– Хватит болтать! – ещё больше раскраснелась Цзинь. – Пора идти, солнце вот-вот зайдёт. На поезд опоздаешь.
– А кто с Сяопином посидит? Где, кстати, он? Совсем не слыхать.
– У соседей играет. И дедушка скоро вернётся, приглядит. – Цзинь помолчала и как бы невзначай поинтересовалась: – А твой малыш… тебе не жалко его отдавать?
Глаза Марьяны блеснули и наполнились слезами.
– Он не мой, – глухо сказала она.
Цзинь уловила затаённую боль и заторопилась исправить неловкость:
– Да, чуть не забыла… Вот тебе ключи от квартиры. Помнишь табличку?
– Помню. «Инженер Василий Иванович Вагранов»… Кто он тебе?
– Мужем был. Погиб в бою. Мне о нём Фёдор Кузьмич рассказал. Вместе воевали.
– Федя? Братанчик[14] мой! Лет десять с ним не виделись! Господи, как всё переплелось!
– Какой же он тебе братанчик? Он – Саяпин, ты – Шлыкова. Даже не кровные.
– Ну, словно братанчик. Он с Ариной, сестрой моей старшей, и я возле них, девка малая, сосунок. Они со мной как с дитём своим возились, вот и довозились: Аринка в шестнадцать лет девку родила. Только жила та девчоночка недолго, всего-то года полтора, от горячки померла. Аринка неделю выла, почернела вся, маманя сказывала… – Марьяна вдруг всхлипнула.
– Пошли, пошли, пока не опоздали. Время не ждёт. И не плачь, а то краска смоется. И станешь снова русской и совсем некрасивой.
Они вышли в тёплые сумерки и оказались лицом к лицу с Сюймином.
– В городе облава, – сказал старик, и, словно в подтверждение, неподалёку раздалось несколько выстрелов. – Кого-то ловят. Торопитесь, паровоз уже дал первый свисток.
– Спасибо вам! – Марьяна обняла Сюймина. – Век не забуду!
– Когда к кому-то привяжешься, всегда есть риск, что потом будешь плакать, – пробормотал старик. – Великий Учитель, как всегда, прав.
До станции было примерно полверсты, и часть пути пролегала через пустошь. Цзинь и Марьяна шли быстрым шагом, почти бежали и преодолели уже больше половины расстояния, когда позади послышался тяжёлый топот и крики, а затем и выстрелы.
– Японцы, – зло сказала Марьяна. – Требуют остановиться.
– Я поняла, – тяжело дыша откликнулась Цзинь. – А у нас и защититься нечем.
– Посмотрим…
Марьяна оглянулась. Их догоняли два солдата и офицер. Мицуоки, узнала Марьяна, этого только не хватало. Уж не её ли ловят? Она совсем забыла, что Цзинь сделала из неё малосимпатичную пожилую китаянку, одетую в балахон ченсан, под которым осталась её обычная одежда, и на всякий случай нащупала рифлёную рукоятку бельгийского браунинга, засунутого за пояс юбки. Револьвер она «позаимствовала» у Кавасимы.
Преследователи снова что-то прокричали, затем раздались выстрелы. Пули просвистели над головами женщин. Они остановились. Японцы подбежали и заступили им дорогу. Мицуоки подошёл спокойно, посветил фонариком в лица, спросил по-китайски:
– Кто такие? Куда бежите?
– На поезд спешим, – затараторила Цзинь. – Уже два свистка было, опаздываем. Я – Ван Цзинь, дочь сапожника с шичана, а это – моя глухонемая тётка из Ляонина, отец попросил меня доставить её домой.
Марьяна таращилась на лейтенанта, пытаясь изобразить глуповатую глухонемую, но, видно, перестаралась. Мицуоки стал приглядываться, протянул руку в лайковой перчатке, желая дотронуться до лица китаянки. Марьяна инстинктивно отпрянула, и лейтенант её узнал по зелёным глазам. У китаянок таких глаз не бывает.
– О, какая рыбка попалась! – засмеялся он. – Капитан будет доволен.
Это были его последние слова. Марьяна выстрелила ему в живот, потом двумя пулями уложила солдат, четвёртую послала в голову Мицуоки, для надёжности.
– Бежим! – Она схватила Цзинь за руку и потащила, невзирая на её машинальное сопротивление.
Они успели к самому отходу. Цзинь попросила рабочих китайцев, едущих до Мукдена, присмотреть за глухонемой тёткой. Те пообещали.
Цзинь обняла Марьяну, шепнула:
– Ты просто сумасшедшая. Жди меня в Харбине.
Примерно месяц Павел и Дмитрий провели у китайцев, куда их переправил старый казак Роман Богданов. В общем, до той поры, пока полиция в Благовещенске не перестала их искать. Дознаватели приходили, само собой, и к Саяпиным, и к бабушке Тане, не оставили без внимания и артель грузчиков во главе с Финогеном. Еленку подвергли допросу с пристрастием: мол, как так не знаешь, чем муж занимается, с кем встречается, где по вечерам пропадает и куда собирался отъехать. Еленка отвечала-отвечала, а потом бузу устроила: мол, она приехала к отцу-матери повидаться да внука показать, а ей житья не дают. Раскричалась так, что малой поддержал её заливистым рёвом и вынудил настырного дознавателя убираться подобру-поздорову.
