Представление о том, с каким «жаром» боярин мог обсуждать поташные работы, дает выговор, а точнее, грозный разнос приказному человеку арзамасской вотчины сел Кузьмин Усад и Замятнино Кондратию Суровцеву в грамоте от 28 сентября 1659 года. Можно оставить эту боярскую ругань без комментариев, не делая вслед за публикаторами документа никаких изъятий из его текста:
«И ты дурак, блядин сын, ни та ни ся, пьяница, ненадобной бражник, все ходишь за брагою, а не за моим делом, и мне не радеешь и прибыли не ищешь, своим ты пьянством и нераденьем многую у меня ты казну пропил. Во всех моих вотчинах на мойданех огни запалили в опреле месяце, а у тебя в-ыюне. Для чево так у тебя поздо, с половины лета, стали огни палить? Да и тут у тебя, пьяницы, и золы не стало, не токмо чтоб и в новой год запасть золы и дров. Нихто так ни в которой моей вотчине такой порухи казне моей не учинил, как ты, дурак, пьяница, здуровал, и довелся ты за то жестокова наказанья и правежу большова, да и так тебе, дураку, не велю спустить даром»[173].
Поташное дело в морозовских вотчинах приносило доход, исчислявшийся сотнями тысяч рублей, что позволяло Морозову не только зарабатывать, но и пускать деньги в оборот. Случалось, когда надо было спасти от разорения какого-либо жившего в его вотчинах судовщика, занятого перевозкой товаров, боярин Морозов ссужал его огромной суммой в две тысячи рублей, понимая, что все траты должны окупиться в будущем. Сохранились известия и о других ссудах, выдававшихся представителям придворной знати, надежно обеспечивавших Бориса Ивановича Морозова сторонниками в царском совете. Всё это и позволяло Морозову, владевшему почти тридцатью тысячами крестьянами в девятнадцати уездах, десятилетиями оставаться в центре не только придворной, но и экономической жизни.
Остается немного сказать о жизни боярского терема, хотя она и была закрытой в Московском царстве. Когда вспоминают боярыню Морозову, чаще всего имеют в виду не Анну Ильиничну — жену Бориса Ивановича, а ее свояченицу Феодосию Прокопьевну — жену его брата Глеба Ивановича. Обе боярыни Морозовы были вторыми женами братьев Морозовых. Как известно, Анна Ильинична Морозова была родной сестрой царицы и ее брак с боярином Морозовым состоялся тогда же, когда и свадьба царя Алексея Михайловича и царицы Марии Ильиничны. Анна Морозова возглавляла списки «верховых боярынь», обычно участвовавших вместе с царицей в «выходах» во время публичных церемоний и служб в кремлевских соборах и церквях. Феодосия Морозова была дочерью дворецкого царицы Марии Ильиничны Прокопия (Прокофия) Соковнина. Ее брак состоялся уже после свадеб царя Алексея Михайловича и старшего Морозова. Как и ее свояченица, по своему статусу Феодосия Прокопьевна входила в ближнее окружение царицы Марии Ильиничны, и обе боярыни Морозовы занимали первенствующее положение на женской половине дворца.
Боярину Морозову, должно быть, непросто приходилось в таком окружении. В записках иностранцев упоминается о его ревности к молодой жене; говорили, что некоторых людей, пострадавших из-за подозрений боярина, отправляли в далекую ссылку. Но это еще и лишнее свидетельство открытости дома боярина Бориса Ивановича Морозова, где могли появляться разные люди, что опровергает стереотипные представления, восходящие к «Домострою».
Появление в морозовском семействе такой приверженки старой веры, какой была боярыня Феодосия Прокопьевна, свояченица Бориса Ивановича, нуждается в объяснении. В «Повести о боярыне Морозовой» говорилось о том, что она была желанной гостьей «для духовных бесед» в доме боярина Бориса Ивановича Морозова. По словам житийного сказания, боярин встречал ее словами: «Прииде, друг мой духовный, пойди радость моя душевная»[174]. Повесть создавалась для прославления боярыни Феодосии, поэтому детали разговоров с боярином Борисом Ивановичем носят, несомненно, этикетный характер. Однако повесть подтверждает, что боярыня Морозова, как и ее муж Глеб Иванович, бывали частыми гостями в доме Бориса Ивановича и Анны Ильиничны Морозовых.
Над нами довлеет образ знаменитой картины художника Василия Сурикова (1887 год), и он мешает увидеть другую жизнь придворных, которую вели в морозовских домах до Раскола. В 1650-х годах совсем юная Феодосия Морозова была не той фанатичкой, которую можно видеть на картине, а молодой, живой женщиной со своими чувствами. Она даже интересовалась модой. Если у боярина Бориса Ивановича и Анны Ильничны Морозовых не было детей, то Феодосия Морозова родила сына Ивана Глебовича, ставшего в итоге наследником огромного состояния обоих братьев Морозовых (правда, на очень короткое время). Знание последующих обстоятельств мученической кончины боярыни Морозовой, пострадавшей за приверженность старой вере, не должно заслонять семейный характер этого дела, ставшего испытанием и для царя Алексея Михайловича. Ему приходилось выбирать между чувством вечной благодарности к своему воспитателю и необходимостью преследования противников перемен в церкви. Впрочем, эта история уже выходит за рамки жизнеописания боярина Морозова.
