Дорога вилась по берегу реки и привела к китайской деревеньке. Множество ребятишек катались на санках с берега прямо на лёд. И вдруг лёд треснул, несколько ребятишек с санками в одно мгновение оказались в воде.
– Стой! – крикнула Марьяна.
– Тпрру! – осадил коней Павел.
Марьяна бежала к берегу, на ходу скидывая с себя козью шубку и платок. Павел спрыгнул с облучка, но не решился оставить кошеву с управляющим. А тот схватился за вожжи и стал разворачивать упряжку в обратный путь. Павел бросился задержать, но от удара по голове отлетел в сугроб и на какое-то время потерял сознание. Когда очнулся, увидел рядом лежащий на боку короб с ребёнком – малыш заливался рёвом. Павел поставил короб на днище и оглянулся на реку – там уже сбежались китайцы из ближайших фанз, в воде барахтались несколько человек, взрослых и детей.
Детей спасли всех, а из взрослых двое то ли нахлебались воды, то ли просто замёрзли – они лежали рядом на берегу, седобородый китаец и черноволосая русская…
Павел вдруг хлюпнул носом, вытер глаза кулаком.
– Ты чё раскис? – вскинулась Еленка. – Али смерти не видал?
– Так… вспомнил… Красивая она была… Жалко…
– Мне жальче, она была мне тёткой, – жёстко сказала Еленка. – Ишь, нюни пустил! Чё далето было?
– Управляющий вернулся, но китайцы меня с Никитой спрятали, а потом проводили в город, какой-то Суйхуа. И вот, добрался. – Павел глубоко вздохнул, как вздыхают дети после плача.
– Чем же ты его кормил, как пеленал?
– Не поверишь, китаянки помогли. Сначала в той деревне, где Марьяна погибла, нашлась грудью кормящая. Накормила Никитку и с собой молока нацедила. У неё много было молока. Ну и обмывали, пеленали, само собой. Потом в поезде тож… Китайцы детей шибко любят, да и люди они хорошие.
– А робёнок-то чей, она сказала?
– Говорила. Сын генерала Павла Иваныча Мищенко. Я слыхал про него.
– О, как! И чё с им делать, с генеральским сыном?
– Чё делать? Ро́стить, как своего. Он так и так – Павлович. Ты не против?
– Ну, что ж, считай, у тебя теперь два сына. Но третьей будет дочка!
– Как скажешь, – усмехнулся Павел.
– А чё лыбишься-то, чё лыбишься? Дочку делать – не дрова колоть: пару раз тюкнул, и поленница готова. Потрудиться надобно.
– Так чё сидим-то? Пошли трудиться! До свету успеем!
Императрица Цыси умирала.
Умирать она начала, по её собственным ощущениям, ещё на пути из Сианя в Пекин. Три месяца путешествия в паланкине по разорённой стране подействовали на неё столь шокирующе, что случился сердечный приступ. Она лицом к лицу столкнулась с результатами своего отступления и пришла в ужас. Разве для этого она совершила когда-то переворот и сорок лет потихоньку, понемногу, без крови и потрясений обтёсывала бесформенную глыбу Китая, стремясь создать из неё гармоничную скульптуру? И ещё она вдруг поняла, насколько близок конец её пути и сколь много надо успеть сделать.
Собрав в кулак всю свою волю, она пережила этот приступ, не привлекая внимания слуг и врачей, но для себя решила максимально ускорить свои действия.
Интервенты зачистили столицу от повстанцев и их сторонников, заставили вывезти из города огромные горы мусора и нечистот, и к возвращению императрицы Пекин если и не блистал чистотой, то всё же не походил на свалку. Цыси была благодарна интервентам за наведение порядка, а также за то, что они вывели свои войска, не разграбив дворцовые ценности.
Она поспешила наладить отношения с дипломатами всех государств, принимавших участие в разгроме ихэтуаней, для чего устроила приёмы с неофициальными обедами как для них самих, так и для их семей, чего никогда не было в Цинской империи. Она пошла на нарушение вековых традиций, потому что знала, какое влияние оказывает семья на европейского мужчину, а уж жён и детей дипломатов она сумела обаять.
Жена американского посла Сара Конгер после приёма записала в своём дневнике: «Она взяла мои руки в свои ладони, и было видно, что ее переполняли добрые чувства. Когда она справилась с наплывом чувств и смогла говорить, то сказала: “Я сожалею и скорблю по поводу пережитых вами бед. Мы допустили роковую ошибку, и впредь китайцы будут дружить с иностранцами. Ничего подобного никогда больше не случится. Иностранцы в Китае должны жить в мире, и мы надеемся на дружбу с ними в будущем”».
Она поспешила оправдаться перед подданными, выпустив Декрет о самопорицании (цзыцзэ чжичжао), в котором признавалась, что «ощущает себя пронзенной чувствами стыда и ярости по поводу допущенных ошибок». Главную вину за катастрофу империи она взяла на себя: «Какое я имею право упрекать других людей, когда не могу по достоинству упрекнуть себя?»
