— Мелани Баррик?
— Да?
— У тебя тридцать минут. Вперед.
Затем он открыл мне дверь. За столом у стены сидел Бен.
Когда я вошла, он встал. На мгновение он показался мне таким чужим. Я даже не знала, броситься ли к нему навстречу или бежать обратно в камеру. Но по его лицу было ясно: он прекрасно понял те слова, которые я просила передать ему Тедди. Его стыд был так очевиден.
Даже после ночи, проведенной в тюрьме — а в такое время не остается ничего другого, кроме как думать — я не знала, как поступить. Я сразу возненавидела первое возникшее у меня чувство: какое облегчение, это он, Бен, жилетка, в которую всегда можно поплакаться, он пришел спасти меня, как и раньше.
Но в то же время я продолжала ненавидеть его ложь, а еще больше ненавидела за то, что поймала его на этом. Как он мог подумать, что все сойдет ему с рук? Неужели он не понимал, что все в конечном итоге выйдет наружу?
Даже не знаю, что подвигло меня подойти к нему. Возможно, это было любопытство: у меня было множество вопросов, ответить на которые мог только он. Возможно, я хотела наказать его, причинить ему хоть какую-то часть той боли, которую он заставил почувствовать меня. А может быть, поводом было элементарное одиночество — самая жалкая причина из всех.
Как бы то ни было, мои ноги в конце концов понесли меня к нему. Когда я приблизилась, он двинулся навстречу, словно хотел обнять меня. Ничего больше я не желала так, как этого. Мне просто не хотелось, чтобы он об этом знал.
Он находился футах в пяти от меня, когда я слегка, почти незаметно покачала головой. Он немедленно отступил. Вот что, черт побери, я так любила в нем. Он почти всегда умел понимать мои поступки с полуслова.
Я села за стол.
Он опустился напротив меня.
— Мне нужно многое сказать, — произнес он мягко, серьезно. — Не возражаешь, если я начну?
— Наверное, нет.
— Первое, что я хочу сказать — прости. Я лгал тебе и понимаю, что… Не могу даже описать, как ужасно я себя чувствую. Может быть, в том, что я скажу, будет не слишком много рационального, но на самом деле я делал то, что делал, потому что считал, что так будет лучше для тебя. И это было… Было ошибкой. Которую я однажды совершил… Мне пришлось. Скопилось столько всего, о чем я не мог сказать тебе правду… И от этого говорить ее становится еще сложнее.
— В том, что ты говоришь сейчас, пока нет никакого смысла, — ответила я.
— Знаю, знаю. Мне так жаль.
— Почему бы тебе, хотя бы ради экономии времени, не рассказать мне честно, что вообще происходит и чем ты занимался все это время? — спросила я. Даже мне самой не очень понравилось то, что я пытаюсь замаскироваться сарказмом, но иногда средства защиты выбирать попросту не из чего.
— Да, так будет… будет честно.
Он глубоко вздохнул.
— Думаю, это началось, когда Кремер прошлой весной объявил, что уходит, — сказал он.
— В Темпл. Да, я слышала об этом.
— Я просто пытаюсь объяснить, в чем дело… Черт возьми, это же случилось в конце апреля! Учитывая то, что тебе пришлось пережить, мне не удалось… Не знаю, как сказать, но все равно это будет выглядеть эгоистично. В смысле, для меня случился настоящий академический и профессиональный кризис, но это казалось… Казалось таким незначительным по сравнению с тем, что…
В конце апреля я узнала, что беременна.
— Ты мог бы сказать мне, — настаивала я. — Ты должен был это сделать. Я же не фарфоровая чашка, не разбилась бы.
— Я знаю, просто… Я не хотел, чтобы все рухнуло, когда ты… Ты ведь нуждалась в моей помощи. Всю эту огромную кучу паршивых новостей мне нужно было как-то проглотить. А Кремер был… Чисто объективно, он крышевал меня. Ты же знаешь, какие настроения у нас на кафедре, так что без Кремера, который выступал в мою защиту… Я уже знал, что мне придется попрощаться со своей должностью, хотя тогда я еще и занимал ее.
— Так ты просто ушел?
— Нет. Кремер действительно хотел, чтобы я продолжал работать с ним, но я сказал ему, что это невозможно. Наступало лето, а я все еще тянул с диссертацией, думая, что потом надо будет просто поднапрячься — и я ее закончу. Первой упавшей костяшкой домино в цепи стало то, что Портман, завкафедрой, назначил Скотта Итона моим новым научным руководителем. Тот в это время находился в творческом отпуске до осени и вовсе не торопился изучать те материалы, которые я ему посылал. Когда я наконец встретился с ним, это было так… Короче, это было ужасно. Он хотел, чтобы я добавил несколько новых глав, и напрочь разгромил многое из того, что я написал. Он сказал, что рассматривать мою писанину… В общем, по его словам, это было просто невозможно. Типа, я опираюсь на несуществующие документы. Его речь главным образом сводилась к тому, что мне стоит начать сначала. И еще два года после этого я пытался работать по-своему. Но я… Я просто не смог с ним договориться. И впадал в депрессию от одной мысли об этом.
