– Так я в полной непонятке, – сказал Иван. – Об чём балакаем? Еленка наследства не хочет, ну и пущай всё как есть, так и остаётся. Мамань, я одно, кажись, уразумел: ты – против, но против чего?
Арина Григорьевна вдруг смутилась, и вся её решительность куда-то улетучилась.
– Я думала, как бы драки не случилось. Иные родичи из-за наследства за ножи да ружья хватаются…
– Чёйто я на Амуре про то не слыхивал, – пробурчал дед Кузьма и ещё крепче прижал к себе внучку.
– Еленка отказывается, а я не хочу, чтобы она голой да сирой осталась.
И тут молчунья Настя вдруг произнесла высоким звенящим голосом:
– Когда Павел вернётся, будет видно, чё да как. А до того Еленка пущай хозяйничат. А я ей завсегда пособлю.
Все разом посмотрели на Настёну: за семь лет, что она прожила в семье Саяпиных, от неё ни разу таких речей не слышали. Впрочем, и собраний, подобных нынешнему, не было. И муж по-другому, уважительно и благодарно, взглянул на неё, отчего Настя зарделась и смутилась.
Однако слова её разом сняли накопившееся напряжение. Дед Кузьма крякнул и прогудел:
– А не устроить ли нам инакий поминальный обед? За ради Танюхи и Грини, побратима моего незабвенного. Чтоб им на том свете веселей и легше жилось.
Павел объявился на девять дней, ближе к полуночи.
Поминки были в доме Татьяны Михайловны, его стали называть Еленкиным. Народу собралось поменьше, чем на похороны, но тоже полная горница. Выпили, закусили, повспоминали былое житьёбытьё аж до графа Амурского, песни казачьи от души попели. Фёдор с Иваном на два голоса спели «За рекой Ляохэ» – о походе отряда генерала Мищенко на Инкоу. На последнем куплете:
За рекой Ляохэ угасали огни,
Там Инкоу в ночи догорало.
Из набега назад возвратился отряд,
Только в нём казаков было мало… —
многие за столом заплакали. Потери амурцев в том рейде были очень уж велики.
Омыли слезами ещё одну песню – «На Дальнем Востоке»:
Близ моря на Дальнем Востоке,
В ущелье кремнистой скалы,
Кровавые льются потоки
С утра до вечерней зари…
Тяжёл, ох, тяжёл он, ратный труд русского казака! Хоть донского, хоть уральского, хоть забайкальского, хоть амурского с уссурийским в придачу. Не случайно почти в каждой песне погибает герой:
Убит он в расцвете был силы,
Убит и зарыт он вдали…
Никто не узнает могилы
Защитника русской земли!
– Помянули – и будя! – сказал, поднимая последнюю стопку, дед Кузьма. – Стремянную!
Выпили стремянную и потянулись на выход. Арина с молодыми живенько прибралась и ушла с Настей, осталась Еленка – с Ванечкой да со слезами по мужу невыплаканными. Увела сынка наверх, уложила – он не стал за мамку цепляться, уснул, едва головка коснулась подушки.
– Утомился мой инжиганчик, – погладила сына по чернявым волосам Еленка. – Весь в папашку.
И услышала, как внизу стукнула входная дверь. Вернулся кто-то? Вроде бы незачем. Да и тёмно там, лампа потушена, одна лампадка на божнице горит – чё в потёмках-то шариться? А шагито уж больно знакомые, с припадом на одну ногу.
Еленка спустилась вниз, и вдруг на последней ступеньке кто-то схватил её да так стиснул, что в груди перехватило дыхание – ни вздохнуть, ни охнуть.
– Пашкааа… – только и вышепнула она и обвила руками крепкую шею мужа, прижалась губами к обросшей бородой щеке. – Пойдём! – схватила его за руку и потянула обратно, наверх, в комнату, которую когда-то определила им Татьяна Михайловна. Бабушка не забыла, что требуется молодым: там была крепкая, совсем не скрипучая кровать.
– Погодь! – удержал Павел. – Чёй-то покажу.
Он прошёл на кухню. Света лампадки было мало, Еленка зажгла керосиновую лампу и увидела на столе небольшой плетёный из лыка короб, прикрытый цветной тряпицей.
– Чё это? – шёпотом спросила она. – Подарок?
– Можно и так сказать, – хмыкнул Павел.
– А чё там?
– Погляди…
Павел поманил её к коробу и приподнял тряпицу. Под зыбким и неровным светом свечки Еленка разглядела хорошенькую детскую мордашку с закрытыми глазами и расслышала лёгкое посапывание.
– Чей это?! Твой?! – едва не вскрикнула она.
– Ты дура, ли чё ли? Марьянин сынок. Никита.
– Это какой же Марьяны? Тётки моей, маманиной сеструхи?
– Еёшный. Три месяца как родила.
– А кто отец? А сама где? А ты с какого боку-припёку? Или это всё ж таки твой, от Марьяны?
Вопросы из Еленки высыпались горохом, у Павла даже рот раскрылся от удивления.
– Ну вот, дорогая моя! – Он прихлопнул ладонью по столу и тут же спохватился, притих, потому что Никита в коробе ворохнулся и хныкнул. – Ты погляди, сухой он али нет, и приготовь чёни-то ему поесть. Да и мне заодно, с утра крошки во рту не было. А я тебе всё про всё обскажу. – Он вдруг огляделся. – И чё мы шумим? Как бы бабушку не разбудить.
