ему предстояло опознать в морге тело Сесила. Спасатели недавно вытащили его из-под завала. Кэтлин и Энн пока не нашли.
Я повела миссис Фрит обратно в Королевский госпиталь, чтобы напоить чаем и дать возможность немного прийти в себя – она по-прежнему была очень бледна и напугана. По дороге мы заглянули ко мне на работу – в пункт медицинской помощи. Раненые продолжали поступать, санитары доставляли на носилках тех, кого только сейчас удалось откопать. Прибывающие машины скорой забирали людей в больницы. Я уже собралась уходить, когда принесли одного знакомого канадского офицера. Он сказал, что у них в казарме много пострадавших, в том числе Ларри – его достали совсем недавно. «Парень не в очень хорошем состоянии, – сказал канадец. – Пролежал несколько часов под бетонной плитой». Оставив Вики и миссис Фрит в медпункте, я опрометью бросилась по Тайт-стрит. Ларри лежал на тротуаре, дожидаясь, когда за ним придут санитары. Он был в сознании и улыбнулся, когда я склонилась над ним, опустившись на колени. «Видать, придется вам поискать другого крестного для вашего малыша», – прошептал он. Затем из груди Ларри вырвался долгий протяжный вздох, словно он страшно устал после тяжелой ночи и наконец позволил себе уснуть.
Когда позже я вновь пришла на Чейн-Плейс, спасатели работали на том месте, где еще вчера стоял дом № 33. Двое из них были моими добрыми знакомыми. Завидев нас с Вики, мужчины побросали лопаты и кинулись навстречу. «А мы только что сказали одной леди, что вы погибли», – сжимая меня в своих пыльных объятиях, признались они. – Мисс Гитлер тоже жива! Как замечательно! А мы думали – вот-вот найдем ее под завалом!» Они по очереди тискали собаку, передавая ее друг другу. Я спросила, как выглядела приходившая леди, опасаясь, что это была Дженни. Она собиралась заглянуть на ланч, но, видимо, явилась чуть раньше. Я не ошиблась: по словам спасателей, женщина держала в руках коробку конфет и букет цветов. Леди едва не упала в обморок, когда увидела развалины вместо дома, и спросила, известно ли им что-нибудь о нас. «Я сказал, – добавил извиняющимся тоном спасатель, прижимая к своему заляпанному грязью комбинезону Мисс Гитлер, – что мы только что откопали вашу руку. После этого леди действительно упала в обморок. У нас было мало воды – вы же знаете, водопровод перебило, – но все же нашлось немного, чтобы побрызгать ей на лицо. А затем приходит миссис Фрит и говорит, что вы живы и находитесь в Королевском госпитале. Тогда леди идет звонить вам – вон в ту будку, – спасатель указал на телефонную будку, в которой прошлой ночью мы с Ричардом видели раненого дежурного. – А там повсюду кровь и ошметки плоти. И ей снова сделалось дурно».
Я спросила, зачем они продолжают раскопки.
– Ребенок, – сказал один из мужчин, показывая мне крошечный шерстяной носок и кусочек голубой плюшевой шкурки – все, что осталось от подарка Ларри. – Должно быть, вчера в доме находился ребенок.
– Нет, – возразила я, показывая пальцем себе на живот, – ребенок тут, он еще не родился.
– Там столько детских вещей, и все испорчены, – грустно вздохнул спасатель. – Заляпаны какой-то липкой черной жижей.
Я заметила между обломками кирпичей кусок белой ткани. Именно его я пыталась выдернуть из щели вчера вечером и теперь снова решила попытать счастья.
– Эй, погодите, – опередил меня спасатель, – сейчас я его вам достану. Это обрывок парашюта, на нем прилетела эта чертова мина. Вот, держите, сошьете себе новую одежду взамен пропавшей, – он протянул мне огромный кусок тяжелого белого шелка. Это была замечательная находка, я с благодарностью приняла ее. – А еще ночью чертов немец приземлился на Петит-Плейс. Там его и скрутили. Один из наших парней только что рассказывал.
– Ресторана «Старый ломбард» больше нет, – подключился к нашему разговору другой спасатель. – Там всё еще ищут людей.
Дениза и Крис – знакомые диспетчеры из ратуши – позже говорили мне, что 16 апреля Челси пережил один из самых страшных налетов, список разрушений был огромен. За короткое время на наш небольшой район обрушилось такое количество авиационных мин, тяжелых фугасных бомб и зажигательных снарядов, что службы гражданской обороны просто не справлялись. План взаимной помощи, который в подобной ситуации предусматривал поддержку из соседних районов, тоже не сработал, поскольку Кенсингтон пострадал ничуть не меньше Челси.
