[345]. Вот уж кто никак не собирался щадить Матвеева после своей вынужденной службы вне Москвы! Однако, даже решившись на расправу с Матвеевым, его враги продолжали действовать осторожно. Они сначала удалили его из Москвы под предлогом назначения на воеводскую службу в отдаленном Верхотурье, а потом начали дело… о колдовстве.
Дальнейшее падение Артамона Матвеева — летопись преследования придворного, потерявшего свою силу. Подробно раскрывать детали поведения тех, кто еще недавно не мог сказать и одного слова против царского «ближнего человека», а теперь стал его унижать, излишне. Слишком уж это очевидные примеры человеческой подлости и стремления ударить слабого, а отношение к таким действиям во все времена было одинаково презрительным. Достаточно перечислить случившееся с Матвеевым за то недолгое время, когда ему внезапно была объявлена служба воеводою на Верхотурье 4 июля 1676 года[346].
Боярин Артамон Матвеев хорошо запомнил, как это было, когда другой боярин, Родион Матвеевич Стрешнев, «вынес указ из комнаты в переднюю»; запомнил и свой ответ: «Воля его государская, готов». То есть он отвечал и действовал, как всегда, — не размышляя, исполнил царскую волю. Но за юным царем стояли те, кто хотел не обычного устранения соперника отправкой на дальнюю службу, а приготовил Матвееву много других испытаний.
Преддверием перемен стали действия дьяка Сибирского приказа Перфилия Оловянникова, велевшего боярину, еще вчера бывшему главой Посольского приказа, отправляться на верхотурскую службу без каких-либо приготовлений, «как есть, поезжай». И Артамон Матвеев, как он вспоминал, со своим «готов» на устах, «без весла и кормщика поплыл от берегу; носом и кормою поворачивало». Так и стало это для бывшего «канцлера» символом произошедших с ним перемен — «показали образ, что впредь мне, холопу твоему будет». И еще не раз ему придется подчиниться злой воле своих преследователей, желавших, чтобы их враг скорее потерпел крушение[347].
Как это обычно бывает, вокруг «больших людей» всегда находятся неприметные люди и слуги, лелеющие свою злобу или зависть и выступающие вперед, как только видят патрона поверженным. Их услугами недолго пользуются, чтобы потом избавиться, как от ненужной вещи. Сначала один из людей Матвеева, приставленный им к театральному делу, воспользовавшись переменой участи владельца, бежал от него и обвинил в насильственном обращении в холопство. «Иноземец Васка Репской», спевак (певчий), приехавший в Москву из Киева в свите епископа Мефодия, был выходцем из Польши и даже принадлежал к шляхетскому роду. Он говорил, что Артамон Матвеев заставил его стать холопом, держа в Посольском приказе «в железах» и моря «голодною смертию». После чего он «на комедиях на арганах и на скрыпках играл неволею по его веленью». Слишком уж это был удобный аргумент для преследователей Артамона Матвеева, утверждавший их правоту в отмене новых представлений при дворе. Но, главное, Матвеева обвинили в преступлении, связанном с насильным обращением Василия Репского в холопство и принуждении его к женитьбе против воли на крепостной. Кстати, бежал-то Репский, судя по челобитной его владельца, поданной 8 июля 1676 года, вместе «з женою и з детьми». Но царь и бояре получили возможность открыть дело против боярина Артамона Сергеевича Матвеева. Впрочем, когда от него потребовали объяснений, он разговаривал с позиции человека, уверенного в своей правоте. По речам Матвеева, ссылавшегося на нормы Соборного уложения, выходило, что «которой де крепостной ево человек Васка Репской, пократчи животы мои от меня збежал и бил челом великому государю, отбиваясь от меня от холопства себе о свободе, и тот де человек, Васка, крепок мне по кабалной холопству и по крепостной девке, на которой он у меня женат волею»[348].
В дороге Артамона Матвеева, уехавшего из Москвы вместе с сыном Андреем, слугами и свитой, стали догонять вестовые, требовавшие объяснений и по другим довóдам и доносам на бывшего «канцлера». Гораздо более серьезные последствия имела для Артамона Матвеева челобитная датского резидента Могенса Ге, получившего прощальную аудиенцию в Посольском приказе еще в двадцатых числах июня. Кредит доверия Ге у Матвеева был подорван его попытками наладить самостоятельные контакты с бывшим в Москве имперским посольством, и расстались они плохо.
На отношения с датским резидентом повлияла и неудачная попытка поручить ему закупки «ренского» (виноградного) вина на царский обиход. Подряд был большим, Ге должен был поставить «200 бочек ренского доброго, борденским названного, на своих проторях и подводах». За каждую бочку, называвшуюся по-русски «беременной», платили 22 рубля, а авансом выдали тысячу рублей. Остальное полагалось заплатить после поставки — деньгами и, частично, заповедными товарами, шедшими на экспорт, — юфтью, поташем и пенькой. Пошлин с этого питья не взимали и позволили Ге привезти еще десять бочек «себе для дополнки». Причем, по условиям контракта с датским резидентом, расплатиться должны были лучшим товаром: «а юфти б были ярославские, а поташ — Сергадцких буд», то есть сергачских, от нижегородского Сергача, где когда-то завел поташный промысел боярин Морозов. Эта деталь о ярославских юфтях имеет значение: выехав из Москвы через Ярославль, Могенс Ге вспомнил, что ему недоплатили за поставки, и обратился с жалобой к боярам.
