Позже Артамон Матвеев вспоминал «великие трудности», до которых доходило дело на переговорах с шведским посольством графа Густава Оксеншерны у ближних бояр князя Юрия Алексеевича Долгорукова и его сына князя Михаила Юрьевича Долгорукова:
«Однако же, Великий Государь, тех Послов и самих учинили винных паче вашея, Великаго Государя, стороны, в прописках; и с Москвы они поехали с великою печалию; и моя же работишка, холопа твоего, была, и свидетельствуюсь ими, ближними Бояры»[333].
В Москве приходилось вести осторожную линию в отношениях со Швецией. Другие послы и дипломатические представители из Бранденбурга и Дании постоянно пытались втянуть московскую сторону в выгодное им противостояние со Швецией. Однако максимум того, что было сделано во времена руководства Артамона Матвеева Посольским приказом, стали демонстрация силы и давление на северного соседа через постоянное присутствие рядом со шведской границей полков Новгородского разряда.
Совсем иначе выстраивались отношения со Священной Римской империей, традиционно главным партнером в посольских делах России на Западе. В этот момент интересы императора Леопольда I и царя Алексея Михайловича совпадали. Обе стороны стремились остановить дальнейшее продвижение турок и спасти от разгрома своих союзников в Речи Посполитой. Представители Империи были погружены в европейские дела и противостояние с Францией. В то время как московская сторона успешно решала свои тактические задачи, связанные с контролем над землями Левобережной и Правобережной Украины. И в этом случае Артамон Матвеев попытался использовать обстоятельства и заинтересованность германского императора в союзе против Турции в свою пользу. Прежде обсуждения всех дел был использован давний и хорошо работавший прием в московских дипломатических делах, связанный с обсуждением умалений титула.
Как объяснил Артамон Матвеев в своей челобитной царю Федору Алексеевичу, в переписке и договорах императора в титуле царя и «всех христианских великих государей» использовалось слово «Пресветлейшество». Так обращались к королям Испании, Франции, Дании, Польши, Англии. «И тем умаляет честь всех Государей и Курфирстов; такожде пишет для чести и повышения имени своему», — говорил Матвеев. Внешне выглядевшее вполне почтительным, такое обращение было меньше, чем «величество». Но надо было еще заранее получить и перевести в Посольском приказе соответствующие документы и провести большую предварительную работу, чтобы понять указанные особенности этикета дипломатических обращений. И Артамон Матвеев сумел это сделать. Он также нашел сведения о том, что такое наименование некогда только «чрез великую куплю учинили», что обращение «пресветлейшество» появилось в переписке императора с царями Борисом Годуновым и Василием Шуйским. А теперь глава Посольского приказа приложил все усилия, чтобы повысить царский титул. Артамон Матвеев заключил отдельный договор с «цесарскими посланниками», добившись выгодного для царя обращения «величество», «так, как Цесарю приписуют»[334]. Не случайно позже это слово вошло в официальное обращение к русским императорам: «Ваше Императорское Величество».
Для достижения нужного результата Артамон Матвеев поступил необычно, пригласив имперского посла Аннибала Ботония и его свиту к себе на переговоры в домашней обстановке. В обстановке дворца такие споры о титуле грозили остановкой посольства, как уже было со шведами, а в своем собственном доме Матвеев оказался во всех смыслах хозяином положения. Из описания этой встречи, оставленного секретарем имперского посольства Адольфом Лизеком, можно узнать, как происходили переговоры: «Артамон Сергеевич объявил, что Царь даст нам последнюю аудиенцию тотчас по возвращении в Москву; потому Послы спешили окончить все дела в настоящее заседание. Однако ж не обошлось без большого спора. Артамон сказал, что как Император Римский в грамотах называет Царя не Величество, а Светлость, и Послы на первой аудиенции употребили то же название, то и Царь в грамоте к Императору Римскому дает ему титул только Светлости. Император и Царь между собою братья, почему во взаимных их сношениях должен употребляться один и тот же титул». Далее последовал спор, «чрезвычайно раздосадовавший» Артамона Матвеева, и он, по словам Адольфа Лизека, «с гневом сказал: „так не должно ж в титул Императора писать непобедимейший: это название принадлежит одному Богу“». Когда имперские послы согласились запросить разрешение императора на изменение титула, то «Артамон тотчас успокоился, дружески протянул Послам руку, в знак примирения, и сказал весьма ласково: „если это уложено, то и ни в чем не встретится затруднения“»[335].