В биографии боярина Бориса Ивановича Морозова важен еще один, «просвещенческий» вопрос — о его библиотеке. Мы привыкли понимать людей через их библиотеку (или ее отсутствие), а в XVII веке в России уже существовала книжная культура. Исследователи обращают внимание на покупку Морозовым разных изданий на Московском печатном дворе, а также на книги на иностранных языках, бывшие, судя по надписи «Книга боярина Бориса Ивановича Морозова», в составе его библиотеки. Впоследствии книги из библиотеки Бориса Ивановича Морозова попали в Аптекарский приказ и поступили на хранение в Библиотеку Российской академии наук[175]. На этом основании можно посчитать, что боярин Борис Иванович интересовался древней историей, жизнью римских императоров… Но так ли это было на самом деле?
Действительно, во введении к одной из переводных рукописных книг — «Краткое пяти монархий древних описание» Трога Помпея читается целое посвящение Борису Ивановичу Морозову: его род назван «роксоланским» и выведен из Пруссии. Автор перевода, ссылаясь на Цицерона и Геродота, приводил целую апологию истории, называя ее «свидетельницей веков», «светом ко истине», «животом памяти», «жизни учительницей» и «посланницей старовещности»[176]. Однако достаточно ли одного перечисления книг или даже посвящений составителей рукописей, чтобы понять боярские интересы? Недавняя находка книговедами Библии Мартина Лютера, тоже хранившейся в библиотеке Бориса Ивановича Морозова, приоткрывает источники комплектования этого собрания книжными редкостями. Записи на книгах библиотеки Морозова — «виленская», «копысская» — отсылают к трофеям, взятым во время государевых походов 1654–1656 годов. Кстати, и на книгах, попавших позднее в Аптекарский приказ, тоже есть подобные записи, только сделаны они не самим боярином, а неким Северешкой Щетиной[177]. Вопрос о том, интересовался ли Борис Иванович подобной литературой, помимо ее очевидной трофейной «ценности», и, главное, мог ли прочитать ее в оригинале, остается открытым.
Можно обратить внимание и на другое. Каких только тем не касалась переписка Бориса Ивановича Морозова по делам своей вотчины, но про книги в ней никогда ничего не говорилось! Более того, когда в качестве пленника к боярину Морозову попал будущий переводчик Посольского приказа Леонтий Гросс, он не стал держать его при себе, а отправил приказчиком в нижегородское село Лысково. И обсуждал с ним дела своего хозяйства, а вовсе не умственные высоты иностранных книг. Всё говорит о том, что боярин Борис Иванович Морозов не очень-то их и ценил, подчиняясь, может быть, моде, проникавшей в боярские дворы, или видя их несомненную материальную ценность…
Смерть боярина Бориса Ивановича Морозова была отмечена удивительной записью в «Дневальных записках Тайного приказа» 1 ноября 1661 года: «Бориса Ивановича не стало в 3-м часу дни». Так лаконично и сдержанно, без лишних подробностей говорят о ком-то хорошо известном, с кем уходит целая эпоха. Не случайно австрийский барон Мейерберг говорил, что «это был человек с природным умом и, по своей долговременной опытности, способный править государством». Правда, обращает на себя внимание и продолжение этой фразы: «…если бы только умел ограничивать свое корыстолюбие». По свидетельству барона Мейерберга, перед самой кончиной Морозова, когда боярин «утратил уже всякое чувство и сознание», царь Алексей Михайлович всё равно был рядом со своим другом, «не пропуская ни одного дня, по одному только простому долгу, а не в видах будущих заслуг за то». Подчеркивал мемуарист и личное участие царя Алексея Михайловича в похоронах своего придворного, «не думая ни мало, что унизит тем свое величество, если будет оплакивать его при всех»[178].
Боярина Бориса Ивановича Морозова похоронили ровно через сутки, в субботу 2 ноября в Чудовом монастыре: «А в 3-м часу того дня по благовесту к литоргии указал великий государь в Чюдов монастырь нести тело боярина Бориса Ивановича Морозова, и проводить своим государевым бояром и окольничим, и думным и ближним людем». Боярина хоронили церковные власти, митрополит Сарский и Подонский Питирим с освященным собором, и духовенством московских церквей, все думные чины, Государев двор, жильцы, головы стрелецкие, дьяки московских приказов, гости «и всяких чинов многие люди». Сначала была литургия в Чудовом монастыре, на которой присутствовал царь Алексей Михайлович, а потом отпевание и погребение.
Проводив друга в последний путь, царь Алексей Михайлович щедро «жаловал в монастыре в трапезе пестрых и черных властей (то есть архиереев и игуменов, различавшихся по их одеждам. — В. К.), и протопопов, и соборных, и Чюдовских черных попов и дьяконов, и певчих своих государевых, и патриарших и властелинских ручною милостынею». Продолжил раздавать милостыню духовенству московских церквей боярин Илья Данилович Милославский. Царь Алексей Михайлович возвратился в свои покои «в восмом часу дни». Как ему ни было тяжело, но в тот же день ему пришлось «в другой раз» быть на погребении старца Макария в Чудовом монастыре. Снова всё повторилось с раздачей «ручной милостыни» архимандриту Павлу и братии Чудова монастыря. Царь вернулся во дворец в тот день «во 2-м часу ночи»