Но потом внимание Эми, когда она попристальнее вгляделась во всю эту географию, привлекло кое-что.
Прямо посередине, там, где был расположен город Стонтон, зияла громадная дыра в форме сердца.
Булавки окаймляли его края: например, была одна к северу от границы города, которая обозначала: здесь напали на Дафну Хаспер. А внутри — внутри не было ни единой булавки.
Правда, Стонтон не подпадал под юрисдикцию Эми. Рулила она в графстве Огаста. А у Стонтона была своя собственная полиция и свой адвокат содружества.
Но теперь, взглянув на расположение мест, где совершались акты насилия, Эми поразилась: до чего странно, что насильник никогда — по крайней мере так показывали ее наблюдения — не совершал нападений в черте города. А система в его действиях определенно была: многоэтажки, старые дома, в которые достаточно легко проникнуть, даже женский колледж.
Она никогда не спрашивала своих коллег из Стонтона, приходилось ли им в последнее время расследовать дела о серийных насильниках. Дэнсби от такого просто взбесился бы.
Были ли другие случаи, о которых она не знала? Может, найдутся и еще какие-то доказательства? А вдруг насильник просто не нашел никого на свой вкус в городской черте? Может, она зря так сосредотачивалась на местах нападений — то есть ее расследование так ничему ее и не научило?
Эми взглянула на Бутча, спящего на полу. Потом посмотрела в окно. День был теплым и солнечным, как и обещал прогноз.
Но она уже знала, что никуда не пойдет.
Она достала телефон и набрала номер начальника полиции Стонтон-Сити Джима Уильямса. Он всегда нравился Эми: мужчина, сочетавший в себе непринужденность манер с искрометным юмором. К тому же он с готовностью признавал свои ошибки и постоянно поучал своих подчиненных, что лучше извиняться за неправоту, чем потом влипать в серьезные дела. Смирение в разумных количествах было отличительной чертой шефа полиции Стонтона.
После того как они обменялись привычными шутками, Уильямс спросил:
— Ну, и чем я могу посодействовать сегодня доблестному округу Огаста?
Помня о том, что Дэнсби постоянно наказывал ей не разглашать свое расследование, она отделалась обиняками.
— Да так, пытаюсь кое-что расследовать, но конкретного обвиняемого пока нет, — сказала она, хотя на деле все было, конечно, далеко не так. — Могу ли я надеяться попасть в ваш архив?
— Стоп, а я что, буду выступать ответчиком? — пошутил он.
— Рановато пока, — поддразнила она в ответ.
— Ладно, — сказал он. — Встретимся на вокзале через пятнадцать минут.
Спустя пятнадцать минут она была там. Еще через пятнадцать минут она уже сидела за столиком в глубине архива.
К тому времени, когда стало вечереть, она как могла быстро просмотрела все нераскрытые дела об изнасилованиях, которые только смогла найти, стараясь ничего не упустить. В Стонтоне проживали примерно треть населения округа Огаста, поэтому и случаев там было меньше. Большинство из них было легко исключить: злоумышленник был не того роста, веса или цвета кожи. Лишь в несколько дел она вчитывалась по-настоящему, штудируя полицейские отчеты, чтобы понять, на верном она пути или нет.
Так или иначе, она закончила копаться в этих делах ближе к полуночи.
И за все потраченное время так и не наткнулась на насильника, предпочитавшего говорить шепотом.
Глава 40
Мои родители еще трижды пытались связаться со мной, оставляя на крыльце записки в пятницу, субботу и воскресенье.
В первой они просили меня пересмотреть мою точку зрения на их ходатайство об опеке над Алексом. Во второй говорилось: «Может, пообедаем вместе, пообщаемся?». Там же они предлагали деньги для найма адвоката. В третьей писали, что они за меня молятся и надеются получить от меня хоть какую-то весточку.
Но все это было фальшью. Конечно, мой гнев на них за выходные слегка приутих, но это вовсе не означало, что я готова была вновь раскрыть им свои объятия.
Похоже, к понедельнику они поняли, что мне для раздумий необходимо какое-то время, поскольку в тот день записки от них не оказалось. Не было ее и во вторник.
Я почти растворилась в странноватой рутине, поглотившей меня в эти дни. В «Доме вафель» я работала с одиннадцати до семи, плюс любые дополнительные смены, на которые я могла выйти, лишь бы доставить удовольствие клиентам, а вернее — получить от них достаточно чаевых, чтобы их хватило на взносы по ипотеке, то есть сохранить наш дом.
Когда я возвращалась домой, каждая моя косточка ныла, ноги дрожали, а вся я источала запах жира и подгоревшего кофе. И я вновь и вновь опускалась в кресло для кормления, держа на коленях плюшевого медвежонка, мистера Снуггса, и все думала, думала, думала об Алексе.
Несколько раз заходил Маркус. После того как Бен слинял, он часто навещал меня. Мы заказывали еду с доставкой (причем платил всегда он), смотрели фильмы, играли в настольные игры — такая вот история. Келли все время работала допоздна, так уж, видимо, повелось с тех пор, когда я виделась с ней в последний раз, так что нам обоим нужна была компания.