Артамону Матвееву опять пришлось оправдываться. Считалось даже, что именно эта челобитная и стала основанием для отставки. Как и в случае с доносом холопа, челобитную Ге, отправленную из Ярославля, где еще не знали о переменах в Посольском приказе, использовали для расправы с Артамоном Матвеевым. Опасной была ссылка на неисполнение царского указа: когда Ге запросил перед отъездом тысячу рублей, Матвеев ответил ему: «И 50 рублей не дам», — а по своей горячности мог наговорить и лишнего.
Оправдываясь от навета датского резидента, «канцлер» обвинил «пьяницу» Ге в срыве поставок на царский двор: вино было получено не в том объеме и не того качества: в меньшем количестве, в «полубеременных», а не «беременных» бочках; надо было еще проверять, чтобы они не «поутекли» и не «поусохли» в дороге, и т. п. Показательно, что дело с челобитной Ге было доложено 20 июля 1676 года одному царю, но не всей Думе («великому государю известно, и боярам вперед не чтено»), а значит, авторы этой интриги понимали слабость своей позиции и не стали доводить дело до общего суда[349].
По мере удаления Артамона Матвеева от столицы его преследователи стали искать более серьезную в глазах царя Федора Алексеевича причину для открытия нового дела. В чем же состояли обвинения, по которым Матвееву даже не дали оправдаться? В их основание легли слова царских дядек Ивана Богдановича Хитрово и князя Федора Федоровича Куракина о недостаточном радении иноземных докторов о царском здоровье. Матвеев, как бывший глава Аптекарского приказа, должен был дать «сказку» думному дворянину Федору Соковнину (бывшему дворецкому царицы Марии Ильиничны и, кстати, родному брату загубленной боярыни Морозовой). От него требовали объяснить, почему он якобы не выпивал остатки лекарственных «составов», готовившихся для царя. Болезненному царю Федору Алексеевичу, постоянно лечившемуся у иноземных «дохтуров» в «Аптеке», такое расследование, порученное главе Сыскного приказа боярину князю Юрию Алексеевичу Долгорукову, должно было быть близко и понятно.
По «сказке» Артамона Матвеева, «государские докторы Костериус, Стефан Симон» приготавливали лекарство по «рецептам», хранящимся в Аптекарской палате, на глазах многих людей: «составляли самым свидетельством»[350]. Потом лекарство «накушивали» (пробовали) сами доктора; вслед за ними это делали Матвеев, а также «дядьки» царевича Федора. Артамон Матвеев в своем усердии пошел дальше и завел порядок, по которому выпивал остатки лекарств, чтобы было понятно, что здоровью царя или царевича ничего не угрожает. А его обвинили, что он этого никогда не делал! По объяснению Артамона Матвеева, «при вас Великих Государях только чин исправляют, накушивают малейшую долю; а что я, холоп твой, выпивал, и то угождая тебе Великому Государю, и чаял паче, что усугублю милость твою Государскую к себе». Принимал «рюмку» с лекарством у царя, как он говорил, «и что в ней останется, на ладонь вылью и выпью».
Преследователи Артамона Матвеева не просто обвиняли иноземных докторов и главу приказа в неисполнении заведенного порядка приема лекарств во дворце. Они метили в другое, пытаясь расширить всё дело боярина и «ближнего человека» до еще более опасных обвинений в «чернокнижничестве».
На Матвеева был подан еще один донос бывшего служащего Аптекарского приказа лекаря Давыда Берлова. 25 ноября 1676 года в Лаишеве, находившемся уже за Казанью, в устье реки Камы, Матвеева с домочадцами и свитой нагнал полуголова московских стрельцов Алексей Лужин. Он искал у него «книгу лечебную», про которую, как оправдывался Матвеев, он «и не слыхал». (Потом окажется, что это было следствием доноса.) Подчиняясь царскому указу, Артамон Матвеев согласился на обыск в доме. Стрелецкий начальник явно не усердствовал на этой неприятной службе и не стал осматривать боярскую «рухлядишку», только забрал неких «Ивашку Еврея» и «Захарку карла». Именно на показаниях этих людей, названных в извете лекаря Давыда Берлова, и будут строиться обвинения боярину Артамону Матвееву.
Преследователи Матвеева торопились и нанесли первый удар еще до того, как люди опального боярина были привезены в Москву к розыску о «книге лечебной». Воспользовались отъездом царя на большое богомолье в Троице-Сергиев монастырь и Переславль (планировался еще поход в Кашин, но он не состоялся). 1 декабря 1676 года остававшимся в столице боярам князю Якову Никитичу Одоевскому и «врагу» Матвеева Василию Семеновичу Волынскому поступил донос стольника Федора Тихоновича Зыкова на холопа Михаила Свашевского, державшего у себя «черные книги», списанные «с тех, каковы были у боярина у Артемона Сергеевича Матвеева»