– Не разбудишь, – говорила Еленка, выставляя на стол остатки от поминок. – Померла баушка, сёдни девять дён. Вот, поминали…
– Ох тыы… Жалко, хорошая бабка была.
Ел он жадно, всё подряд. Выпил и гамырки, правда немного, проговорился, что за год отвык. Жена тем временем спустилась в погреб, достала козьего молока, разбавила до нужной кондиции – дело знакомое, Ванятке так же готовила, – нашла и бутылочку с соской (они появились в аптеках Благовещенска после Китайского похода 1900 года, как и соски-пустышки). Павел обратил на это внимание:
– Чё, так и будет Никитка эту резинку сосать?
– У паромщика Федота внук родился, а у мамки титьки – на трёх Никит хватит. Попрошусь на довольствие. Придётся сказать, что Марьяна умерла, а сыночка привезли.
– А чё, пожалуй, сойдёт.
– Так ты всё ж таки скажи, где был, чем занимался?
– Ты не поверишь: был в рабстве у Сяосуна. Кормили скудно, а выпивки вообще не давали.
– У нашего Сяосуна?
– Ага, у нашего! – Пашка захмелел даже от малой выпивки, «нашего» сказал с такой злобой, что по спине Еленки дрожь пробежала. – Ван Сяосун – дацзя ды[20] банды то ли хунхузов, то ли дезертиров. Там и русские есть, и японцы, и монголы…
– А ты, значит, у них рабом?
– Не я один. А главным надсмотрщиком был какой-то уйгур… или даур… Сволочь, каких поискать! Плетей я от него нахватался!..
Павел потянулся к жене, обнял, прижался головой к полной груди.
– А Марьяна где была? – насторожённо спросила Еленка.
– Марьяна на особом счету была у Сяосуна. – Голос Павла звучал глухо. – Бандиты нас похитили, привезли в самое логово, так она пыталась его застрелить. Был у неё пистолет припрятан. Ты не поверишь: в упор целилась в него, а попала в другого. Тут нас окончательно повязали. Меня увезли в тайгу, а её оставили…
– Для чего?
– А ты не понимашь? – Павел успокоился, повернулся к столу, налил стопку гамырки, выпил. – Хотя… можа, чё и не так. Марьяна – баба не простая, на подстилку не годится… Както проговорилась, что воевала – и с «боксёрами», и с японцами. У Сяосуна заказ был на неё, однако он не стал его выполнять.
– И сколько же ты был в рабстве? Как освободился? Где сама Марьяна?
– Ну, вот, – недовольно поморщился Павел. – Вдругорядь горох из прорехи. Ты ж меня с толку сбивашь! Торопыга ты моя… Вот уйду и не успею досказать.
– Как – уйдёшь?! – испугалась она. – Про тебя уже полгода как не спрашивали. Нужен ты им!
– Видать, затаились. Амнистии нам покудова нету. Слыхал, Митю Вагранова, что со мной был, на семь лет упекли… А меня до свету лодка будет ждать в Верхне-Благовещенском. Так что слухай сюда.
Он рассказал ей, как целый год работал на скотном дворе бандитского хозяйства. Сяосуна не видел: тот, по слухам, ездил по всей Маньчжурии, гнёзда основывал, базы хунхузские. Марьяну привезли с новорожденным в ковровой кошеве, обращались с ней, как слуги с госпожой, держали от рабов отдельно, Павла, по её требованию, приставили к ней в услужение; управляющий хозяйством, русский мужик, приказал Павлу каждодневно докладывать, что Марьяна делает да что говорит. Он, видать, не знал, что их похитили вместе. А Марьяна долго не раздумывала и даже не предлагала, просто сказала: надо бежать, а для этого Павел должен выяснить, как и когда проще всего украсть упряжку с санями. Дорогу она запомнила. Он узнал, что будет обоз, повезут на продажу мясо и птицу; поедет сам управляющий, а это значит, что однато кошева будет точно.
Рассказ у Павла получился длинный, а на деле всё произошло очень быстро. Трое саней-розвальней были основательно нагружены тушами свиней, коз и баранов, связками гусей, уток и кур, впереди обоза стояла кошева, запряженная парой добрых лошадей – чёрной и пегашкой; возницы с ружьями за спиной (Павел хохотнул: для защиты от разбойников) ждали выхода управляющего. Марьяна приказала Павлу взять короб со спящим ребёнком и идти за ней. На выходе столкнулись с управляющим, на нём была распахнутая белая борчатка, на голове – лисья шапка с длинным хвостом.
– Что несёте? – удивился он, увидев женщину в шубе цю из меха козы и пуховом платке, а за её спиной – работника в стёганом халате, с коробом в руках. – И куды это вы намылились?
– С тобой прокатиться, – сказала Марьяна и показала ему ствол браунинга. – Учти: я стреляю без промаха.
– Далеко не прокатитесь, – ухмыльнулся управляющий. – Макака быстро найдёт вас и посчитается.
– Когда найдёт, тогда и поговорим. А пока поехали.
Они вышли втроём и заняли кошеву. Павел сел за кучера, оттолкнув стоявшего наготове возницу. Застоявшиеся кони с места взяли разгон, кошева вылетела из ворот на дорогу – только её и видели.
Возницы у розвальней ничего не успели понять. Никому и в голову не пришло стрелять вдогонку. Груз в санях мешал пуститься в погоню. Одни розвальни всё-таки перевернули, свалив в снег гору туш и мешков. Несколько человек с ружьями запрыгнули в сани, хлестнули лошадей, однако пристяжная запуталась ногами в брошенных вожжах и упала, сломав оглоблю. Погоня провалилась.