Время от времени я созванивалась с Тедди. Вроде бы они с Венди не спешили вновь сходиться и не часто виделись. Я всеми силами старалась помочь брату в этом.
Были и такие вечера, когда я просто не могла с кем-то видеться, поэтому оставалась дома, пытаясь ни о чем не думать. Тем самым я старалась освободиться от навязчивых мыслей о пропавшем ребенке и сбежавшем муже, которые до недавнего времени были моим миром. Я была готова с головой влезть в зомбоящик, чтобы в конце концов заснуть под какое-нибудь кулинарное шоу или под эпизод «Касла», лишь бы угомонить свой собственный внутренний пульт управления.
Срабатывало подобное далеко не всегда. Я настолько была охвачена собственным несчастьем, что даже не могла уследить за тем, что происходит на экране. Иногда я обнаруживала, что пла́чу, причем этот плач не поддавался никакому контролю, или откровенно реву в подушку, будучи не в состоянии сопротивляться нахлынувшему на меня цунами отчаяния.
В такие моменты я как нельзя более отчетливо осознавала, насколько реальна для меня возможность оказаться осужденной за преступления, которых не совершала. Два преступления и два наказания. Одно грозило мне пятью годами тюрьмы. Другое, причем гораздо более серьезное — потерей моего ребенка. И сроком, полагавшимся за него, была вся жизнь.
Я уже представляла себе, как, только что выйдя на свободу, я тяжелой и печальной походкой бреду с одной детской площадки начальной школы на другую, пытаясь отыскать своего ребенка, которого я, когда ему исполнится пять или шесть, скорее всего, просто не узнаю.
А что дальше? Да все то же. Причем это навсегда. Я понимала, что эта боль останется со мной. Какая-то часть меня всегда будет тосковать по нему.
Другое дело — боль от потери Бена. Со временем она пройдет. Но это не притупляло ее остроту. Я действительно скучала по нему: по его прикосновениям, по дружескому общению, по тому, как ему удавалось выставить в лучшем свете даже неприятные события, — но вместе с этим я и по-настоящему злилась на него. Он не должен был принимать за прямое предложение то, что я позволила ему уйти.
Дважды он звонил мне. Или типа того. По крайней мере, один раз я увидела на экране номер его телефона и почти сняла трубку, но потом решила, что не имею ни малейшего желания беседовать с ним. Когда же я прослушивала голосовые сообщения, для меня они звучали бессмысленным, едва различимым гулом.
— Я просто хотел услышать твой голос. Я только… Мне сейчас так одиноко. Я надеюсь… Я надеюсь, ты когда-нибудь прослушаешь это… И если ты это сделаешь, значит, для тебя наступили более счастливые времена. Правда, сейчас не самая подходящая возможность думать об этом. Такие мысли заставляют меня… В общем, я сильно скучаю по тебе. Я очень сильно по тебе скучаю. Я люблю тебя и просто хотел сказать тебе об этом. Чтобы ты знала.
Так что в ответ я как следует выругалась. Потом все-таки набрала Бену. Свою небольшую тираду я закончила словами: «Если ты так скучаешь по мне, какого же черта ты сбежал, болван?»
Еще один раз он попытался связаться со мной через эсэмэс, которое пришло как раз в то время, когда я выходила из «Дома вафель»: «Послушай, я знаю, что ты мне не ответишь. Я просто хочу, чтобы ты знала: я думаю о тебе. И постоянно скучаю. Я люблю тебя».
Все это чрезвычайно напоминало, что я по-прежнему в колледже, что я встречалась с парнишкой из студенческого братства, который решил меня кинуть, но потом ему вновь захотелось пробраться ко мне в постель, вот он и убеждает меня, что по-прежнему любит. И взаимностью на это я не ответила. Причем теперь, после пары раз, когда я почти поддалась искушению позвонить ему из-за сиюминутной слабости, решение не отвечать во мне окончательно окрепло.
Вот такое существование я влачила, попутно пытаясь хоть как-то справиться со своими проблемами с законом. Мистер Ханиуэлл по-прежнему пытался выпытать хоть у кого-нибудь из офиса шерифа имя загадочного информатора, дававшего показания по делу о том, что я якобы хранила дома наркотики, стремясь успеть к дате, на которую было назначено слушание.
Эти попытки адвоката напоминали бесполезные споры. Представители шерифа не желали раскрывать личность своего осведомителя: в конце концов, он был конфиденциальным. Судья пообещал, что приостановит процесс и опечатает протоколы, что вполне удовлетворило всю команду шерифа. Однако это решение не отвечало интересам прокуратуры Содружества, которая была чрезвычайно обеспокоена необходимостью по заслугам воздать так называемым свидетелям по делу о хранении наркотиков. Прокурор Эми Кайе не желала раскрывать имя информатора до начала слушания.
Но мистеру Ханиуэллу удалось справиться и с этой проблемой. Судя по всему, несколько лет назад в одном из процессов участвовал человек по фамилии Кинер: именно тогда апелляционный суд постановил, что Содружество должно раскрыть имя своего свидетеля, причем сделать это в разумные сроки, чтобы и у защиты было время подготовиться.