Глядя на возвышающуюся передо мной гору кирпичей, из которых некогда был сложен наш дом, зная, что у меня не осталось никакого имущества, даже носового платка в кармане, я испытала необыкновенное чувство свободы, смешанное с благоговейным трепетом. Еще вчера у нас была прекрасная квартира, наполненная множеством красивых предметов. И все они вмиг исчезли, «унесенные ветром» в буквальном смысле слова. Теперь я намного лучше понимала, что чувствуют беженцы, оставшись без крыши над головой. Но, как ни странно, я не имела ничего против. Потому что уже тогда поняла: твой дом и твоя опора – тот человек, которого ты любишь. Разве это не чудо и разве это не благословение, что мы с Ричардом, наш будущий ребенок и даже Вики остались живы! Роясь в обломках в надежде отыскать хотя бы осколок зеленой статуэтки, я подумала о Второй заповеди[94]: точно так же, как пушистые индийские ковры, тяжелая резная мебель и мои мольберты, Зеленый Кот перестал существовать, превратившись в пыль.
Почти в сотне футов от нашего дома в груде обломков я нашла свой портативный граммофон. Он весь пропах порохом, а внутри было полно мелкой бетонной крошки. Однако машинка оказалась в исправности. На диске стояла пластинка; когда я завела ее, в весеннем воздухе поплыла чистая прозрачная мелодия – «О Джонни, Джонни». Я сняла пластинку и разбила ее. Песня звучала ныне зловещим напоминанием о гибели людей в «Кафе де Пари». Это была одна из любимых песен Энн.
Страшная, болезненная пустота и острое чувство беспомощности охватили меня, когда, стоя посреди разоренной улицы, я обводила взглядом скорбные руины – все, что осталось от нашей маленькой дружной общины. Весь этот кошмар казался таким глупым и таким бессмысленным. Однажды я услышала слова маленького мальчика, которые он произнес, шагая вместе с матерью мимо Шоуфилд-стрит – после страшной бомбежки осенью минувшего года там до сих пор никто не жил, – малыш спросил: «Мама, кто это сделал?» Женщина ответила, что это сделали немецкие летчики. «Ты не позволяешь мне портить вещи и наказываешь, если я что-то ломаю. Но когда я вырасту, смогу разрушать дома».
Я все еще слышала смеющийся голос Сесила в телефонной трубке, когда убеждала их спуститься к нам: «Обязательно придем, как только пол провалится – сразу будем у вас». И тут в развалинах громко и настойчиво зазвонил телефон. Казалось невероятным, что аппарат уцелел и связь по-прежнему работает, но добраться до него было невозможно. Вероятно, звонила моя сестра – как обычно, узнать, всё ли у нас в порядке.
Я смотрела на спасателей, продолжавших разбирать завалы, а затем повернула голову и увидела беженцев. Катрин и остальные бельгийцы, сбившись плотной стайкой, в ужасе взирали на груды кирпича и бетона, возвышавшиеся там, где раньше стоял мой дом. Дом, куда они всегда могли прийти со своими жалобами и горестями. Молчаливые, с заплаканными глазами, они окружили меня, потрясенные и раздавленные размахом катастрофы. Великан, человек угрюмый и грубый, раскинул свои огромные ручищи и заключил меня в объятия. По его щекам катились слезы. Я подумала – как странно, он может плакать, мне тоже очень хотелось заплакать и найти облегчение в слезах, но мои глаза оставались сухими, только горло болезненно сжималось и саднило. Почему мы, британцы, не позволяем себе открыто демонстрировать чувства, что бы ни случилось, мы вечно ходим с непроницаемыми лицами, тогда как эти люди могут свободно плакать или смеяться, не стесняясь своих эмоций?
Катрин стояла бледная, плотно сжав губы. Она тоже не плакала, но тоска в ее глазах говорила сама за себя. «Куда вы пойдете, marraine? Что теперь с вами будет?» – беженцы возбужденно заговорили все разом и окружили нас с миссис Фрит. Мы рассказали им о гибели Кэтлин, Энн, Сесила и Ларри, которых все они прекрасно знали. Я сказала, что у нас есть дом на Тайт-стрит, договор с агентством почти подписан, мы переедем туда. Беженцы примолкли и стали переглядываться.
– Здание сильно повреждено, – наконец сказала Катрин. – В нем нельзя жить. Но у нас в доме есть свободная комната, – поспешно добавила она. – Почему бы вам не переехать к нам?
Я сказала, что побуду несколько дней у родственников, отдохну, так как из-за стресса может возникнуть угроза жизни ребенка, а потом мы снова увидимся. Если им что-то понадобится, они могут обращаться к Сюзанне. Безмолвные страдания Катрин разрывали мне сердце. Я обняла ее и сказала, что постараюсь найти дом, куда она могла бы приходить вместе с Франческой. Когда мы прощались, молодая женщина смотрела на меня глазами, полными отчаяния. Я тоже с грустью покидала стоящую посреди улицы стайку моих подопечных, чувствуя себя персонажем из детской песенки про старушку, которая жила в дырявом башмаке и не знала, что ей делать с кучей своих детишек.
Однако бабушка с Парадиз-Уок была настроена не столь меланхолически. Я распрощалась с беженцами и собралась уходить, но, повернувшись, наткнулась на соседку. Бабушка стояла, уперев руки в бока, и критическим взглядом окидывала гору хлама, в которую превратился мой дом.