Цыси умела раскаиваться и проделывала это не один раз из определённых целей. Ещё находясь в Сиани, она выпустила указ, в котором призвала население учиться у Запада: «Вдовствующая императрица повелевает своему народу внедрять все передовое, что достигнуто в зарубежных странах, так как только таким путем мы сможем воплотить в жизнь чаяния подданных в Китае». Она была убеждена, что Китаю следует перенимать у западных стран все принципы, «обеспечившие богатство и мощь зарубежных государств». В одном из последующих указов Цыси выражалась ещё более решительно: «Осуществление этих перемен представляется делом жизни или смерти нашей страны, а наш народ получает шанс на улучшение своей жизни. Император и я настроены на осуществление перемен ради блага нашей династии и во имя благополучия нашего народа. Другого пути нам не дано».
Не случайно в указе была упомянута династия. При всей революционности своих идей Цыси стояла намертво в отношении сохранения традиций императорского двора и династических привилегий. Её целью было учреждение в Китае конституционной монархии – именно монархии с привлечением к общественной жизни всего населения, – и большинством указов после возвращения из Сианя она стремилась укрепить эту мысль в умах не только маньчжур, но и ханьцев, и монголов. Не случайно своим первым указом Цыси уравняла в правах китайцев и маньчжур, разрешила межнациональные браки. Вторым – запретила китайцам бинтовать ноги дочерей. Маленькие ножки считались красивыми, но это на всю жизнь делало девочек почти инвалидами. Маньчжуры ног не бинтовали: переняв очень много китайских обычаев, этот всё же считали варварским.
Цыси чувствовала, как ускоряется время, время её жизни. Находясь в Сиане, она прочитала переведённый на китайский язык роман французского писателя Оноре де Бальзака «Шагреневая кожа», и ей теперь казалось, что жизнь её не просто ускоряется, но и сокращается, как та самая кожа.
Что же будет с империей, мучительно думала она, на кого её оставить? На Гуансюя? Он, не задумываясь, отдаст государство в лапы любезной его сердцу Японии. На Цзайфэна, отца её внучатого племянника Пуи, которого Цыси прочила в императоры? Он годится лишь в качестве регента, правда регента надёжного, который не струсит перед давлением враждебных сил; он и сына может воспитать достойным императором.
3 ноября 1908 года империя отметила 73-летие своей повелительницы. Из-за рубежа пришло множество телеграмм, в которых главы государств и премьер-министры выражали своё восхищение императрицей. Цыси была довольна, её тщеславие было удовлетворено, однако через четыре дня почувствовала, что смерть стоит на пороге, и надо решать судьбу империи.
Гуансюй не имел права оставаться императором после неё, и главный евнух Линьин отравил его большой дозой мышьяка.
На второй день после смерти императора Цыси подписала указ о назначении Пуи новым императором; регентами при нём стали новая вдовствующая императрица Лунъюй и Цзайфэн. Не зная точно, когда умрёт, она оставила за собой право абсолютной власти: «Все ключевые вопросы политики буду решать я сама».
И вот теперь она лежала в полном одиночестве в роскошной кровати под атласным балдахином, расшитым драконами, райскими птицами и фантастическими растениями, на подушках из лебяжьего пуха, укрытая стёганым шёлковым одеялом. Она любила всё красивое; одежды и украшения, создаваемые при её прямом участии, были единственными в своём роде и, разумеется, неповторимыми; вазы, картины, скульптуры, мебель подбирались или изготавливались по её указаниям. Она предполагала всё это разместить в Юаньминъюане, восстановленном Старом Летнем дворце. Прежний дворец, который она очень любила, был разграблен и сожжён войсками англо-французских интервентов во время Второй опиумной войны. Однако с восстановлением не вышло, и она тогда впервые испугалась, что у неё что-то не получится. За полвека правления она не раз оказывалась на краю пропасти, в которую её с радостью столкнули бы не только противники, но и близкие люди, однако всегда в последний момент находила выход. И самое главное – никогда не боялась упасть; впрочем, возможно, именно поэтому – из-за отсутствия страха – выход и находился.
Цыси усмехнулась: недаром говорят, что перед смертью у человека перед глазами проходит вся жизнь. Вся не вся, но вот эти острые моменты на краю забыться не могут. О перевороте она уже думала-передумала, оценивала свои действия и противодействия Совета регентов во главе с ичженваном[21] Сушунем. Правильно ли было казнить Сушуня с его ближайшими соратниками? И всегда приходила к одному: правильно! Да, кровь, но когда и где революционные преобразования проходили бескровно?
Кстати, послы и представители иностранных государств быстро разглядели, кто именно произвёл столь невиданный переворот – без гражданской войны, без экономических потрясений и кровавой бани для несогласных, – и высоко оценили его подготовку. Британский представитель в Кантоне сообщал в Лондон: «Императрица-мать обладает редким умом и мощной волей». Будущий крупный реформатор Цзэн Гофань записал в дневнике: «Меня поражает… решительность её действий, на которые даже великие монархи прошлого не могли осмелиться».
От воспоминания об этом у Цыси потеплело на душе: всё-та