Встретились, конечно, случайно и, разумеется, неожиданно друг для друга. У Марьяны закончилась ночная смена в госпитале, где она служила санитаркой, солнечное утро обещало прекрасный сентябрьский день, и ей захотелось пройтись по городу, к которому уже привыкла, посмотреть, что нового в его быстро меняющемся облике.
Командир Сводного кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Мищенко получил новое назначение: принять командование 2 м Кавказским армейским корпусом, располагавшимся на Кавказе, и перед отъездом решил заглянуть в крупнейший магазин Харбина, чтобы купить семье в подарок что-нибудь экзотическое. За шесть лет службы на Дальнем Востоке он лишь дважды побывал в краткосрочном отпуске в своём имении Темир-Хан-Шура. Соскучился по семье? Да, наверное. Хотя когда на его боевом пути встретилась необыкновенная женщина Марьяна Шлыкова, он безоглядно устремился в эту запоздалую любовь и очнулся, только потеряв её в Инкоуском рейде. Теперь ему предстояло заново привыкать к жене (дети уже выросли, у них была своя жизнь), и он хотел её удивить чем-то необыкновенным.
Марьяна остановилась, разглядывая фасад новой гостиницы; Мищенко шёл вдоль зеркальных витрин магазина, оценивая выставленные товары. Они чуть было не разминулись, но Павел Иванович увидел её отражение в стекле, не поверил и оглянулся; в тот же миг Марьяну словно толкнули в спину, она рассерженно повернулась, и глаза их встретились.
На улице уже было полно народу: начинался трудовой день, – но они никого не видели. Смотрели не мигая, впитывали взглядами друг друга и не двигались с места. Так могло показаться со стороны, и люди уже обратили на них внимание, стали останавливаться, переговариваться, однако Марьяна ничего не видела – она чувствовала, что летит к Павлу Ивановичу как на крыльях, летит стремительно, а долететь не может.
Мищенко ощущал то же самое, ну, почти то же. Он не летел навстречу Марьяне, а, словно беркут, распластавший крылья, парил над ней в ожидании. И – дождался.
Марьяна глубоко вздохнула, сказала:
– Здравствуй, Павел Иванович, – и шагнула к нему.
Она всегда говорила ему «ты», но звала по имени-отчеству. Первое сближало, а второе держало на расстоянии разницы в возрасте.
Он тоже выдохнул:
– Здравствуй, Марьянка! Ты жива! – и распахнул навстречу руки.
Марьянкой он стал её называть после их первой ночи, и ей это ласковое имя безумно нравилось. В нём было что-то гармонично-музыкальное, весёлое и жизнерадостное, самое то, что принимал её характер.
Не обращая внимания на собравшихся вокруг харбинцев, скорее, даже не замечая их, они обнялись и поцеловались.
Кто-то радостно захлопал в ладоши, аплодисменты дружно подхватили, кто-то крикнул «ура», а виновники вспыхнувшего ажиотажа, даже не оглянувшись на сочувствующих им людей, пошли куда глаза глядят, плечом к плечу, не разнимая рук.
Но, пока шли, что-то начало меняться. Сначала разъединились плечи, потом Марьяна отняла свою руку, чтобы поправить волосы, взлохмаченные налетевшим с реки ветерком, поправила, однако к руке Мищенко не вернула. Да ещё искоса глянула на него: как отнесётся? Он не повернул головы, но по заострившейся скуле она поняла: стиснул зубы, значит, отметил.
Несколько шагов шли врозь, потом его рука нашла её и стиснула так, что Марьяна едва не вскрикнула от боли, но – вытерпела.
Они вышли на берег Сунгари, на аллею, где липы и вязы уже подросли и радовали первым осенним золотом в густой листве. Сели на скамью, наполовину укрытую разросшимся кустом акации. Мищенко потянулся поцеловать, но Марьяна неожиданно отстранилась, да так резко, что треснула деревянная спинка скамьи. Он удивлённо взглянул на спинку, на Марьяну – она ответила:
– Пересохла, однако.
Он понял по-своему, седоватые усы шевельнулись в невесёлой усмешке.
– Ты давно в Харбине? – спросила она.
– Два дня как приехал. Мой штаб в Гирине. Верней сказать, уже не мой, а Сводного кавалерийского корпуса. Меня переводят на Кавказ, послезавтра утром отбываю. Это какое-то чудо, что встретил тебя!.. – На мгновение задержался и добавил: – Просто счастье!
Прозвучало неуверенно и оттого немного фальшиво. Он поцеловал ей руку. Она не отняла, но и не ответила. Вспыхнувшая близость угасала на глазах, но тлел ещё уголёк надежды. На что надежды – она не знала, ведь прошло почти два года, два ужасных года!
– У тебя есть женщина? – спросила Марьяна.
– Нет и не было, – твёрдо ответил он, и она поверила, хотя он и не сказал: «После тебя».
Впрочем, если бы какая-то и появилась, он имел на это право. Марьяна была уверена, что Павел Иванович вернулся в Яньтай за ней, но не нашёл – и нет в том его вины, так сложилось! – а столь сильному, решительному и деятельному мужчине быть без женщины не годится: половины силы лишается, а то и больше.
– Ты где-то служишь? – спросил он.
– В госпитале. Санитаркой.
– Поедешь со мной.