На китайской стороне их принял, к удивлённой радости Дмитрия, его старый знакомый Лю Чжэнь. Оказалось, после разгрома ихэтуаней Лю не стал возвращаться на стройку дороги, а вернулся туда, откуда отправился на КВЖД – в свой цзунцзу, который представлял из себя сельский сяохаоцзы[15], в понимании казаков – хутор.
Но вернулся Лю к родному очагу по совершенно особой причине. Будучи в Харбине, он познакомился с русским агрономом Прикащиковым, который приехал в Маньчжурию ещё в 1898 году для сельскохозяйственного обследования и увидел, что при хорошем климате и благодатных землях тут нет ни фруктовых деревьев, ни ягодников, ни хороших овощей. Даже картофель и тот, оказывается, китайским крестьянам не известен. Прикащиков выписал из Европы семена и саженцы и начал выращивать сам, а затем и распространять по краю огородные культуры, плодово-ягодные кустарники и деревья. И всё стало прекрасно расти и приносить плоды. А китайцам только покажи – крестьяне быстро подхватили начинание, и Лю Чжэнь решил не отставать. На участке его цзунцзу и картофель, и арбузы уже приносили хороший урожай, и виноград обещал не подкачать.
– А у нас арбузы не растут, – огорчился Павел, выслушав рассказ Лю на ломаном-переломаном русском языке.
– Да ерунда, – не согласился Дмитрий. – Работать надо, и будут расти. Земли-то одинаковые.
– Да-да, – закивал Лю Чжэнь. – Лаботать надо, лаботать!
Разговаривать с Лю Чжэнем было сложно, но главное, он всё понимал и исполнял то, что требовалось. А требовалось от него немало: русским надо было тайно посещать казачьи станицы по берегам Амура и так же тайно возвращаться. Они агитировали за съезд Амурского войска, на котором было бы сказано о всех бедах казаков, о несправедливостях, которым они подвергались на службе и в быту, а главное – съезд должен был поднять на борьбу за лучшую жизнь против самодержавия. Правда, по вопросу борьбы с самодержавием полного единогласия у агитаторов не было.
– Все наши беды от местных чиновников, – стоял на своём Павел. – Царь дал казакам привилегии, а местные чинодралы всеми правдами и неправдами их урезают, и плевать им, как казаки с хлеба на воду перебиваются.
– Ты же сказал, что не казак, – усмехался Дмитрий, – а ратуешь не за рабочих заводских, не за служащих почтово-телеграфной конторы, которые уже которую неделю бастуют. Кстати, их забастовочный комитет обещал в нужное время разослать телеграммы по станицам для сбора делегатов съезда. Они нас поддерживают, и мы должны отвечать тем же. Только единство приведёт к победе.
– Да, ушёл я из казаков. Не по мне эта служба. Но я их знаю лучшей, чем тех же телеграфистов. И не по книжкам учёным, а по жизни – и мирной, и военной. А вот ты, сын офицера, получил высшее образование по соизволению царя-батюшки, работал на хорошем жалованье, чё ты на царя хвост подымаешь? Чем он тебе не угодил?
– Я хочу, чтобы всем жилось хорошо. Всем, а не только таким, как я.
– Ты чё, новый Христос али как? Никогда не было, нет и не будет, чтобы всем хорошо. И в революции будут начальники, у которых жалованье больше и которые жить будут лучше. А потом, ладно, уберём мы царя, но кто-то же будет на самом верху, и какая разница, как он называется.
– Он будет называться президентом, и его весь народ будет выбирать.
– На всю жизнь до самой смерти?
– На несколько лет.
– А-а, ну, тады он будет воровать напропалую. Надо же успеть: и себе, и детишкам, и внукам с правнуками. Вот ежели б на всю жизнь выбирали, тады да, воровать смысла нету. Почему царь не ворует? А он до самой смерти всего хозяин!
– А за президентом должен следить парламент. Такой же, как наш съезд, но со всей страны.
Павел подумал, словно споря сам с собой, покачал головой и согласился. Дмитрий, довольный, хлопнул товарища по плечу, засмеялся, смех перешёл в кашель, долгий и надрывный. Платок, которым Вагранов прикрывал рот, окрасился красным.
– Худо, брат, – вздохнул Павел. – К знахарке тебе надобно. Барсучий жир пить али настойку лука с чесноком.
– Хорошо, что не мышиный хвост жевать или лапкой лягушачьей закусывать, – отдышавшись, откликнулся Дмитрий.
– Ты напраслину на знахарок не наводи, – обиделся за народных целительниц Павел. – Я малой был, тож кашлял с кровью, так меня баба Феня, знахарка зеленоборская, барсучьим жиром мигом отпоила. Одно плохо: уж больно противный он, этот жир, даже с молоком и мёдом всё равно погано.
Разговор их услышал Лю Чжэнь и вечером того же дня принёс Вагранову глиняный горшок с какой-то жидкостью. Из ломаных объяснений китайца с трудом удалось понять, что это как раз и есть настойка лука и дикого чеснока, и выпить её надобно всю разом. Пахло действительно чесноком, но Дмитрий этот запах любил, поэтому без особого отвращения сделал несколько глотков, передохнул и допил остальное. Лю Чжэнь сказал, что приготовит ещё, потому что надо пить только свежее зелье.
– Какой всё ж таки народ терпеливый, – сказал, глядя на него, Павел. – Мы их шпыняем, помыкаем так и эдак, побоище им в Благовещенске устроили – до сих пор дрожь пробират, – а они к нам с улыбкой, с поклонами. Готовые рабы!