Достигнув степени «великого канцлера», Артамон Матвеев всё равно оставался царским слугой и даже видел в этом особую доблесть. Он продолжал и продолжал придумывать разные способы, показывающие силу и мощь двора царя Алексея Михайловича, не забывая подчеркнуть роль младшего царевича Петра и Нарышкиных. Если царь выходил в ближние походы в дворцовые села и на богомолье, то на первом месте всегда указывались бывшие при царице Наталье Кирилловне ее отец боярин Кирилл Полиевктович Нарышкин и глава царицыного двора Авраам Лопухин. И лишь затем перечислялись имена бояр и придворных, бывших при других царевичах и царевнах. Но как бы далеко ни заходило противостояние боярина Артамона Матвеева с окружением старшего царевича и наследника Федора Алексеевича, оно никогда не отражалось на царских детях.
Царевич Федор и царевич Петр одинаково получали подарки Артамона Матвеева, более того, старший царевич, как и положено, получал предпочтение перед младшим. Записи о таких подарках царевичам тоже включены в разрядную книгу 183-го (1674/75) года. Боярин Артамон Матвеев «челом ударил» и подарил одновременно затейливо украшенную «немецкую карету» с шестью «возниками темносерыми» (лошадьми) царю Алексею Михайловичу и «карету бархатную червчатую» с шестью «возниками рыжепегими», «у лошадей в челках перье Неметцкое», царевичу Федору Алексеевичу; ему же были подарены Библия «неметцкая в лицах», клавикорды и «две охтавки». Царевичу Петру Алексеевичу боярин Артамон Матвеев также подарил «карету маленкую, а в ней 4 возника темнокарие», отдельно иноходца под дорогой «аксамитовой» попоной и снегиря «неметцкаго». У всех карет «стекла выдвижные на снурах золотных», а на хрустальных стеклах детской кареты Петра «писано цари и короли всех земель»[336].
Подарки Артамона Матвеева были частью больших приготовлений к выезду царского двора из Москвы во время осеннего Троицкого похода 19 сентября 1675 года. Выезд происходил в присутствии царского двора, посмотреть на него были приглашены иностранные послы. Но здесь произошел случай, чрезвычайно ярко характеризующий Матвеева. «Возники» какое-то время не могли тронуться от «рундука» (крыльца), и только один из находившихся рядом царских придворных мог вмешаться и быстро устранить причины промедления. Как потом подчеркивал Матвеев, «возники необученные были впряжены в карету, и не пошли от приступу, от рундука, и я, холоп ваш, в Боярех будучи, угождая вашему Государскому повелению, и чтоб не зазорно вашему Государскому стоянию чрез чин пред вами Великими Государи, и перед всеми чинами, и иноземцы, карету впрягал и не отговаривался, что сижу в Посольском приказе, и конюшня не мне приказана, как в то время возницы сказали: мы не умеем приняться, не видали как наряжают»[337].
Такое умение — броситься на выручку царю в любых обстоятельствах, и было присуще Матвееву больше, чем остальным. Но он был еще и деятелен, умея предвидеть и направлять события, а не только подчиняться их ходу.
Ярким вкладом Артамона Матвеева в придворную жизнь стало насаждение моды на иностранное, «немецкое», проявившееся в том числе и в новых театральных постановках при дворе. Сам Матвеев утверждал эти новые «немецкие» образцы в своем доме, где часто бывали как жившие в Москве иностранцы, так и члены приезжавших в столицу посольств.
Адольф Лизек описал дом Матвеева и залу, где происходили переговоры с имперскими послами: «Потолок залы был разрисован; на стенах висели изображения Святых, Немецкой Живописи; но всего любопытнее были разные часы с различным исчислением времени. Так одни показывали часы астрономического дня, начиная с полудня (какие употребляются и в Германии); на других означались часы от заката солнца, по счету Богемскому и Итальянскому; иные показывали время от восхода солнца, по счислению Вавилонскому, другие по Иудейскому, иные, наконец, начинали день с полуночи, как принято Латинской Церковью. Едва ли можно найти что-нибудь подобное в домах других Бояр. Артамон больше всех жалует иностранцев (о прочих высоких его достоинствах говорить не стану), так что Немцы, живущие в Москве, называют его своим отцом; превышает всех своих соотчичей умом и опередил их просвещением»[338].
Артамон Матвеев умел казаться своим человеком для иностранцев, но всё равно оставался «московским» боярином. Одновременно с наполнением своего дома диковинными иноземными вещами, царский придворный делал ровно то же, что и остальные «ближние люди» царя Алексея Михайловича. На первом месте у них оставалось устройство храмов в своих подмосковных владениях.
Правда, свою «подмосковную» вотчину село Манухино на реке Сетуни Матвеев выкупил 23 ноября 1672 года у стряпчего Петра Петровича и жильца Федора Петровича Пушкиных при странных обстоятельствах. Позднее, отвергая подозрения в давлении на продавцов, Матвеев ссылался на правильность записи купленной вотчины в Поместном приказе «без челобитья, с допросами».