Он не спросил, свободна ли она, хочет ли ехать, просто объявил, что поедет. Раньше, в сравнении с мягким, добродушным Семёном Ваграновым, такое заявление привело бы её в восторг, но теперь, после почти двух лет плена, она восприняла его как бесцеремонность и рассердилась: да что она, шлюха, что ли, военно-полевая? Поэтому ответила довольно резко:
– Я вам не жена.
Больше, чем смысл сказанного, Мищенко уязвило это «вам».
– Марьянка, дорогая, – голос его дрогнул, – я чем-то тебя обидел?
Ей вдруг стало стыдно: а за что, по правде, она с ним так поступает? Ведь тогда, в тысяча девятисотом, она сама ему навязалась, что ж теперь корить?
Она взяла его за руку, погладила сухую кожу на запястье:
– Прости, Павел Иванович. Это я тебя обидела.
Он обрадовался возвращению «тебя», но не подал виду.
Посидели, помолчали, глядя, как солнце, играя с перистыми облачками – то спрячется за ними, то выглянет и сияет, – дарит земле последнее нежаркое тепло. За спиной разноголосо шумела Китайская улица – средоточие торгового Харбина.
– Красивый стал наш город, – сказала Марьяна. – Помнишь, какой был до войны? Мазанки, деревянных домов раз-два и обчёлся. А теперь столько каменных дворцов!
– То ли ещё будет, – подтвердил Мищенко. – Строят и строят. Жалко уезжать. И китайцы мне нравятся. Добродушный народ, дружелюбный. На нас, русских, похожи. Не то что японцы.
– Люди разные, – сказала Марьяна. – В любом народе есть плохие, а есть хорошие.
– Так-то оно так, но у русских хороших всё-таки больше.
– Ладно, – засмеялась Марьяна. – Слушай, ты ведь, наверно, с утра хорошо позавтракал, а я с ночного дежурства, голодная как собака.
Мищенко вскочил:
– Пойдём ко мне в гостиницу, там неплохой ресторан. Пообедаем.
– А потом? – лукаво улыбнулась Марьяна. А себе сказала: «Ну, ты и стерва, провокаторша!»
Его голос заметно дрогнул:
– Тебе когда на службу?
– Завтра в ночь.
– Выходит, сутки в нашем полном распоряжении. Отпразднуем встречу и попрощаемся.
Всё получилось, как выразился метрдотель ресторана «Астория», по высшему разряду: и роскошный обед, и ужин в номере гостиницы при свечах, и прощальный обед. В день разлуки обошлись без завтрака, потому что оторваться друг от друга было выше их вроде бы неиссякаемых сил. Они словно навёрстывали все потерянные за два года ночи.
Марьяна впервые после рождения ребёнка была полна радостного удивления: она как никогда остро чувствовала малейшие изменения в их непрерывном движении навстречу друг другу и, не стыдясь, не только наслаждалась ими, но и старалась передать хотя бы часть своего наслаждения Павлу Ивановичу. Мищенко, в свою очередь, принимал его и, дополняя своим грубовато-нежным чувствованием, взамен отдавал ей всего себя. Наверное, не осознавая глубинного смысла происходящего, они изо всех сил стремились к вершине своего единства.
Это повторялось снова и снова. Нарастая волна за волной. И в какой-то момент, возможно, в той самой наивысшей точке страсти, Марьяна ощутила, как лёгкая судорога свила её внутренности в клубок, а вслед за тем мгновенно отпустила. И она снова поняла: свершилось! Её рыцарь, единственный, кого она по-настоящему любила, останется в ней навсегда. И возблагодарила Господа за это счастье.
Дмитрий не нашёл ключей от квартиры брата в том месте, где тот их обычно оставлял, за табличкой «Инженеръ Василий Ивановичъ Ваграновъ». Табличка приподнималась, за ней скрывалась продолговатая ниша, как раз по длине и ширине ключей от английского замка. Ниша оказалась пустой.
Два бронзовых глаза замков, казалось, с любопытством взирали на неудачника. Дмитрий нажал кнопку электрического звонка. Подождал, ещё нажал, но никто не вышел.
– Это новость, – задумчиво сказал Дмитрий топтавшемуся рядом Павлу. – Вася знал, что я или Сёмка можем нагрянуть в любое время.
– Ктой-то чужой поселился, – предположил Черных. – Можа, и замки сменили.
– Может, – согласился Вагранов. – Но где ж тогда мой брат? В это время он должен быть дома.
Они пошли вниз по каменной лестнице – не стоять же перед закрытой дверью.
– Вы сколь времени не виделись-то?
– Три года, пожалуй. Ещё до войны у Семёна был день рождения, мы все к нему в Яньтай съехались. Китаяночка там была – красота, каких свет не видывал! Я только собрался к ней подкатить, так твой тесть нагрянул, а она куда-то пропала. Кстати, вместе с моим братом. Он потом вернулся, говорит, сын у неё маленький. Жалко, уж больно хороша была!
Дмитрий болтал, а у Павла одна думка вертелась в голове: как там Еленка, как Ванятка? Зубки у него режутся, плачет, поди-ка.
Павел никогда не предполагал, что ему так нравятся маленькие дети. Вспомнил, как захолонуло сердце, когда впервые взял Ванятку на руки, прижал к груди маленькое, почти невесомое тельце и взглянул в его зелёные, как у Еленки, глаза. Взгляд сына сначала был серьёзный и внимательный, он словно вглядывался в незнакомого человека, годится ли тот в отцы, потом глазёнки повеселели, пустили искорки, Павел догадался, что сын его признал, и ему тоже стало весело и легко.