— Как-то раз я подошел к Портману и спросил, можно ли мне сменить научных консультантов, а он, обернувшись, бросил, что Кремер, дескать, всегда баловал меня, а тут вам реальная жизнь, так что если мне что-то не нравится — дверь вон там. По его словам, дело обстояло так: или Итон, или ничего.
Бен покачал головой.
— И что, ждать… до октября? Я все время общался с Кремером, а у него неожиданно открылась позиция для кандидата в доктора наук, работа которого должна была начаться в январе. Мне нужно было быстро ему ответить. Сроку — неделя. А ты тогда была на седьмом месяце беременности, мы только что купили дом, а в Темпле… Я в том смысле, что для Кремера это была настоящая удача, они заплатили ему кучу денег. Но это же не Пенн, понимаешь? Я рассказал ему о твоем положении, а он прочитал мне целую лекцию о том, какой у меня большой потенциал, но мне, мол, нужно представлять картину в целом и быть готовым пойти на жертвы ради своей карьеры. Говорил, что если я не воспользуюсь этой возможностью, он больше не сможет мне помочь… В общем, просто паршиво все это было. Словно каждый указатель на дороге говорил мне: нет, парень, докторская степень тебе не светит.
— Господи, Бен. Не могу поверить, что ты молчал об этом.
С другой стороны, я очень даже могла поверить в подобное. Это было так типично: и для моего мужа, который скорее замнет, чем решит проблему, сколь бы велика она ни была, и для наших отношений, в которых проблемы всегда возникали у меня, но не у него.
— Я знаю, — сказал он. — Но я чувствовал, как много перемен произошло в нашей жизни, и не мог бросить вас тогда. У нас родился ребенок, мы купили дом, и…
— А ты думал, что это твой ребенок — неожиданно вырвалось у меня.
Бен глядел в стол. Когда я сказала это, он вздрогнул.
— Нет, — настаивал он. — Нет, это вообще не нужно принимать в расчет. Я думал о тебе. О нас. В смысле, был Алекс моим или нет… Он мой. Мой сын.
Я не знала, верить ли ему. Какой мужчина не сочтет, что появившийся на свет ребенок хоть немного принадлежит ему в биологическом смысле?
Он продолжил:
— В любом случае Университет Джеймса Мэдисона оставался тупиком. Я думал о том, чтобы начать сначала, но… при этом нам пришлось бы переехать, а мне — искать новую работу, чтобы обеспечить ребенка. Это выглядело слишком страшно. Не так уж много образовательных программ, ради которых можно бросить обычную школу. Даже если бы не отменили все мои занятия, сколько все это могло продлиться? Три, четыре, пять лет? Ни за что на свете. Итак, в середине октября я уволился. Сказал Портману, что все на мази, тот отвесил несколько гадостей в ответ, и на этом все.
Он положил руки на стол: его история была окончена. Хотя, конечно, это было не так. Именно тогда его выдумки превратились из простого бездействия в нечто гораздо большее.
— И что ты предпринял? — спросила я.
— Я нашел работу.
— Где?
— В магазине по продаже матрасов. Я работаю с полудня до закрытия.
— Ты продавал матрасы? — недоверчиво сказала я. — О, Бен…
В продаже матрасов не было ничего плохого. Для кого-то еще. Но не для Бена. Он же попросту разбазаривал свой талант.
— Семь двадцать пять в час, плюс семь процентов комиссионных за все, что я продал, — сказал он, и на лице его на полсекунды появилась улыбка, а потом он снова уставился в стол.
— Так что вся моя репетиторская работа сводилась к продаже матрасов. Насчет забора та же история. Вот откуда у нас иногда появлялись лишние деньги.
— Но, ты знаешь, поначалу были и по-настоящему хорошие периоды. Парень, который меня нанял, утверждал, что его продавцы зарабатывают сорок, а то и пятьдесят тысяч в год только на комиссионных. Может, в других местах так оно и есть. Мне кажется, что это — одна из самых важных причин моего молчания. Мой план заключался в том, что, как только я наскребу денег на уютное гнездышко, тогда и расскажу тебе обо всем, ведь тогда на моем банковском счету будет около десяти или двадцати тысяч долларов, и это немного смягчит удар.
Он издал странный горловой звук.
— На деле так: я продаю что-то около одного матраса в неделю. В случае удачи. При таких раскладах я получаю четыреста баксов в неделю. Иногда меньше. Я пытался найти другую работу. Но, похоже, степень в гуманитарном колледже в Вермонте и то, что я на три четверти доктор философии, мало что значат для людей, живущих здесь. Я понимаю, мы смеемся над тем, чем занимаешься ты, но ты даже не представляешь, как сложно найти более высокооплачиваемую работу. Никогда не думал, что скажу это, но все-таки скажу: спасибо Господу за «Даймонд Тракинг».
Я не стала скрывать от него:
— Вчера меня уволили.
Мгновение он смотрел на меня, а потом снова опустил глаза.
— Прости, — сказал он.
— Ты в этом не виноват.
— И мне жаль, что я врал тебе. Прости, что подвел вас. Подвел, как только это было возможно.
Мой гнев, мое праведное негодование по поводу того, что меня обманули, уже уступили место чему-то другому. Я жалела его. И мне было грустно понимать, сколь многое он потерял.